Надежда Середина
АВИСАГА
Отец и сын переехали через новый железобетонный трехкилометровый мост.
- Останови! - отец посмотрел на сына поверх съехавших на нос очков.
Павлик взглянул мельком, как шофер на пассажира:
- Где?
Сергею Васильевичу показалось, что в глазах сына мелькнула ирония. На остановке были люди только мужского пола.
А, позвольте, приятно, когда твой сын - твой личный водитель. Правда, приходится всегда быть в форме и на его словцо найти два-три поувесистее. В воскресенье отец постарался перехватить сына первым, пока тот не отправился со своей избранницей подальше от городского шума и от неотвязного отца. Всю весну отец прожил на даче и не особенно докучал привезти-отвезти. Но в августе торчать там у него уже не было сил, а тут на смех или горе встретил одну молодящуюся даму. В принципе все относительно, ее дочь и его сын были однокурсниками, но разница между отцом и этой дамой - 18 лет. Старик держался молодцом и лишь боялся, что она спросит, сколько ему лет, словно это внесет в их отношения непоправимое. Он настраивал себя, что это на неделю, на две...
"Надо расслабиться", - посоветовала Сергею Васильевичу невестка-гинеколог. Жена старшего сына разгадывала его помыслы и порывы раньше, чем сыновья, словно у нее были свои точнейшие на то приборы.
Павлик завернул на заправку, он всегда заливал полный бак, когда подвозил отца, а потом всю неделю экономил. Раньше он боялся отца, теперь начал изучать, наблюдать, побольше молчать. А когда помалкиваешь - требуется не очень большое волевое усилие, чтобы сохранять выдержку. И как-то так получилось, что, научившись сдерживать себя, он перестал трусить, робеть перед отцом. Этому терпеливому спокойствию научил его дядя из Инкомбанка, одно время Павлик подвозил его любовницу секретаршу - Верочку на чью-то дачу.
Теперь, подъезжая к остановке второй раз, сын намеренно ехал медленно и взял сильно вправо, чтобы припарковать, если отец скажет остановиться. Он был готов сделать что-нибудь для отца.
- Подожди! - отец выскочил из машины почти на ходу.
- Сколько? - Павлик высунулся из машины, усмехнулся: "Как говорит Иоланта - у папы опять интермедия..."
Отец перебегал дорогу под носом мощно сигналившего многотонного МАЗ-а.
Там, на остановке, разглядывая витрину сверкающую новизной окон и отделки, стояла какая-то молодая девица с высокими оголенными ногами. Павлик напрягся, словно ему предлагают проглотить живьем зелено-желтую жабу. И тут он вынужден был созерцать, как дряхлый его старикан приближается к этой мадаме... Останавливается около нее, трогает за локоток. Лицо ее поворачивается, и Павлик видит роскошный, неправдоподобный, почти обнаженный ее бюст... Как отец состарился! Но что проходит дальше? Куда указала легким взмахом руки шикарная женщина? И Павлик почувствовал, как отец отыскал в кармане жетон с двумя прорезанными дорожками, и не сразу попадая в отверстие, опустил его в общественный телефон-автомат. Старик держал телефонную трубку, отвернувшись от дороги, его сутулая спина изогнулась, как горб. Что-то пылко говорит, напрягается так, что шевелятся плечи. Сгибается еще больше, и, наконец, вешает липкую металлическую трубку.
Павлик хоть и старался поддерживать сегодня мужскую солидарность, но не смог скрыть протестующее смятение. Видимо отец это улавливал во взгляде и особой интонации голоса. Он был еще больше сын-мальчик, нежели, чем сын-мужчина.
Старик на это не обращал внимания, не сердился, его истерзанное жизнью самолюбие таких тонкостей уже не воспринимало.
Черняев Сергей Васильевич больше года не садился за руль, теперь в его машине младший сын. Отец гордился этим, когда встречался со старыми друзьями. Еще можно было сыном управлять, он еще не зарабатывал сам столько, сколько ему хотелось тратить. А тратить Павлику приходилось много. Сергей Васильевич ничего не имел против невесты сына; она из семьи богатенькой, это приятно подогревало самолюбие, но ... Торгашей в их роду не было.
- Что ты так растолстел? - взвесил сына родительским довольным взглядом и сел рядом. - Что ты куришь? Дай мне!
Не успели они докурить, как к машине подошла женщина совсем не такая, какую настраивался увидеть Павлик.
Отец улыбнулся по-детски, незащищено, стал словно моложе, красивее, сын не знал отца таким.
Около их машины остановилась обыкновенная женщина среднего роста.
Отец открыл перед ней дверцу, и сам уселся сзади.
- Куда вас? - Павлик не знал, что ему хочется, поскорее отделаться от этой интересной парочки или покататься с ними, прислушиваясь к движениям и голосам за спиной. - На пляж?
- Нет, - властно перебил отец, стукнув зубами и растянув губы, словно хочет улыбнуться и не может. - Там шумно, и вода мутная, - старик выдержал паузу, чтобы ему не вздумали перечить. - Знаешь, куда... Там, где мы с тобой лодку обновляли...
- На плесы?
- Ну, ты знаешь...
- Это же далеко!
Они сидели за спиной сына, и машина всех как-то непривычно связывала.
- Ну и что? - в голосе отца появилось всеобъемлющее довольство, вялость такая и растянутость. - Отвезешь и приедешь за нами в десять.
- В десять не могу...
Отец сказал женщине, что погода очень хорошая, а там на плесах просто они будут как цари.
- В восемь? Пойдет? - Павлик оглянулся: отец держал руку женщины, словно согревал в лютый мороз. Она смотрела в сторону холодно, безучастно, как в незрячее окно. - У меня сегодня вечером дело есть...
Место, куда они приехали, собственно, не было самой рекой, это были своего рода разливы, получившиеся оттого, что соорудили ниже плотину, и вода, не зная, куда ей деваться, расплескалась по всем низинам. Казалось, что широкое водное пространство соединяет множество островков.
Павлик вытащил сумку и лодку, уселся за руль - уехать поскорее.
- А накачать? - отцу вдруг захотелось, чтобы сын остался с ними.
- А сами?! - завел мотор сын.
Солнце на какое-то время стало грустным, блеклым и совсем спряталось за тучу. Лес вокруг воды словно затуманился. А когда Павлику становилось грустно и плохо с отцом, он просил у него то, что отец не мог дать, и тогда сын спокойно и просто уходил от него. Никто ни на кого не обижался, просто это был как бы условный знак: ты мне не можешь дать все, что я хочу, потому что у меня другая жизнь.
