Надежда Середина
МЕДУЗА ГОРГОНА
Голова медузы Горгоны представляла собой нечто странное: собранное по краям из лепестков, а само лицо - глаза и губы - округло выпуклые. Эта магическая невысказанная красота, эта упрощенность вызывала ощущение мифического страха, обезображенной души. Этрурия. Глина.
Конец пятого века до Рождества Христова.
* * * В Пушкинском музее изобразительных искусств выставлялось золото Трои. Олимпиада ходила смотреть древнее искусство каждое воскресенье. Собственно ее привлекали не все экспонаты, а один. Она пыталась его зарисовать, поскольку фотографировать было запрещено. Особенно хорош антефикс с Медузой Горгоной, способной по греческим мифам, обращать своим взглядом все живое в камень. Борода и косы. Язык как борода. Показывает язык и смеется одновременно. 15 лепестков вокруг головы. Но ей все не удавалось ухватить главное, чтобы, глядя на рисунок, чувствовать то же, что ощущается в выставочном зале "Золото Трои". Если бы ее спросила какая-нибудь милая юная девушка, что же она чувствует стоя в выставочном зале: душу Древней Трои или "Золото" то, ей, право, трудно было бы объясниться, ибо именно притягивал ее больше сам антефикс, нежели все золото зала. Аппенинский полуостров. Эпоха архаики. Этруски, теснимые римлянами, постепенно теряли власть в Италии, пока окончательно не были завоеваны.
В течение последней недели Олимпиаде заниматься живописью было некогда, она устроилась на работу. Свою работу она считала важной не потому, что не имела других средств, и не потому, что это давало ей положение в обществе. Было у нее на то свое объяснение и своя причина, быть может, понятная не каждому. Но теперь, когда и идея, и причина для нее сформулировались, ее уже менее всего волновал вопрос, что думают об этом другие. С некоторых пор в ней произошла перемена, и она перестала стремиться соответствовать окружающим.
* * * Внизу здания, в подвальном помещении института - дверь. Там комнатка без окон, там кабинет технического персонала, там пахнет хлоркой и дихлофосом. Там . Сюда каждое утро приходят несколько женщин пожилого возраста, чтобы начать уборку помещений. Старшей над ними была Олимпиада. Олимпиада носила шляпы на все про все и постоянно подкрашивала губы. Дети ее выросли, и теперь она стала жить для себя, хотя все продолжала думать, что живет для детей. Она сама не мыла полы и окна, не подметала аудиторий, а лишь следила за женщинами, выдавала им чистящий порошок, тряпки, щетки и ведра. Но этого ей было недостаточно, она всегда была озабочена какой-нибудь большой идеей.
Фамилия ректора напоминала ей Сергея Есенина еще в студенческие годы, не хватало только одной беглой гласной и сонорной "н". Но эта недополненность не помешала ему сделать карьеру. Начал он так, что ему повезло: жена - москвичка. Это тайна успеха! Жена Сергея Александровича на десять лет старше, но он, как начинающий поэт и большой знаток женщин, смог ее годы поэтизировать и даже найти для себя в этом некую прелесть, тем более что в судьбе великого поэта была чарующая Дункан.
Потом он много и терпеливо работал, приходило вдохновение - писал, но стихи не получались, и он теперь пишет прозой. Так вскоре под влиянием своей жены и ее родственников он стал печатать все, что нарабатывалось. Всемирной славы не было, но он достиг определенного уровня, попал на круг. Он еще не решает международные проблемы, но его знают, с ним считаются те отцы, дочки которых имеют честь учиться в его вузе.
Однажды ректор получил странную бумагу, она была написана в форме заявления, но имела текст, совершенно выпадающий из рамок этого стиля. Он принял Олимпиаду на работу зимой. Добрейший ректор не мог отказать... Когда она пришла к нему просить работу, он не сразу узнал в даме странного вида бывшую свою студентку. Дама была в шляпе. Шляпа как бы влетела в его кабинет и приземлилась, села, осела, сползла, дала осадку, нагнулась напротив компьютера, который был включен в "Интернет". Ректор был еще не совсем пожилой мужчина, хотя по старой привычке и носил партийный галстук. Галстук - этот непременный элемент костюма партийного советского руководителя - не мешал ему замечать, что к женщине в шляпе относятся уважительнее, чаще уступают место в общественном транспорте. Минуту колеблясь, качаясь, сомневаясь, болтаясь, мотаясь, колтыхаясь, добрейший ректор предложил ей сесть. И только тогда, когда ее пухленькое, с едва уловимыми следами свежести личико, оказалось на уровне сидячего человека, только глядя вот так лицо в лицо, он вспомнил ее имя - Олимпиада. Эта Олимпиада прошла по конкурсу, поступила к нему в семинар, писала что-то, но потом ее отчислили. Вероятно, можно было бы ее дотянуть до диплома... Потом он научился этому и вручал нерадивым студенткам дипломы. Но тогда он не имел права рисковать своей репутацией - это было начало его карьеры.
