Надежда Середина

ГОЛУБЬ МИРА

В сплошном кисельном тумане светятся размытыми пятнами окна. Стен и крыш в этой кисельности январского утра почти не видно. 8 часов 25 минут. Второй день снег и дождь перемешиваются с грязью. То вдруг начинает сыпать мелкая въедливая снеговая крупа - манна небесная, от которой прячутся даже птицы. Кажется, сыростью пропитались даже крылья двух голубей, которые, прижавшись, сидели на подоконнике нашего окна. Серый голубь лениво перелетал с карниза на карниз, а белый терпеливо ждал, когда откроется узкая створка окна, и подадут несколько зерен перловки.

Сыро, холодно, темно в последние дни уходящего года. Последняя неделя великого поста. Лифт медленно ползет вверх и вздрагивает, и скрипит. На лестничной клетке желтый мутный полусвет: ступеньки, потолок, стены, двери - все, как тени. Люба повернула ключ - и вдруг стало страшно этой темной одинокой тишины, встретившей ее за дверью. Сняла плащ, прошла, включила в комнате свет. Вскипятить чаю? Согреться? Или лечь так? Согнуться калачиком и постараться заснуть. В такие вечера не каждый выдерживает одиночество. И вдруг в углу, в серой темноте кухни что-то совсем черное, непривычно чужое - пугающий черный комок. Страх... О! Страх и радость. Радость! Птица! Да... Большая птица... Голубь? Белый голубь! Наверху, на створке открытой внутрь форточки прикорнул, пригрелся. Сидит тихо. Видит и ждет. Не включая свет, Люба стояла, и какая-то непонятная теплая радость согревала ее. Уходило, таяло одиночество, как льдинка в ладони. Хотела взять осторожно хлеб, холодный чай, сахар и выйти. И замерла от восхищения. На столе - еще птица... Такая же большая и в темноте таинственная и совсем черная. Но она знает, что это голубь, по очертанию головы и крыльев, и потому что он сидит спокойно, не пугается. Она отступает назад. Пусть греются птицы. "Мне хорошо, - чувствует она. - Я в доме не одна. Со мной рядом две души..."

Старшая сестра забрала старенькую мать к себе, это был очень далекий городок. Все дети выросли. И обостренно подступило с двух сторон неизбежное одиночество. Какая-то детская брошенность. "Почему я помню из детства только хорошее, а она только плохое"? - эта мысль крутилась, как испуганный лесной зверек в прутьях металлической клетки. Где то возвышающее смирение, от которого рушится гордыня?

Когда Люба болела в детстве - температура подпрыгивала так высоко, и она пылала жаром так, что мать, перепуганная болезнью младшей дочери, не находила себе места. Судьба матери сложилась так, что она рада была, что живая осталась. Бомбежка, эвакуация, эшелоны... Беженцы, беженцы, беженцы... Этим и поддерживался мощный огонь энтузиазма утром и вечером, в осень и весну. Родители - дети войны - сохранили до последних дней особое напряженно-обостренное ощущение жизни.

Мать поставила Любе градусник и побежала за врачом. Это была обычная стеклянная трубочка с ускользающим то в одну сторону, то в другую живым серебристым столбиком. Игра так нравилась девочке, так развлекала ее, что мать давала ей чуть-чуть подержать градусник и потом забирала, и прятала. И теперь она ушла и забыла. И сестра старшая забыла. Шарики, шарики... Ртутная серебристая россыпь... Они проскальзывали между пальцев, катались по подушки, как живые... Они так весело выскочили, как только освободились из-под тонкого стекла. Такие маленькие серебряные колобки. Катится колобок, катится... И вдруг навстречу ему Любочка. Любочка играла, играла и вдруг начала стряхивать их с себя, на простыню, на пододеяльник, на коврик у кровати. Никто не разбивал градусник, шарики сами выпрыгнули... И раскатились. Градусник не падал, не звенел, не разбивался, как бьтся чашка или ваза.

А потом пришла мать. Ни рано и ни поздно, тогда, когда шарики почти все укатились на пол.