Теперь, когда возникла другая жизнь у отца, сыну было скверно - вести машину не хотелось, обычно он за рулем чувствовал себя прекрасно, теперь мешало ощущение, словно он едет не туда.
Женщина не вызвало в нем неприязни, нет, она ему даже нравилась - спокойствие и степенность, не задевала его человеческих чувств. Злые, недобрые мысли обтекали ее и кружились только вокруг отца, возникало желание рассказать анекдот, он бы так и сделал, но это не та женщина. Он был благодарен женщине, что она не та...
Отец боялся потерять уважение сына. Ему ничего не нужно, только чтобы она и сын были возле него.
- Подожди! - отец высматривал что-то в сумке, потом стал обыскивать свои карманы. - Ключи...
- Да вот они, - снисходительно, как старику, показал связку ключей - Ты же хотел их не брать.
- Ладно, привезешь... Стой! Там осталось пиво. И вода... Посмотри!
- Вот! - Павлик подал ему через окно, не открывая дверцы. - Все?!
Теперь, когда машина скрылась за деревьями, а вокруг были плесы и острова - он почувствовал, что он вдвоем с женщиной.
Алевтина на природе расслаблялась, но сегодня что-то продолжало ее цепко сдавливать, и она по-настоящему не могла ощутить всю прелесть августовского солнца последних летних дней, словно солнце светило только на дурнотравье.
Она механически переступала с ноги на ногу, чувствуя, как воздух из резиновых баллончиков перетекает в резиновые борта лодки. Качания эти никакого труда не составляли, но возникала какая-то неловкость оттого, что за ней наблюдали люди у костра, попахивало жареным шашлыком. Лодка шевелилась, как будто оживлялась, но никак не спешила набрать положенные ей по инструкции формы.
Наконец Сергей Васильевич сменил ее в этом скучном качании.
И лес, и река, и трава, и облачко, которое застыло над ней и никуда не плывет - все было вне ее, само по себе. Лес словно на этот час закрылся от нее, призадумался, впускать ли ее в святая святых? Она впервые чувствовала себя так неуютно на природе.
И вот опустили лодку под общий восторг шашлычной публики.
Ветер гнал их куда-то. Резиновая израильская лодочка с короткими пластмассовыми веслами вяло, словно во хмелю, покачивалась. Серые дикие уточки выплывали из-за камыша и, испугавшись их резиновой ладьи, ныряли опять в зеленые кущи.
- Я хочу сети поставить. Мы тогда с Павликом тут таких выловили сазанов! Ой, ёй! Ну, как этим не восхищаться?!
- Я хочу в Турцию...
- Сбежишь там от меня в гарем... - разразился хриплым смехом Сергей Васильевич, вспоминая о загранпоездках. - Когда мы привезли сюда итальянцев, они только руками разводили... Красота! В Италии такой нет! Смотри, сколько здесь уток! На охоту приедем с Павликом.
Алевтина видела красоту, но не чувствовала ее. И, главное, она понимала, что наблюдает это странное свое отчуждение - красота не наполняет ее, а обтекает, как эту резиновую лодку августовская вода. Густолиственный лес у воды почернел, одичало застыл.
* * * У костра были две женщины, ту, что постарше, звали Вера, ту, что помоложе, почти девочку, - Надежда. Компания была уже в хорошем настроении.
Алевтина пошутила:
- А где же Любовь?
- Спите вместе, а спрашиваешь, где любовь?!
Алевтина удивилась такой прямоте и бесцеремонности Веры, но ей казалось лучше такое общение, чем оставаться наедине со своими мыслями.
- Посмотри, пожалуйста, у меня по спине кто-то ползет, - Сергей Васильевич повернулся, загорелое, упитанное, еще не тронутое старостью тело было покрыто пятнышками светлых, как одуванчики, веснушек.
Но, почему ей так неловко перед всеми, будто совершает что-то непристойное? Не было ни муравья ни мухи - да кому он нужен...
- Смахни! Сдуй! Ну, скорее!
Она провела дважды ладонью по пятнышкам одуванчиков, смахнула со спины крошки песка и опять села, опираясь сзади на руку.
- Вы кто? - спросила Надежда, приглядываясь к владельцу необычной лодки.
- Психотерапевт местной экономики.
- Да? - девице явно хотелось умно поговорить. - А хобби?
- Организация ток-шоу "Угадай мелодию" применительно к политике.
- А у вас цвет глаз стальной или синий?
- В зависимости от обстоятельств. Тебе сказать, какими иностранными языками я владею?
- Ой! - девица издала звук ладошками. - Скажите!
- Жестикуляцией, эсперанто. При необходимости заговорю на любом.
Костер поддерживал рослый, прожженный солнцем, с кирпичным лицом, Валерий, хранил угли для шашлыка. Лес вдали призадумался, замолк.
Вынули из костра рыбу, с виду она казалась сплошным обугливавшимся комком, Валерий, следивший за костром и принесший рыбу, аккуратно ее очистил и на руке подал Алевтине спекшуюся на жаре костра икру.
- Попробуй.
Алевтина чувствовала, что в этой компании отказываться нельзя, но покачала головой.
- Что такое свобода? - приподнял голову из-за куста пятый. - Это, когда тебя посылают на, а ты идешь, куда хочешь. Эта горбуша три океана прошла.
- Ешь, - прикрикнула Вера. - Но прежде нужно выпить...
- Ха! - заразительно засмеялась девица. - А куры их при 30 градусах не размораживаются... Хлорамином нафаршированы...
Алевтине захотелось приблизиться к этим людям, к природе, к траве, к муравью, который не заполз на одуванчиковую спину, а с шустрым удовольствие исследовал ее руку...
Вера держала стаканчик и произносила то, что может произнести женщина уже выпившая, женщина, признающая себя гетерой космического века.
- Я люблю, я привыкаю, - раскладывала Вера жареные "ножки Буша" на измятую и замасленную "Комсомольскую правду", - только к чему не знаю.
- Я жена вора в законе.
Алевтина не поверила. Вера была обыкновенной женщиной и еще достаточно привлекательной, не смотря на свой заявленный имидж.
- Ты так сидишь, рукой не шевельнула, - она как истинная женщина сразу почувствовала настроение Алевтины. - Пей! Не сиди так! Убери руку!
Вдруг заверещала девица, засмеялась, как ребенок, она играла со своим Валерой, как дети играют с взрослыми. Обнаженность их не напрягала запретностью.
- Играет, - старик с милой, завистливой улыбкой наблюдал за их весельем, ему тоже хотелось такого естественного полу любовного озорства. - Я же говорю, у меня там какой-то муравей по спине ползет!