К чему подобное заявление? В чем его суть? В том, что она, Олимпиада, и ее персонал отныне будут называться не техничками, а экологами? Что они протестуют, что их кабинет находится в подвале? Это унижает их? Но так было всегда... И почему-то никого не унижало?! А главное, это дискредитирует женщин всего земного шара! И если человек с именем великого поэта этого не понимает, то что же тогда?
Он прочитал еще раз - расхохотался - всяк себе пишет, как он дышит, так и пишет... "Однако... Она бойко пишет. Она заявила о себе!", - подумал он, и хотел записать свою мысль. После знака "PS" следовала приписка: "И как можно кабинет для женщин устраивать бок о бок с мужским туалетом?" Он не сразу понял... Туалетом, одеждою, платьем, облачением, костюмом... Ах, добрейшие россияне! Она говорит просто об уборной. Черт возьми, какие низкие темы! Ключ от служебного ректорского у него был всегда в левом кармане служебного костюма. А заготовочка не плохая для юмористического рассказа. Он изготовился набросать сюжет и выхватить несколько фраз.
Но открылась дверь и явилась его муза - секретарша. Сергей Александрович засмеялся, залился, покатился, закатился, зашелся и захохотал еще громче, она располагала его не сдерживать своих чувств.
- У вас что? Дома все нормально? - смотрела она на бумагу под его рукой.
Он позволял ей все. Он вспомнил, что именно она, его миленькая всепомнящая Наталья Николаевна не советовала проявлять жалость и к той нерадивой студентке, и к этой женщине в шляпе.
Однако, как неприятно для слуха русского человека слово "уборщица". Олимпиада права. Куда приятнее человек-эколог. В каждом названии профессии нужно закладывать уважение и любовь. Он эту идею понял, согласился, но тут позвонили из Тираны, и нужно было срочно решать вопрос о поездке делегации в дружественную страну для укрепления международных связей.
Он передал заявление умненькой опытной секретарше, она поймет, она разберется, не такие бумаги доверял.
* * * - И что думаешь? Сергей Александрович меня послушал? Нет...
Олимпиада приглядывалась, присматривалась, прислушивалась к своей новой квартирантке. Сейчас жильцов пускают не только те, кто имеет склонность быть содержателем гостиницы, но иногда вполне приличные, достаточно интеллигентные люди. Время такое - перестройка больнее всего ударила по людям совестливым, ценящим культуру выше рубля. Они спускались по эскалатору на "Чеховскую".
- У меня в доме не все так, как у всех, - хозяйка квартиры беспокоилась, и на то были свои причины. - Только ты сможешь никому не говорить, как я живу?
Ира заверила в своем молчании. Усталость пересиливала все. Да и общих знакомых-то, можно сказать, почти не было.
- Обе мои дочки сейчас живут не со мной: одна - с бабушкой, другая - с отцом, - сменила Олимпиада настороженность на доверительность, выйдя из метро. - Бабушка и я любим и ревнуем их одинаково, - она шла чуть впереди, игриво покачивая большими полями шляпы. Шляпа однако придавала ей такой вид - немножко поиграть, из детства, когда хочется быть принцессой, дамой.
- А на кого они похожи? - нужно было поддержать разговор, чтобы не обидеть человека-эколога.
- Старшая копия Сергея...
Хозяйка встрепенулась, на дороге сидел облезлый пес, и дождавшись ее, поплелся следом.
- Старшая снимок отца... - Она посмотрела укоризненно, словно ей не верят. - А младшая в меня.
- Я думаю, что ты больше любишь младшую.
- Съели немытый дагестанский виноград... Но красивый. Я попала в одну больницу - дочка в другую. Я убегала потихоньку от врачей, чтобы повидать ребенка. Прихожу. Там бабушка. Ребенок трясется - плачет, бабушку умоляет не уходить. Бабушка увидела, что ее любят так же, как меня. Она добилась ответности. Но то, что она может сдержать, а ребенок-то не может. Она душу тревожит. Я помню, как я страдала, как скучала. Мучилась, когда была ребенком. Ее это устраивает. Она так любит.
Дом многоэтажный, но на лестничной клетке нет мусора и грязи, более того, возникает ощущение какой-то постоянной чистоты. Кнопка звонка на уровне пятилетнего ребенка. Хозяйка отыскала ключ в старой сумочке, и, попросив подождать ее здесь, прошмыгнула в дверь. Послышалась возня, ласковая брань, шебуршание, похожее на борьбу с маленьким балованным ребенком. И, наконец, приоткрылась щелка.
