Надежда Середина

ХОТЕЙ

Хотей - великий реформатор - сейчас живет в комнате с большими овальными окнами на Таганку. Божество удачи рассматривает людей на московских улицах и хочет сделать им много добра, держит свой мешок заплечный и прикидывает, как сделать всех счастливыми, чтобы ни одного несчастливого не осталось.

Инна давно привезла Хотея, с того солнечного крымского лета, когда она, стройная девушка, жила со скульпторами в Коктебеле, и Борис, ее будущий супруг, лепил с нее модели мадонны. Она струилась, как ручеек, в котором отражаются ландыши - она струилась из родника души его.

Дочь блокадного Ленинграда - Инна, однако, не помнит голода. Девочке Инне было пять лет, когда пробили первое окно из мертвого ледяного кольца фашистского окружения. Она с отцом и матерью уехали в Москву, увозя с собой блокадные сухари.

- Я хочу положения...

Хотей щурит глаза: триста раз надо провести рукой по животу Хотея, повторяя то, что ты хочешь... Да кто этого не знает?!

В сталинские дни, со дня рождения и до поры первого взросления, свет в комнату Хотея поступал с Красной площади, со стороны храма Василия Блаженного. Сейчас овальные окна и днем занавешены тканью, из которой художники готовят холсты для картин, куски сшиты так, что состоят как бы из шести рам.

- Назидаю, - сетует Инна, - и все племянники выросли и удалились...

Детей у нее своих не было, или Бог не дал, или сама не захотела, то неведомо.

Научить жить? Разве это можно сделать? Любят сильных и богатых. Реальную отдачу получают от жизни не все. У Хотея за спиной мешок, для каждого у него там припасено богатство. А вот кому предложить его - бедным или богатым - не знает...

Инна помнит все, у нее, как у отца, хорошая, цепкая, абсолютная память. Отца убрали с поста. Семью выселили. Он заболел. Лежал.

- Умею терпеть людей, - волосы светлые у Инны, мягкие, лунные, посреди темный проборчик. Челка длинная, легла по овалу волос. Лицо мучное, пельменное. Губы сегодня, как глазурь на пасхальной булочке, вчера - как вареники с вишней. - Могу жить, как жизнь идет, - глаза сонные, бесцветные. В ушах - серьги-изюминки. Вся она такая домашняя, кухонная. Сумочка из мягкой, как мох, замши, туфли - черные на старом скосившемся каблуке.

* * *

- Я хочу положения, - делится давней мечтой хозяйка-Хотей со своей гостьей-Верой, привлекательной, стройной, струйной женщиной.

- Все хотят... - улыбается уголками губ гостья, а лицо серьезное, глаза устремлены в невидимую глубину.

Толстая, живот большой, словно в положении. Безжалостно время к старым людям, оно отнимает у них красоту, оно отнимает у них живость, стройность, игру движений.

Инна триста раз погладила Хотея по животу...

Ум у нее женский, и жизнь женская, мягкая, замшевая. В ней осталась от интеллигентности эта глубинная, замшевая мягкость, это то, что сохранилось от отца и от детства.

Перекатывается к окошку.

- Трещины идут, а потом разрушается, - прислушивается к звукам.

Хотей не любит звуков, словно они змеи, которые вползают в щели окон и старых стен.

- Оскорбляет, если то, что делаю, никому не нужно.

Стройная, поэтическая женщина видит на одном из шести полотен, натянутых на стекла окон, белые кувшинки Клода Моне. Мост - радуга. Что это: совершенство или иллюзия совершенства?

У хозяйки Хотея есть несколько своих идей. Факсимиле... Дать напечататься каждому пишущему с тиражом в одну тысячу. Ей кажется, что одна тысяча читателей спасет автора... А, может быть, она права?

Вера прожила у хозяйки Хотея три дня, гостеприимство хозяйки квартиры погасло не сразу.

Поэтическую женщину зовут Верой, но Хотею это имя не по душе - у него душа другая. Вера слушает хозяйку и из ее отрывков памяти складывается причудливая мозаика времени. На холсте жизни набрасывается эскиз.

- Утилизация?

Хозяйка мыслит жизнь в столбик, как арифметическую задачу. Плюс, минус, плюс... А если минус поменять на плюс?