На этот раз Алевтина не стала поглаживать его спину, она встала, подошла к костру. Хотелось уйти в темный дальний лес, но она была связана с людьми, с лодкой, с костром. И вдруг услышала в спину брошенное.
- Спите вместе, а говорите на "вы"? Ависага... Когда царь Давид состарился, вошед в преклонные лета, то покрывали его одеждами, но не мог он согреться.
Все невольно взглянули на пьяного, пришедшего в паре с Верой, но не выдержавшего свежести водки и воздуха и уснул, так крепко, что все и считали, что его как бы и не было.
Сергей Васильевич встал, смахнул муравья с ноги, подошел тоже к тлеющему костерку, повернул палочкой угольки.
- Чего ты хочешь? - спросил, в упор глядя на Алевтину.
- Я хочу в Турцию...
- Я дам тебе... Съезди! - предложил с вызывающим добродушием. - Ты понимаешь, мне сейчас нельзя! Дела тут... - он постучал челюстями, словно проверял их надежность. - Малина осыпается... Ты видела... На даче. Огурцы желтеют. Капусту поливать надо.
Алевтина посмотрела на пирушку, как бы со стороны, словно ее тут не видели.
- Тебе не нравится... Я хотел, чтобы тебе было хорошо. Хочешь, уйдем от них...
- Нет...
- Я создал обстановку?
- Я нашла, - заверещала радостно девица, пряча под собой что-то. - Мое, мое!
- Что это? - Сергей Васильевич мгновенно оказался рядом с ней и протянул руку. - Дай, дай...
В его руках очутилась небольшая иконка, изображение было отлито на металле.
- Где нашла? - старик принял предложенный стаканчик водки и спокойно, как воду, вылил его за спиной на траву, где поджидали его муравьи.
- Тут, - потешно смеялась, по-детски задирая руки и ноги. - Вот... Здесь.
- Раскольничья... Старое литье...
- Отдайте! - капризно, как младенец в люльке, махая руками и пьяно улыбаясь, тянулась к нему. - Отдайте, это моя...
- Ах ты, еврейка, хитрая, - он удеривал ее руку, а она, упираясь в его колено, тянулась за поднятой рукой, и вдруг старик повалился на спину... - Ты еврейка?
- Нет, отдайте, - насмехалась озорству пьяного старика. - Я нашла. Я ее продам и поеду в Париж...
- А в Биробиджан не хочешь? - перебил он, чувствуя с радостью, что в нем тоже закипает задор.
- Я хочу в Париж!
- Сколько ты хочешь денег за нее? - он ценил движение, готовность к нему.
- Деньги - фигня... Я в Париж хочу...
- Видит волк козу - забыл и грозу, - опьяненная Вера все говорила всерьез. - Я жена вора в законе... Но я с ним не живу уже двадцать лет... Он торговал фирмой - штанами джинсовыми, когда первый раз посадили... Нищий хвалится, а богатый прячется... Ты знаешь, сколько дали? - она стукнула по волосатой руке старика. - Восемь лет...
- Ты что так смеешься? - старик тронул ногу молодой девицы, поднявшей стаканчик с водкой. - Ишь ты, какая хохотунья!? Какие пассажи и экзерсисы выдает.
- Она на пятом месяце! - спокойно, как гинеколог, сообщила жена вора.
Смех девицы оборвался, казалось, она позеленела от страха этих слов, и с минуту никто не мог первым нарушить это обреченное молчание.
Алевтина держала в руках иконку. И в этой гнетущей, вяжущей, нерадостной тишине показалось, что лики святых вдруг засветились, ожили...
- Вот тут надо смотреть... - волосатый палец старика с прилипшей чешуей от рыбы скользнул по святящемуся лику.
- Руками не трогать!
Алевтина не ожидала от себя столь резкого окрика.
Вдруг беременная девица как-то ликующе, победно опять прыснула смехом. В ее пьяном смехотворстве был теперь какой-то мстящий задор.
Алевтина отошла к кромке воды.
- Женщина - не показатель, - пояснил ситуацию Валерий, поведя кирпичными от загара плечами. - Иногда бросаешь спасательный круг...
- Мужчина должен кого-то любить... - согласился Сергей Васильевич.
Жена вора положила свою голову на спящего непробудным сном своего кавалера и прикрыла глаза.
Девица поднялась, теперь, действительно, был заметен ее напрягшийся животик. Она побрела к лесочку.
Алевтина стояла в воде, пристально вглядываясь как, привыкая к ее ногам, все ближе подплывали мальки. Ей захотелось тоже погрузиться в воду, в другой мир.
* * * После того, как Сергей Васильевич Черняев пожил в Париже и Италии, его стало тянуть на Запад. В зимние часы одиночества, он представлял себя гуляющим с братом по Бродвею, грусть сначала рассеивалась под ярким лучом памяти, потом все гасло, и подступала дикая тоска. Жить в этой стране в последнее время становилось все невыносимее. Отдыхать на Кавказском побережье Черного моря после Италии его не тянуло. Он старался находить прелесть в осени и в средней полосе России. Жаль было пропускать осенние дни, он ценил то состояние в природе, когда все медленно уходит в зиму, засыпает надолго или погибает совсем. Любил тонкое золото молодых листьев и тяжелое, червленое, старых дубов. Сергей Васильевич лежал на спине и следил, как уплывают на юг облака.
- Дама! - подняла голову Вера, взглянула на плесы. - Дама, далеко не надо... Не надо далеко!
Сергей Васильевич пил темное пиво и смотрел на бесстрастный лес на противоположенном берегу протоки. Старику было немного грустно, оттого, что сын уехал. Какой ему интерес возиться со старым отцом, когда его ждет молоденькая девушка? Был теплый день, но все же уже подступила осень. Она всегда приходит слишком быстро, эта желтая, увядающая осень. Он хотел расслабиться на природе. Пожить животной жизнью. Но Алевтина держала его на "вы" и соблюдала дистанцию. А он просто устал и ему хочется отдохнуть. Искупаться? Черняеву чуть-чуть оставалось, и он сдал бы в свое время на мастера спорта, но не дотянул, ушел из спорта. А был неплохой пловец! И даже тренером по плаванию некоторое время был. Он не открывая глаз, ощущая приятное шевеление травинок вокруг себя, не поднимаясь, лишь бросив руку в бок, потянулся за пивом. Пиво не холодное, а он привык, когда оно только что из холодильника.
- Тонут! Тонут! - взметнулась жена вора.