- Входи, Ира, - прошептала хозяйка, словно в доме кто-то спал. - Быстрей!
В прихожей стоял такой запах, что гостья, вдохнув, почувствовала себя наполненной каким-то смрадом, воздух застрял где-то в груди и не мог пройти ни в легкие, ни выплеснуться назад. Олимпиада сняла шляпу. И стало заметно, что шляпа очень меняла ее фигуру. Вдруг голова стала очень маленькой.
В комнате, которая предназначалась для гостей, открыто окно. Можно дышать. Но куда сесть? Оба кресла завалены тряпьем.
- Быт у меня не на первом месте, а на переменном...
Олимпиада не проявила никакой суетливой суматохи, чтобы попытаться что-то изменить.
Как только хозяйка вышла, Ира легла, вытянула ноги, тяжесть прокатилась волной по всему телу. Закрыла глаза - такой темной усталости она давно не испытывала.
Хозяйка не заставила себя ждать и получаса, сон не удался. Постучала. Чай принесла в комнату. И еще какое-то блюдо: то ли яичница с накрошенным хлебом, то ли яичница с кусочками каши, пахнущая прихожей. Ира ограничилась чаем: плавает долька лимона, одеревеневшая кожура и тонкая, как полиэтилен серединка.
- У меня двадцать лет семейной жизни.
Ира слушала и обирала с себя звериную короткую шерсть то ли кошачью, то ли собачью.
Хозяйку тревожили три вопроса, и она начала подробно излагать их. Как быть, когда мужчина явно тебя соблазняет, чтобы бросить? Как с ним себя вести? В чае плавал полиэтиленовый лимон, не придавая ни вкуса, ни запаха.
- Женщина находится между бытом и самолюбием мужчины, - рассуждала хозяйка, явно пытаясь анализировать свою жизнь, отвечая сразу и на первый, и на второй вопрос. - Мужчина, который сумел в вас забросить любовь - кто он?
Задав главные, основные, узловые, стержневые, центральные, коренные, первейшие, главнейшие основополагающие вопросы, она попила чай и ушла в экологическую гармонию со зверями.
* * * Олимпиада не видела ректора, словно у него не было своего лица, а был профиль Максима Горького, как на визитке. Ему везло похожестью на великих писателей. Она, его уборщица, стояла спиной к посетителям и старательно зарисовывала лепестки головного убора Горгоны. Сергей Александрович удивился: вот еще Дали!? Что за вращение? Вот она где - наибольшая скорость Мадонны Рафаэля?! Эскиз был довольно удачным, но более устрашающим, чем сам антефикс с головой медузы Горгоны! Женский овал и мужская поросль бороды слилась в эскизе еще больше, чем в оригинале. Сергей Александрович наблюдал, замечал, надзирал, присматривал, следил глазами и ему казалось, что женщина становится прозрачной, как медуза, обитающая в морском прибрежье Кавказа. Медуз становилось вокруг все больше и больше, а он - величайшее божество над этими полупрозрачными безвольно повинующимися рептилиями. И вдруг сквозь полиэтиленовую прозрачность - образ. Древнегреческий антефикс с головой медузы Горгоны... Окаменелое бесчувствие трех тысяч лет сползало, как чешуя со змеи.
Голова медузы Горгоны вдруг повернулась и заговорила живыми словами человеческого голоса.
- Я хочу задать вам Сергей Александрович три вопроса.
Добрейший ректор успел поднять руку, остановив таким образом поток слов. И удалился из залы "Золото Трои".
* * * - Полы мыть завело любопытство, - исповедовалась Олимпиада квартирантке.
Собака прыгала, тянулась мордой на стол, хватала хлеб. Страшный максимализм гармонии со зверями. Какая-то почти человеческая греховная любовь.
- Она неудобная, как и я. Ее хотели повесить. Я спасла...
Что станет с человеком, если человека поместить в хлев? Он превратиться в животное или породит Христа? А тут человек-эколог добровольно человеческое жилье предоставлял под хлев. Грехопадение до животного или собака лучший друг человека? А есть ли у животного душа? Олимпиада затемняет днем комнату зелеными шторами. Она человек-эколог или человек-гармонизатор? Она выживает, как может, конец века - вялотекущий апокалипсис.
- Россия - третий Рим, а у них друг перед дружкой нос поднять... Сергей Александрович... Я его... Я вышла замуж, когда была беременной... Я никогда не скажу ему. Он не знает, что у него есть дочь. У тебя смиренный вид, не возбуждаешь обидеть тебя.
- Извини, что я попросилась к тебе.