Мать и дети жили на полустанке, куда ссылались сначала революционеры, мечтающие построить рай на земле, убив царизм. Потом сюда же на сибирский полустанок ссылались те, кто этот рай построил. Историю переворачивали, как песочные часы. И только остается незанесенный песком времени островок с одичавшей сиренью на месте заброшенной усадьбы. Здесь на таежном полустанке доживали и непокорные интеллигенты царских времен, и жадные до работы в своем хозяйстве кулаки, и освобождено - озлобленные каторжане, размахивающие кнутом для скота над маленькими детьми соседей.

Их было две сестры: старшая, привыкшая первенствовать, и младшая Любочка. Дети - это те же взрослые, только не приучившиеся еще скрывать свою натуру. Дети и птицы чем-то похожи, поэтому ангелов рисуют с крыльями. Голуби и те разные. И дети разные. Только ангелы одинаковы в чистом божественном свете.

Старшая не любила младшую и, не умея, не зная как остановить, преодолеть, удержать в себе эту злобность, била ее слабыми ручонками и ревновала к матери. Это непонимание ее не нашло другой формы, как детская жестокость. У них были разные отцы. И девочки были очень не похожи одна на другую. Младшая молчала, приучаясь терпеть - матери жаловалась редко-редко.

С голубями зимой женщине было не так одиноко. Серый и белый голубь клевали крошки или просто смотрели сквозь стекло, когда она про них забывала. Они были терпеливые, эти сизокрылые обитатели шумного города. Теперь все кончилось. Снег апрельский пронесся вихревым ураганом, и на следующий день солнечный ветер стер его, будто зимы и не было.

Красота, нежность, любовь - недосягаемы? Миражи, миражи, горизонты мерцающие...

Если ты сможешь возлюбить врага своего, этим уже ты одержишь над ним победу, ибо ты его понял. Но разве может быть сестра врагом твоим? Авель и Каин... Но даже мать не может любить детей одинаково. Любовь ярче разгорается к тому, кто меньше и слабее.

Праздник накладывается на пост. Кому это нужно? Новый год накануне Рождества Христова.

- Мы до этих лет не доживем, - с умудренным спокойствием сказала старшая сестра, когда умер отчим.

Она мыслила о стариках отвлеченно, потому что она долгое время жила далеко от них на полигоне казахстанских степей. Там в полосе испытаний внуки не видели своих бабушек и дедушек и не знали, какой бывает старость. Там умирали молодыми от случайности и от погоды на полигоне.

Вот и голубоглазые подснежники проклюнулись, заслышав веселое воркование голубей. Вот и прошли по реке ледяные крыги под напором упрямого задорного паводка. И повылазили из своих щелей сверчки, жучки и паучки. А голубь все прилетает и сидит на теплом подоконнике.

- Что? Прилетел?! - приветствует Люба серого голубя, ей и приятно и смешно, и немножко по-доброму жаль его. - Тебе не надоела собачья перловка? Лети в лес, там букашки и мушки... - Она взмахнула рукой, голубь вспорхнул, но тут же сел на свое место и, повернув голову боком, уставился одним глазом на нее. - Что голубь, привык? - и опять взмахнула на него рукой.

Весной почему-то голубь стал драться. Эти битвы стали все ожесточеннее. Он никому не позволял даже сесть с собой рядом.

У серого голубя римский темперамент... Как у старшей сестры. "Тебя мать любила больше..." - укоризненно она обронила слова, став матерью своих детей, и изо всех сил стремилась любить их одинаково. Но, какая мать не греет сильнее своей любовью самого слабого голубенка?

Это был сильный голубь, непримиримый, он не боялся битвы и отчаянно дрался со всеми голубями, которые садились на подоконник. Его воинственность пробуждалась с восходом солнца.

Светает. Огни остаются только на первых этажах и в ровных столбиках подъездов.

Это час, когда человек только пришел в себя ото сна, и еще никто не успел произнести укоризненного суда. И вдруг время одиночества прошло, и родилась маленькая живая девочка.

- А почему белый голубь меня не боится, а серый боится? - спросила бабушку Любу внучка, когда чуть-чуть подросла.

- Белый голубь - это голубь мира.

- А серый?

- А серый - просто птица. Голуби, ведь они тоже разные, как и люди большие и маленькие.

Июнь 98