Сергей Васильевич рванулся к берегу. Голова, то исчезала под водой, то выныривала, будто серая дикая уточка. Вот она исчезла. Он замер. И словно его что-то обожгло. Стукнул зубами в лихорадочном оскале. Кинулся в воду. Нырнул и поплыл.
- Лодку! - крикнула Вера, пьяно качаясь по берегу.
Старик словно проснулся от этого крика. Кинулся плыть к берегу. Выскочил из воды. Лодка. Он еще не успел свыкнуться с веслами и качающимся дном. Он выгребал почти лежа на веслах. Но лодка была как пьяная, размягченная шлюха, никак не слушалась и не подчинялась его рукам.
Когда он втащил мертвенно бледную Алевтину на шаткое, подпрыгивающее, как батут, дно лодки, ему в глаза ударила красная полоска бюстгальтера, ненужно болтающаяся на бедрах. Вдруг захотелось сорвать его, как размокший грязный бинт. Груди бугристо стояли, словно это единственно, что осталось живым в обмякшем теле.
В момент, когда он, расправляя спину, вскидывал голову в бок, чтобы сверить направление, казалось, терял что-то живое, и превращался в часть резиновой надутой лодки.
Алевтину помогли вытащить на берег, а он добрел до костра, лег навзничь, словно упал, рухнул. Сердце то останавливалось, то бешено вскидывалось, руку сводило. И вдруг боль - тлеющим угольком пробралась в грудь и ветер сильнее и сильнее раздувал ее. Мелькнула обрывком мысль - без лодки я бы ее не вытащил, а ведь раньше мог... Вытащил двоих из Черного моря, и штормило тогда хорошо...
Боль гасила в нем сознание, и с болью же возвращалось оно и опять терялось в какой-то мутной темноте.
Вот он уже ничего не видит, только слышит, как выкачивают из нее воду, и как, наконец, она застонала.
Алевтина сидела у костра, укутанная в одежду жены вора, а та негодовала, удовлетворяла себя материнской бранью.
Он тоже подозревал в ее заплыве не случайность.
На него никто не обращал внимания - кому сдался старик. В траве лежать хорошо, словно ты часть этих травинок и букашек, ты с ними за одно в их молчаливом, темном существовании.
- На хер он тебе усрался!
Наконец он услышал озвученную женщиной свою мысль.
Говорила жена вора, она знала жизнь с изнанки. А где жизнь больше наполнена истиной: со стороны блестящей и светлой или там, за пределами видимого, за занавесью, отделяющей красивое от безобразного, подлость от благородства, роскошь от нищеты?
Пьяный протрезвел от купания, над ним подшучивали:
- Бывает ли плохая водка?
- Нет. Водка или хорошая, или очень хорошая.
- А бывает ли плохая женщина?
- Нет. Бывает мало водки...
- Нет, ты погоди... Вот встретились русская и француженка, - начала жена вора.
- А я это знаю, - засмеялась беременная девица.
- Как вы сохраняете свою талию? - спрашивает русская.
- С помощью строгой диеты.
- Давайте я запишу.
- Утром кекс, днем кекс и секс, вечером один секс. Если это не помогает, мучное исключаю полностью.
Алевтина плакала.
- Напоили? - старик подумал.
Но все услышали и повернули к нему головы.
- Все так начинают, - мысли приходили сами по себе, бессвязные и абсурдные, но он не хотел, чтобы его мысли слышали все.
Вера принесла ему стаканчик, из которого он выливал водку муравьям. Теперь он выпил все. По вкусу это была вода... Но такая женщина как Вера не будет так смеяться, он должен сейчас расслабиться, она понимает. Она принесла вторую порцию и опять смотрела на него и видела, что он пьет, как воду.
- С какого ты года?
Сергей Васильевич посмотрел на нее невинным взором младенца, водка она на то и водка, чтобы доставать. Он попытался подняться, но повалился, словно от усталости, нет, он не упал, он прилег.
- А что? - посмотрел он на нее снизу вверх. Сколько же мук претерпел из-за этих ножек ее законный? Там. Откуда не выпускают ни ради ножек, ни ради...
- Ноги у тебя спотыкаются, Васильевич, о каждую травинку... Сиди! - расположилась и сама на обгоревшем бревнышке. - Муж у меня был с тридцать девятого...
- Я старше...
Вера отошла от него, она оставила его в покое, вернулась на разостланное одеяло, согнула ноги в коленях, села на них и выпила. Потом что-то говорила простое и грубое. И вдруг обняла за плечи Алевтину, и слышно стало, как та заплакала громко, не сдерживая рвущихся рыданий.
- У меня умер отец, - билась Алевтина в плаче, словно это сообщение пришло к ней только сейчас. Видимо, она стала осознавать что-то страшное, словно страх собственной смерти возбудил в ней какое-то другое понимание случившегося. - Завтра будет сорок дней...
- Я схоронила и отца и мужа... - гладила ее по голове Вера. - Я понимаю...
- Я не думала, что он останется для меня живым после смерти...
- Когда мой отец был жив, я не звала его отцом... А когда схоронила, так горевала об этом. Что во мне? Гордость взыграла? Он от нас ушел, когда я еще пацанкой была. Умереть не в помирушки играть, как говорил мой дед... Он рассказывал: у них урядник был, он и при царе был и при коммунистах. У него детей одиннадцать душ. Он никому зла не делал. А в революцию семью помещика, в деревне, в которой родился отец, прятали сами крестьяне... А про войну рассказывал - там, чем сильнее бой, говорит, тем шибче душа горит...
- У твоего отца было ощущение войны, как у полководца, - нашел сил усмехнуться Сергей Васильевич.
- А ты что из новых русских?
- При социализме я был нищий, как все.
- Нищета - это ни тогда, когда есть нечего, а когда хоронить не на что...
* * * Алевтина договорилась встретиться в субботу в сквере, вдруг звонок в дверь.
- Это я, - голосом мальчика-старика прошепелявил Сергей Васильевич. - Я ждал-ждал, а потом думаю - что-нибудь случилось... - Перешагнул порог и голос его обрел металлические нотки. - Что случилось?
- Ничего... - потерялась Алевтина. - Просто придет сын, и мне что-то надо будет говорить...
- Ладно! - он резко отмахнулся от ее слов. - Я пришел по делу...
- У меня нет отца. Он умер месяц назад, - она сделала пузу, чтобы справиться с дрогнувшим голосом. - У меня нет мужа, нет брата... Не надо на меня давить...
- А разве я...
- Я просила не приходить без звонка! Я живу не одна, мой сын поймет все не так... У меня хватает с ним своих проблем...