Холодильник не мурчит, не вздрагивает, стоит как шкаф от мышей. На улице еще апрель, но в комнате прохладно, как в мурчащем холодильнике на нижней полке.

Чтобы в сумерках не усыхало небо, как шагреневая кожа, Инна зашторила окна много дней назад. Время и небо теперь не так слепят, белые холсты гасят ослепительные лучи солнца.

- Не надо становиться этим человеком.

- Каким?

Через наброшенное полотно просвечивают деревянные перекладины окна. Сбоку - на полке, прислоненная к стене икона староверов, северных старообрядцев.

- Я выменяла икону на чернику. Мы тогда ездили часто на Север. Раскопала на вологодском чердаке. Там вот такие самовары, - округлила, как у Хотея, красивые руки. - Потом, как нашла эту икону, самовар оставила. Я ведь все не увезу... А так хотелось его взять!

- Хочется-перехочется...

- Они чернику сразу сахаром засыпали и мять, - губы, словно расклеившийся вареник, расползлись в сладкой улыбке.

Вы знаете вкус черники? Как тает, как обволакивает и проникает в вас...

Лицо женское, материнское. Милое нежное лицо и девичья челка.

- У меня лицо стало распухать... - Инна приложила руки к мучным щечкам, захотелось вареников с вишней.

* * *

Коктебель! Тогда Инна еще не была так откровенна с Хотеем. Он не стоял у нее на окне и не следил за прохожими на улице.

Муж ей после коктебельного лета вылепил этого Хотея.

- Приехала как в воздух. Вдыхаешь в себя легкий бриз и обретаешь невесомость. Постриглась. Лысая, без шляпы. Там, в Коктебеле, это было можно. С 25 лет у меня начали седеть волосы. Я пришла в парикмахерскую. Мне сделали первый пробел посредине. Я почувствовала легкость. Кожа дышала. Я начала чувствовать в себе мужское, дерзкое, смелое. В доме Волошина я ходила с непокрытой головой, но все-таки меня моя голова немного сковывала. Моя голова стала сама по себе себя чувствовать. Это никому не мешало, только мне.

Тогда будущий муж Инны увлекался Востоком, тем, где царствовал Хотей. Его увлекало все. Еще в Москве он начал работать над скульптурой маленького божка довольства. Дерево, лак. Сначала он повторил, сделал копию с Хотея-оригинала. Но потом его что-то стало в нем не устраивать. В музейном классическом Хотее чего-то не хватало, совсем малого, может быть, одного только штриха, чтобы он стал истинным воплощением довольства. Груди на пупке, руки на коленях. Почти неразличимы пухленькие пальцы рук и кругляшки пальцев ног. Нога подогнута, и каскад сползающего жира в три волны большого прилива. Хотей добрый, Хотей улыбающийся. Мочки ушей лежат на плечах, как гири. От носа - две горизонтальные морщины-складки. Брови - полукруг новолуния. Улыбка хорошенького, довольного такого, розовенького поросенка - не стремись к совершенству. Нос надколот, как зуб, больной и старый.

Нет, это не божество, решил скульптор. Это просто эскиз, слепок с какого-то реального существа. Божество богатства и довольства должно удовлетворять, а не устрашать, а, может быть, чуть-чуть смешить публику. Хотел, хотел Хотей, да расхотел хотеть Хотей...

- Жизнь проходит, а они меня к себе не пускают... Не печатают, что я пишу... Я хочу положения.

- Хотеть не вредно, - признается струйная Вера

Инна не обиделась, не расстроилась, не поняла.

Хотей грустно закрывает глаза и спит, когда в его заплечном мешке не водятся даже мыши.

Косточки над скулами приподнимаются, и это гасит видимость интеллекта, приглушает что-то. Если чуть опустить эти узелочки мышц, интеллигентность бы вернулась.

- Хотей расхотел сделать всех счастливыми? - Вера сняла Хотея с подоконника, смахнула пыль времен с волшебного, заплечного мешка. - Что с тобой, Хотей? Хотей, ты же могучий повелитель счастья, довольства и богатства? Что случилось с тобой, пока ты смотрел из овальных окон вниз на людей?

Холсты-занавеси держатся на гвоздях, просто, как распятые. Повытянулись по уголкам.