- Ты мне как сестра, - заметила Олимпиада крестик на квартирантке. - Я в Бога не верю, но я уважаю всех верующих. Бог затемняет. Ты никому не расскажешь, что я тебе сказала?
- Никому...
- Не я одна виновата, что я забеременела.
Олимпиада жила в другом времени. В ней помещалось все, что выбрасывалось, утилизировалось. Уборщица... Она убирала за всеми то, что они выбрасывали, сорили, теряли. Люди часто теряют не вещи, а мысли и души измученные, наболевшие, потерянные, почти мертвые.
Человек-гармонизатор - человек-эколог находит их и не знает, что с ними делать.
- Муж мне говорит: "Ты мой ребенок!" А я ему говорю: "Ты мой ребенок..."
Это не нищета, это страх перед нищетой. Полиэтиленовые крошки лимона. Страх опережает, вот в чем вопрос. Олимпиада гордится своей нищетой. Гордость и нищета, грех плюс грех - двойной самообман.
Собака выхватывает хлеб и быстро проглатывает. Тощая, шерсть облезлая, выношенная. Хозяйка отгоняет ее прочь, чтобы Ира не скормила глазунью с кусочком поджаренного хлеба.
- Я от себя отрываю, чтобы тебя угостить, а ты собаке...
Аппетит утром не восстановился, и Ира была этим довольна. Она посидела на кухне за столом вежливые пять минут, попила чай на поверхности которого плавали уже не полиэтиленовые дольки, а сморщенные крошки лимона.
Вышла в лоджию.
В воздухе белоснежный аромат цветущей черемухи. Ира попробовала достать ветку, но не дотянулась.
Белый бальзам проникает внутрь, очищает от дурного ночного запаха животных, который остался за двойной дверью лоджии. Черемуха, черемуха... Какое очищение несешь ты своей свежестью! Черемуха! Какие белые нежные твои лепестки! Сколько в них чистой красоты, белоснежности... Сколько необъяснимого чувства в протянутой цветущей ветке!
Олимпиада выносила посуду на лестничную клетку. Приоткрыла дверь. На голове шляпочка в виде горшочка. Как будто сегодня всех женщин заставили их одеть. Зеленая бутылка из-под пива разбилась на порожке. Хозяйка замешкалась.
Собака, ожидающая как волк, этого момента, рванулась, перепрыгнула через руку хозяйки, кинулась вверх. Олимпиада за кошкой, кошка за собачкой. Собачка за свободой... Так радостно и отчаянно скачут все выше и выше, будто по Ямской-Тверской.
Простодушные звери: с каждой ступенькой убегая, приближаются к своей несвободе. Несвобода их догоняла с отчаянной решимостью медузы Горгоны. Вот и последняя лестничная клетка. Что это - улыбка собаки или оскал волка?
- Горгона моя; иди ко мне, иди...
Улыбка, усмешка, ухмылка собаки - безобразный оскал. Облезлой, выношенной шерстью она вжималась в грязный угол мусоропровода... И вдруг взвизгнула, заскулила, завыла по-волчьи и вцепилась в протянутую руку.
* * * Сергей Александрович не заметил, как открылась дверь. Он какой-то миг не мог понять, постигнуть, уразуметь, осмыслить, разгадать, как возникла перед ним эта шляпа с четкими линиями, такими особенными полями вокруг маленькой головы Олимпиады. Шляпа - это состояние души, - успел он подумать. А рука его невольно стала рисовать: не то кошка, не то собака - ушки обезьянки...
Сергей Александрович, наконец, увидел перед собой перевязанную руку Олимпиады.
- Что это? - спросила шляпа с загипсованной, бриллиантовой рукой.
- Антефикс. - Добрейший ректор решил объяснить нерадивой студентке. - В античной архитектуре - каменное или керамическое украшение, устанавливавшееся на карнизе у основания ската кровли. Ряд замечательных антефиксов, украшенных рельефными головами мифологических существ демонстрируют достижения этрусков в области декора храмов и святилищ. Антефиксы, живо и ярко раскрашенные, украшали кровлю храма, одновременно выступая в роли апотропеев - отвратителей зла.
- Это не антефикс, - смотрела Олимпиада на его эскиз. Шляпа сегодня придавала ей слегка небрежный, элегантный вид. Она решилась сегодня сказать ему об их дочери, чтобы всем все стало ясно. И уйти уже навсегда. - Ты, Сережа, ничего не увидел, не понял. Это лицо живой женщины... Душа Горгоны не облачена плотью. Это не леший, не домовой. Это не антефикс. Он не отпугивает зло, а притягивает...
Он подписал ее заявление не читая.
Она вышла, качая полями шляпы, и неся руку, как ребенка.
Больше она в списках его технического персонала не значилась.
97