- Ладно, пойдем. - Смирился он с ситуацией. - Нет, меня Павлик понимает.
- Если бы я своему купила одну машину, вторую... Он бы тоже меня понял...
- Ладно! - оборвал он ее - не любил жалоб. - И твоему кинем.
Это был демарш по ресторанам. Город миллионный, а рестораны - пусты... Ей было странно и неловко именно от этой пустоты. В увеселительном заведении суетятся стареющие, с провинциальным снобизмом, советские официантки. Выцветшие, грубо накрахмаленные скатерти того времени, даже чеки, которые они подавали к уходу посетителей, были со старой печатью.
Сначала они выпивали тонкое красное вино. Потом он приступил к еде: плотно, неторопливо, по-особому важничая, поедал мясное.
- Ну, как!?
Это значило, выйдя из его набитого рта, что все отменно приготовлено и изысканно сервировано.
- Ты должна съесть все! - он указывал на прекрасный ломоть мяса. - Ешь!
- Это ведь ужин...
- Понимаешь, я сегодня не обедал... Понимаешь!? Только два чебурека...
Это звучало так, словно он не обедал вторую или третью неделю.
Потом они пили водку, легкую, неощутимую.
Алевтине вспомнились глаза Павлика, сын не был похож на отца, парень такой - русский богатырь. Только в глазах было что-то отцовское. Ей ближе был сын, они были в зависимости от старика, хоть и не одинаковой. Она живо представила, как в детстве мальчика заставляли съедать куски побольше и пожирнее, подложенные щедрой родительской рукой.
Потом, под занавес, он заказал шампанское, у нее смутно мелькнуло, что с шампанского надо начинать вечер... Но, что поделаешь, с этим странным старикашкой - он платит. В ресторане он казался из того времени, в котором пребывали пожилые официантки, похожие на прежних работниц диетических общественных столовых. Эти дамы в белых передниках угнетали, они непоправимо подавляли и так плаченую обстановку заведения, потерявшего безвозвратно престиж. Официантка, принимая заказы и подавая блюда, бесцеремонно разглядывала ее, словно бабка на скамеечке у подъезда.
Скамеечки у ресторана не было. Надо было идти. То ли дождик, то ли брызги шампанского взрывались из темноты... Что это за фейерверк из лунных брызг? А где луна? Это не луна, это глупый, глупее луны, фонарь на черном мокром небосводе. Все качается и плывет, а тонет в этой ночной, ускользающей пене. Погрузится, окунется в сырое серое ничто, а потом вдруг вынырнет прямо под носом, обдающий сверкающими брызгами светящийся фонтан. А потом опять все тонет в мутной черноте. Она тоже тонула, и цеплялась за человека-соломинку, и соломинка тащила ее до лодки, а лодка то приближалась, обдавая ослепительным желтым ливнем, то ее сносило ветром, холодным, лунным. А только дразнили светом в конце сырого ночного города-туннеля. Да и кому они такие нужны? Тоните себе, если сами захотели. Качающимся светом пробуравила улицу еще одна машина-лодка. Деревья вышли подышать свежим воздухом, и все время лезли под ноги, как бестолковые. Он пнул одного, другого, но так их не пересчитаешь... Перила на лестничной клетке вдруг дрогнули и поплыли, словно включили эскалатор. Куда они едут - вверх или underground?
- Держись, не расслабляйся! - шепелявил Сергей Васильевич и съезжал по ступенькам, как на эскалаторе. - До, ре, ми, фа, - просчитал он. - Ничего, - падать он умел мягко, без ушибов, ноги как-то подсекались в коленях, словно у лыжника на трамплине. - Это бурый медведь на меня напал... Вот это я знаю кто...
- Где я?
- Сейчас... Свет включу. Ну, в Париже ты! В Париже! Тель-Авив! - смеялся беззубым смехом.
- А я хочу в Турцию.
- Извини, я не могу сразу... Мне нужно неделю - две привыкнуть...
- Мне это не нужно...
- Что? - Он гладил ее по голове, как дочь. - Ты попала не в общий вагон. Я буду твоим спонсором. Я с Гурченко так же, как с тобой был.
- В лодке?
- Нет! Ну, хочешь - женой, секретаршей, любовницей? - смеялся долго, неровно, всхлипывающе.
- Что я должна делать из чувства благодарности? - сжалась от холода.
- Спать...
Но уснуть невозможно, это был не общий вагон, это что-то ужасное. Фургон для перевозки скота с открытой дверью в лоджию. Все вокруг плыло и качалось, и лучше лежать и держаться за что-нибудь, чтобы не снесло этим не понятно откуда-то нахлынувшим потопом. Она ткнулась горящим лбом в спину, проваливаясь в бездну от тоскливого, гнетущего одиночества, а он поцеловал ее руку. И стало спокойно, будто она дома, и отец не умер. Но только она попыталась заснуть, как кто-то принялся кусать ее бок, не тонкими уколами насекомого, а кусать, как кусает зверь. Что за таинственный скелет лазил под одеялом и так странно забавлялся? И в глухую ночь кто-то цокал модельными шпильками по асфальту, танец гоп-гоп выбивал под их балконом с открытой дверью.
- Спину согрей! - он нашел ее холодную руку, перекинул через плечо и тянул, словно утопленницу.
- Что с вашей женой?
- Я не любил ее, я женился, потому что она была беременной... Это не жена... Так... Кусок сала. Ты колдунья... Что ты со мной делаешь?! Ты без меня пропадешь.
Он так измучил ее своим спасанием, что утром у нее осталось одно желание - почистить зубы.
Алевтина безуспешно обследовала полку в ванной.
- Да была же, была, - оправдывался Сергей Васильевич, болея похмельем. - А вот... Вчера кончилась. А была...
- Это я должна быть вашим спонсором. Blend-a-med. Mild fresh!
- Что?
- Это я ругаюсь...
- Не ругайся, пожалуйста... Была... Вчера была ...
Он включил душ, она вышла из ванной.
Громко нес тарабарщину телевизор: дама в пляжном костюме изображала танец любви и голосом, интимно-зазывным внушала россиянам, новую любовь и пристрастие к востоку. Алевтина села в кресло, хотелось тишины... Но обстановку сегодня никто не создавал. На пасмурное утро его пылкой горячности уже не хватало. Она вернулась в спальную комнату, чтобы прилечь еще хоть на минутку. И содрогнулась - на подушке лежали вставные челюсти. Она не поверила, как нельзя поверить, увидев у себя в спальной голову скелета. Что за ритуал? Зубы были покрыты кариесом, словно живые, человеческие... Будто это все, что осталось от того, кто еще вчера был человеком. Она побыстрей вышла из спальной, словно оставаться наедине с этим предметом было невозможно, стыдно.