* * *

- Если совесть заговорит, она замучит, изведет человека. - Инна с ужасом посмотрела на занавешенные окна. - Вот опять приехала бетономешалка. Надо говорить громче, а у меня голос другой..

В Коктебеле было много художников. Маринисты... Волна не может остановиться. В ней есть душа, струйность, непостижимая морская гармония. Лимонный закат. У Инны по стенам картины в эскизах и набросках. Она начинала рисовать. Она подражала маринистам. Она чувствовала в себе эту струйность моря, переменчивость красок и непостоянство красоты.

Художники живут, когда мир для них открыт, как мир на полотне картины, замирают пораженные красотой. Другие, их большинство, нормальные вполне хорошие люди, живут реальными земными большими заботами и маленькими радостями. Только художника, который может перейти из одного состояния на картине в другое - по-настоящему поражает красота. На всю жизнь Хотей не был поражен красотой, Хотей не жил земной жизнью. Он божество... Все в одном, и один во всех. Хотей - удовлетворенное желание, маленький чужестранный божок из семи божков довольства.

- Вот! Опять эта бетономешалка приехала... Люди не понимают, что они, строя, разрушают. Не вступай в адюльтер... Когда издаешься, начинается тиражирование... Утилизация. Не надо стремиться к совершенству.

Гостья молчала, ей было обидно за Коктебель и за женщину с голой без волос головой. Вера листала газету, чтобы скрыть выражение глаз. Гранитная мастерская предлагает памятник из гранита.

Душа идет или не идет.

- Коктебель... Там тоже. Глядишь, наших девчонок аборигены потащили. Не иди на адюльтер.

* * *

Струйная женщина чувствовала, как полнота Хотея переходит в нее. Хотей живет не только по своей правде, но и в своем времени, которое затягивает, которое расширяет, и клеточки тела разрастаются от постоянного удовлетворения желаний. Время желаний... Когда свершаются революции - желания выходят наружу. Это и есть революция, когда желания нас взрывают изнутри. И тогда Хотей все может увидеть и много чего понять. Кому предложить богатство? Кто выдержит сие бремя, сей суетный подарок? Неискушенным бедным или испытанным богатым?

- Печататься... Книга нужна, чтобы все было под одной обложкой.

- Мне это не нужно. Я положения хочу. Я поняла, что не мельче их. Они просто передирают друг у друга. Они не дают места рядом с собой, своим положением делиться не хотят.

- Положение в положении, матрешечники и матрешки.

- Тогда не было необходимости думать о куске хлеба, он был дешев. Я ренту себе заработала честно. Я же конструктором на закрытом предприятии была... У меня пенсия есть хорошая.

* * *

Холсты на гвоздях - все на скорую руку, легко и небрежно, словно в ожидании переезда или большого ремонта.

Разве это эгоистично, если это никому не нужно?

Учительствующий художник, начинающий скульптор... Ее муж давно уже вышел из поры ученичества, но то и дело возвращается и лепит своего Хотея. Каждый раз Хотей у него получается разный, но все не тот, к которому устремляется беспокойное воображение художника. Хотей в богатстве и довольстве. И поросячья улыбка, и штрих сползающих волн. Но это не божество. Это слепок с натуры... Божество, как солнце или луна, оно освещает все, или все погружает во тьму, все, на что падает его свет или тень. Тень от Хотея была мелкой, жалкой. Как все тени в комнате с закрытыми окнами. А, может быть, невозможно Хотея вылепить божеством, хоть и самым маленьким, самым крайним в ряду других небожителей? Не лепится он, не обожествляется! А, может быть, нет такого божества - богатства и довольства?

- Больше трех дней быть нельзя вместе. Ты это должна знать, - сказала Инна струйной женщине совсем другим голосом, чем то, что говорила прежде. - Накладывается. Я хочу не потерять себя. Охраниться. Не надо становиться другим человеком.

Старообрядческая икона скрывала в тусклой темноте старого дерева лики святых. Их было почти не разобрать. Икона не реставрировалась со времен кровавой революции начала века. Вяло текущей апокалипсис растягивает время и останавливает.

До конца века осталось чуть больше года - успеют ли отреставрировать?

Май,98