- Пришел мужчина к женщине, и свет погас во всем квартале, - приговаривал он какое-то странное по смыслу предложение, быть может, только ему дающую какую-то пищу для воображения.
Пищу для желудка вышли прикупить на улицу. Ей хотелось поскорее покинуть эту странную квартиру.
Магазин почти пуст, только нищая старуха заворачивает что-то в газету и трясет в болоньевой засаленной сумкой.
- Сегодня венчался, а завтра скончался... - бормочет беззубым ртом грязная нищенка.
Сергей Васильевич не замечает старухи - далась она ему:
- Чего хочешь? - достал он кошелек. - Сливок? Сметану? Йогурт? Ну, скажи, что ты хочешь?
- Персик...
- У вас сок персиковый есть?
- Нет. Есть персики консервированные ... Турция...
- Пойдет, - сунул Алевтине, металлическую банку в яркой красно-зеленой этикетке. - Турция - это тебе...
- Счастья ищи, а в могилу ложись... - бубнит нищая брошенная старуха, забавная такая, свободная такая, непримиримая ни с жизнью этой ни со смертью, которая ходит-ходит за ней по пятам и никак ее ни уговорит.
* * * У Павлика остался свой ключ с того времени, когда он еще жил с отцом; старик не спрашивал, а сам он отдавать не спешил; приятно, черт возьми, иметь свои ключи не только от машины, но и от квартиры:
- Спишь? - уткнулся он у двери в отца.
- Не сплю...
- А чего не открываешь? Завтракаешь?
- Да! Бекон, овсянка, джем и кофе.
- О! А мне перепадает только чай с куском сыра на бегу.
- Я не один... Ты пройди пака в маленькую комнатку...
- А что? Я тоже хочу познакомиться с дочкой артистки... А твоя артистка...
- Вот сейчас скажешь ей сам, что ты хочешь.
Старик вернулся в большую комнату, но Алевтины не было. Откинул штору - точно - сбежала в лоджию... Вот артистка...
- Что ты спряталась? Это же Павлик! Мы договаривались, а я забыл...
- Пусть он сходит в магазин... Я уйду...
- Он же возил нас... Павлик хорошо к тебе относится. Что он мне вчера сказал: "Какая степенная женщина". Вот что он мне сказал вчера...
- Дети всегда на стороне матери. Я уйду.
- Но я не хочу терять отношение детей.
- У нас неравные силы... Я выхожу из игры.
- Что?
- У меня только ферзь и пешки, а у вас все силовые фигуры...
- Я играю на твоей стороне...
- Против кого? Против моего сына?
- Я интеллигент, я всегда играл по правилам.
- Тогда не мешайте мне уйти... Сейчас правила меняются...
- Ладно! - стукнул зубами, растянув губы в нервном оскале. - Все! - невесело рассмеялся. - У меня крест...
На мгновение Алевтине показался крест над гробом. Она хотела перекреститься, но удержала руку внизу.
- Ты, знаешь, что я сказал Павлику?! Что я мужчина и должен любить кого-нибудь.
- Нам надо расстаться друзьями... - она вынула из сумочки маленькую картинку и, сомневаясь, подарить - не подарить, вертела в руках.
- Что это?
- Осенний этюд...
- Автор кто?
- Жизнь. Я соавтор...
* * * Вечером приехал старший сын с женой. Они уже все знали.
- И сказали ему слуги его: пусть поищут для господина нашего царя молодую девицу, чтоб она предстояла царю, и ходила за ним, и лежала с ним, - сноха сразу все поняла, они, гоняя чаи по ночам, много говорили об этом. Иоланта была старше своего мужа ровно на столько, чтобы определить ситуацию своего замужества... Личная практика и гинекологическое образования предопределили ее лидерство в супружестве. Иоланта больше видела и понимала про жизнь еще в студенческие годы, чем ее моложавый супруг. По опыту жизни, она больше подходила свекру.
- Мне нужно ее "био", - сообщил он Иоланте на понятном ей языке.
- Вам нашли Ависагу? - сноха звала свекра по имени и отчеству или просто вежливо и нейтрально "Вы". - И сказали ему слуги его: и будет тепло господину нашему царю.
- Я мужчина, я должен кого-нибудь любить. Нет, ты знаешь, она старше тебя... И она не красивая. Есть намного лучше ее. Но мне комфортно, когда я с ней.
- И искали красивой девицы во всех пределах Израильских, и нашли Ависагу Сунамитянку, и привели ее к царю.
- Ну, ладно! Перестань! - Он хотел постучать зубами, но сдержался, сноха этого не переносила. - Ты знаешь, у меня кто-то взял серебреный крест... Спроси у детей... Может быть, они играют.
- А у вас что, есть крест? - Иоланта посмотрела на него снисходительно, как на женщину, пришедшую к ней на аборт. - И вы его носите?
- Меня брат, ты знаешь, повез в монастырь и все: и он, и я, и Иван Иосифович - все покрестились...
- Павлов Иван Петрович ерепенистый мужичок был, в пику все делал.
- Кто такой?
- Павлов - физиолог... Однажды, когда шло массовое закрытие церквей, Павлов привел свою собаку к батюшке. Батюшка ему говорит, смотри, что будет с твоей собакой... Батюшка подносит псу крест, водит над ним, и у пса начинает выделяться слюна и капать на паперть. Народу ведь это не рассказывают, вы много не знаете. Церковь, церковь... Собака отреагировала на геометрический крест. Горчица, сурепка - четыре лепестка горечь вызывают... Собака реагирует на геометрическую форму, для нее ведь цвета нет. Двухлепестковый - это подснежник. Крест - реакция на горечь, на поджелудочную железу... Широта ножки звезды... Вы когда-нибудь задумывались или слышали об этом? Черный, красный, белый - дают резкий уход йода из головного мозга - человек остается без сознания.
- Ты все сводишь к чистой физиологии, Иоланта...
- Незабудка - пятизвездочная, поэтому ее и не забудешь. Свастику на деньгах делали, помните? А символ солнца? Или нарастание или угасание... Если постоянно звезды-звезды перед глазами - безволие вырабатывается. А можно внести ложный вторичный псевдосимвол - пять материков, пять чувств, - чтобы у рабов не было позыва к восстанию.
- Ты рассуждаешь не как женщина...
- У кого башка всмятку - пусть носят крестики, а моим детям этого, пожалуйста, не нужно.
- Так я говорю - у меня его взяли без спроса...
Иоланте нравилось пофилософствовать со стариком, вполне не глуп и интересен, она никак не могла просчитать его - кто он по натуре - чиновник, тайный агент, умелый делец или просто талантливый артист, и все его рассказы просто несыгранные в жизни роли? В нем были какие-то уголки души, которые были недоступны ее практицизму. В своем муже она это любила, в свекре едва переносила. В такие моменты ей казалось, она лишена, обделена чего-то. Старик притягивал иногда больше, чем сын - в нем сохранялась неугасимая жажда каждый день жить так, будто это последний восход и закат. Ей нравилась его неуемная заведённость. Иногда казалось - он понимает в жизни все и всех, что он проиграл эти роли давным-давно и теперь только с лукавой насмешкой просматривает сериалы своей жизни в другом исполнении. Словно жизнь не достаточна серьезна, чтобы назвать ее жизнью. Но она не всегда понимала его, и чаще не разделяла его чудачеств. Эти дети войны - самые нераскрытые и непонятые люди... В них что-то замешано такое, что не дает им жить открыто, без игры, и не дает им уйти в игру, оторваться, потерять притяжение реальной жизни. Будто та война дала им тягу к черте, к грани, через которую они легко перепрыгивают, как ребенок через скакалку... Черта их находится не где-то за пределами человеческого духа, а здесь под ногами. И ничего не стоит ее переступить туда и обратно.
Когда Иоланта легла в свою супружескую постель, уверенная в себе, плотная, как рыбка, она спешила доложить мужу все о старике, как она его понимала: " Девица была очень красива, и ходила она за царем, и прислуживала ему; но царь не познал ее".
- Помнишь в Третьяковке Пушкарев "Неравный брак". Все в жизни повторяется.
- Они играют в новую игру - угадай мелодию... Она думает, что он мать Тереза, а он отец Сергий. И притом там девица чистая, непорочная... А эта... Да ей нужен наш трехэтажный особняк и все. С ума он сошел, или спьяну было дело?
- У вашей жены есть муж? - спрашивает начальник. - А я кто? - обиделся ревниво подчиненный...
* * * Он весь день жил, с острым чувством, что он старик. Болело бедро, тяжело было сделать полный вдох - сразу отдавало в сердце.
Иоланта наблюдала за ним. Она умела не отдавать себя всю ситуации. Вечером попросила мужа поговорить с отцом.
- Отец, у тебя с той женщиной что? - спросил старший сын.
- Мы любим друг друга, - защищался он от детей.
- Сколько ей лет?
- Ну, ладно! Перестань! Когда ты влюбился в свою Иоланту, и я тебя спросил - сколько ей лет... Ты помнишь, что ты мне ответил?
Сноха умная, опытная в жизненных делах женщина, она знала, когда сын будет говорить с отцом и вышла приготовить для них чай.
- Мы любим друг друга... - сказал старик опять.
- А может это просто услуга? - осмелилась сноха сказать то, чего никогда бы не произнес сын. Она, видимо, руководствовалась своим просторным опытом. - У царя Соломона было семьсот жен и триста наложниц. Что она хочет? Бесплатный сыр бывает только в мышеловке.
- Дачу, квартиру, машину... Закоррупировались все! У тебя же все есть, а она одна с ребенком! Ты чем-то похожа на принцессу Диану.
- Мата Хара ... Голову отрубили, - она встала передним, высокая, плотная, уверенная. - Мне не нужно так заканчивать.
- Ты прекрасно выглядишь, Иоланта!
- У меня всегда голливудский стандарт! Меня никто под себя не подгребет.
- Но ты вспомни, как ты начинала, ты старше сына, ты должна понимать ее.
- Я понимаю, вам нужно во время перерыва с женой заполнить время. Это своего рода интермедия...
- Жизнь - это и есть интермедия в бесконечном потоке небытия.
- Не надо так серьезно. Вчера клиенты анекдот рассказали: "Проститутка сдает деньги в парижский банк - Вы меня извините, мадам, но я вынужден вас огорчить: ваши деньги фальшивые! - говорит служащий банка. - Как!? - кричит проститутка. - Очень просто - они фальшивые, мадам. - Боже мой, боже мой, - в истерике кричит она. - Меня изнасиловали!"
* * * Алевтина шла по крутому спуску к реке. Свежее утро холодит плечи. Ветер соленный или губы? Да... Она рассмеялась. Все проще - она не успела умыться. Шум от скольжения шин по асфальту. Навстречу в гору поднимался ветхий старик, ветер играл с его белыми мягкими волосами, как с одуванчиком.
Она шла, Ависага Сунамитянка, навстречу ей шел царь...
У царя было семьсот жен и триста наложниц.
Кто-то вошел к царю в спальню; царь был очень стар, Ависага Сунамитянка прислуживала царю.
Алевтина ходила от киоска к киоску: лимоны, жвачки, пиво, соки, минеральные воды... По кольцевому шоссе в шесть рядов выстроились перед красным светофором автомобили, грузовики, многотонные рефрижераторы... и вдруг, взревев, одновременно стартовали на московскую трассу.
Сергей Васильевич опаздывал больше, чем на десять минут.
Трамвай, пестрый, как попугайчик от рекламных наклеек, погромыхивая, остановился. Толпа хлынула к попугайчатому трамвайчику. Алевтина стояла-стояла и вдруг сорвалась и кинулась перебегать дорогу за мальчишками. Джип так близко скользнул рядом с ней, что она ощутила холодную режущую струйку ветра. Запрыгнула, не помня себя, во второй вагончик.
А от остановки наперерез машинам бежал старик. Он бежал на пределе сил.
Почему она ушла от меня так? Она уйдет, если я не догоню. Не правда - возраст не может быть помехой любви. Она ведет себя так, только тогда, когда мы в компании, но наедине со мной ей хорошо - я это знаю... Она отталкивает меня, когда среди нас кто-то есть. Ей мешают посторонние наблюдатели: она их, а не меня стыдится. Я знаю это. Она боится, что они затронут ее чувства, что они будут мягко так улыбаться, полузавистливо. Я сделаю для нее все ... Это я знаю.
Водитель трамвая увидел старика в потоке машин и ждал. Вдруг над дорогой взвился смертельный вихрь. Завизжала, закружилась, застонали тормоза новенькой "Восьмерки"... И старика подхватило на капот и выбросило на мостовую. Дорога замерла. Красный - красный, желтый-желтый, зеленый...
Трамвайный, разрисованный под "Кока-колу" вагончик, хлопнул дверями и, судорожно задрожав, стал двигаться вниз под железобетонный мост автострады.
- Откройте! - кинулась Алевтина к двустворчатой двери. - Остановите!
- Куда? - приблизил к ней сморщенное лицо пьяненький старичок, болтаясь на нижней ступеньке. - Все! Едем на правый берег... Прытко бегают, так часто падают.
- Остановите! - растопыренными пальцами она давила в узкое стекло двери. - Выпустите меня!
- Нет, уж, - успокаивал болтающийся во хмелю старичок. - Не спеши коза, все волки твои будут.
- Выпустите меня! Откройте!
- Как же выпустить?! Не спеши, а то и шапки с головы ухватить не успеешь...
Она нажала кнопку над дверью. Никакой реакции.
- Это же общий вагон! - издевательски хохотал пьяный. - Прицеп, обоз, мотаня...
* * * На кладбище среди молодых сосновых деревьев вырыта могила.
Стоят, дожидаясь, черные обтекающие джипы и белая восьмерка.
Павлик нес гроб в черной четверке первым. Отец его совершал последний путь от катафалка до зияющей черноты могилы.
Старший сын, щупленький, маленького расточка, шел сзади, он очень был похож теперь на отца и странно выделялся из живой процессии.
Алевтина хотела подойти, когда начнут прощаться последние. И чтобы не вызвать лишних волнений, она незаметно стала приближаться к похоронной церемонии. Словно прячась за молодою хвоей невысоких сосенок. Такси стояло чуть поодаль, она попросила шофера не садиться на хвост этим черным джипам... Но, здесь, на кладбище каждый человек на виду, всякий, отделившийся от других, вызывает какое-то особое чувство отстраненности, словно это опасно для остальных.
На минуту она замерла, попыталась себя остановить, чтобы не делать последнего шага, но тут вдруг что-то поднялось изнутри, и она пошла. Не по своей воле, ее вело, ее притягивала черта могилы. Тот, кто еще был открыт для последнего прощального слова, ждал ее.
- Я прошу вас, - перед ней вырос, как из-под земли, Павлик. - Я прошу вас не подходить к гробу... - голос его то подскакивал высоко, то срывался в угрожающий шепот. - Здесь моя мать... Уходите отсюда... Здесь не надо вам быть.
"Но почему он живой никому не был нужен?" - хотела спросить она сына, невестку, жену... Тяжкий ком не выплеснувшейся горечи сдавил горло, она молчала, как молчат под водой...
- Я понимаю. У меня месяц назад умер отец.
И он отошел, и встал рядом со старшим братом. И брат, и Павлик, и женщина повернулись и посмотрели на Алевтину.
И вдруг официальность похорон рухнула и захлебывающийся женский плач выплеснулся в синь неба, заголосил.
Алевтина не могла уйти. Смерть, запутавшаяся в колючих иголках сосен, отнимала разум и гасила волю. Она стояла и ждала, когда земля под ней тоже медленно шевельнется и опустится.
- У богатого черт качает детей...
Алевтина очнулась - перед ней старуха-нищенка - из пустых глубоких глазниц - светит размытая временем голубизна. Старуха, как смерть, обошла вокруг нее, нагнулась, что-то подняла возле ее ног. Завернула в мятую газету, сунула в свою засаленную котомку.
- Бабушка, сколько вам лет? - спросила Алевтина, чтобы стряхнуть с себя наваждение могильного леса.
- У живых не спрашивают, больше своего времени никто не проживет... - старуха подошла ближе и заглянула в лицо, словно хотела узнать. - А помрем, так люди скажут, сколько нам было лет...
Старуха что-то еще говорила, обходя черные джипы и крестясь на них.
К Алевтине шла высокая плотная женщина, обернулся Павлик, оглянулся, а потом опустил голову еще ниже старший сын. Между сыновьями, повиснув в их руках, очень полная, совсем безвольная держалась их мать.
- Вы что, не понимаете, что вам здесь не место! Не будем интермедии разыгрывать.
- Я вас не знаю...
- Я Иоланта! - Она победно ухмыльнулась, эта улыбка на кладбище отдавала чем-то еще более мрачным, чем пустые глаза старухи.
- Иоланта Черняева?
- Тоже мне... Ависага! На халяву хотела прожить?! Обескуражить старика. Уходи!
- Я не могу уйти так... Он спас мне жизнь. - Прошептала Алевтина, глядя в окаменевшие рыбьи глаза крупной женщины. - Меня здесь никто не знает...
- Если вы подойдете к гробу, сын за себя не ручается...
- Я любила его...
- Убила?! Да... Это твое био убило его! Ависага - целительница!
- Чего кричишь?! - гаркнула старуха. - Смерть голову откусит - всех поровняет! - она зловеще костлявой рукой раскручивала засаленную котомку с чем-то тяжелым на дне.
* * * Когда все: и машины, и люди - покинули кладбище, Алевтина упала на колени в свежий холм мягкой земли, и, испытывая страшные страдания собственной беспомощности и какой-то большой всеобщей вины перед всеми умершими, расплакалась...
Старуха подбирала, что годилось еще для жизни нищего человека.
Вдруг кто-то тронул Алевтину за плечо.
- Время - деньги. Едем! - перед ней стоял водитель. - Я не оставлю тебя здесь одну...
- Спасибо... Простите меня. - Алевтина вынула все, что было у нее с собой и протянула ему. - Вот...
- Многовато за похороны... Возьму на бензин, а остальное тебе пригодится... Спонсора своего похоронила? Деньги не трать...
Старуха в черном платке, похожая на ворону, махая руками, обошла могилу, сощурив веки без ресниц, близко рассматривала фотографию:
- Знать будем мы и на том свете на бар служить: они будут в котле кипеть, а мы дрова подкладывать.
Машина дернулась и стала медленно выезжать. Молодые сосны опускали все ниже ветки, заслоняя собой и холмики, и кресты, и черных поминальных ворон, и старуху, сжившуюся с кладбищенским лесом.
7 июня 98
Когда царь Давид состарился, вошед в преклонные лета, то покрывали его одеждами, но не мог он согреться.
И сказали ему слуги его: пусть поищут для господина нашего царя молодую девицу, чтоб она предстояла царю, и ходила за ним, и лежала с ним, - и будет тепло господину нашему царю.
И искали красивой девицы во всех пределах Израильских, и нашли Ависагу Сунамитянку, и привели ее к царю
Девица была очень красива, и ходила она за царем, и прислуживала ему; но царь не познал ее.
Вирсавия пошла к царю в спальню; царь был очень стар, и Ависага Сунамитянка прислуживала царю.