Надежда Середина
ТОЛШЕВСКИЙ ДУБ
Лес и скит были чем-то единым, цельным и неразделимым, как кольца векового Толшевского дуба, в дупле которого спасался старец Константин.
Даже в сам храм Толшевского монастыря проникал этот дикий, лесной дух, когда по воскресным дням собирались прихожане.
Из-за перегородки, где пели на клиросе матушка, игуменья и послушница, вышла Анечка в простом платье серыми мелкими цветочками. Пока она шла по храму, пухленькое, еще детское личико ее светилось тихой умиленной улыбкой, словно свеча отражалась во всем ее чистом, ясном облике. Но когда Анечка подошла к церковной книжной лавке и наклонилась, то стали видны полные, хорошо развитые ноги, а, когда прислонилась к стене, то плечи, отведенные назад, выдавали уже созревшую грудь. Видно было, что она здесь никого не стесняется, не боится, словно малое дитя еще не научившееся рассудительному страху. Проникнув за перегородку книжной лавки, что-то быстро-быстро говорила.
В праздничное воскресенье перед молящимися спиной к ним стояла стройная дама в черном, но не монашеском одеянии. Паломница Валентина клала поклоны красиво, грациозно, будто между нею и остальными - рампа, и каждым своим движением призвана исполнять театральное таинство. Сзади нее девушка-студентка старательно повторяла поклоны и крестилась.
Двое деревенских мальчиков-алтарников помогали совершать батюшке и дьякону службу. Монашка взмахом руки указывала Ивану-младшему, куда идти и что делать, когда тот забывался. В церкви уже был густой воздух от дымящегося ладана, а Иван-старший торопливо подкладывал уголек и кусочки кедровой смолы в кадильницу, когда батюшка останавливался возле него.
Хрупкая маленькая послушница прошла по переднему приделу, тяжелый, черный монашеский убор казался ей велик, и вдруг, на мгновение, выглянуло бледное худенькое личико красивой юной девушки.
Трудники, называют сами себя насельницы пока еще не могущественного монастыря, а малочисленного скита.
Основные иноческие правила: быть скромной, тихой, необычайно трудолюбивой, никогда не находиться в праздности, если не молиться, то непременно работать по дому или на дворе. Как по-новому, со смирением и обновленной радостью, эти правила исполняет юная послушница. Откуда, как пробудилось в ней это желание, эта воля молиться и каяться?
Анечка послушнице доверчиво улыбнулась, что-то шепнула и направилась к выходу.
Яркое, июльское солнце щедро заливало сверкающим теплом землю, деревья, купол церкви, паперть, на которой стояла девочка. Она зажмурилась от блестящей солнечной листвы и так с закрытыми глазами ее улыбка казалась еще умиленнее.
- Анечка! Здравствуй! - Звонкий, как колокол, оглушил бодрый голос лесника Сергея Кудеяра. - Это я!
В согнутых, как клетка, пальцах лесника Кудеяра сжалась лесная небольшая птичка с перекрещивающимися концами клюва.
- Посмотри, что я тебе принес!
Анечка открыла глаза - перед ней стоял человек, и светящийся красный свет был вокруг его головы.
- Анечка, а Татьяна где?
Улыбка перешла в детский восторг, когда увидела птичку, и взмахнула руками, так, как это делают годовалые дети, когда еще неуверенно ходят.
- Татьяна там, - прошептала, указывая рукой на вход в храм. - Позвать? - встрепенулась с детской готовностью.
- Скажи ей, что я пришел, - Сергей снял ярко-красный мотоциклетный шлем. - Скажешь, я дам тебе этого клеста.
Верещит клест. Клюет больно за палец Анечку. Что делать?
- Он будет жить у меня дома зимой, когда холодно будет?
- Не знаю. Попробуй. Но клест мороза не боится, он зимой птенцов выводит.
Бросить? Отпустить? Анечка посмотрела кругом. Больше птиц нет. А этот клест похож на кукушонка. Еще сильнее птенчик клюнул за пальчик. Что? Анализ крови? Раскрывает руку Анечка. Клест отчаянно машет, прыгает, скачет, несется к дубу... И вдруг какая-то птица - то ли кидается на него, то ли оберегает, хочет помочь ему подняться. Но птица так отчаянно на птенчика бросается, что Анечка не выдерживает и ловит птенчика, с третьего раза накрывает его ладошкой.
Анечка смеется, ей радостно и весело. Поймала! Сама! И вдруг открыла ладошку, а клест не улетает. Подняла руку высоко-высоко. Полетел клест. Долетел до середины высокой сосны.
- Летаешь?! Сам? Молодец! - смеется Анечка и кружится, воздушная, легкая от счастья.
Справа, как войдешь в церковь - церковная лавка: свечи тоненькие красноватые рублевые и толстые из светлого воска - десятирублевые, иконки, кулончики с изображением Святителя Тихона Задонского, книги, поминальные листочки и стертый карандашик.
Не стесняясь никого, весело, словно по школьному коридору, Анечка прошла по храму, наклонилась к молодой продавщице, но говорить не стала, ждала, когда отойдет разговорчивая бабушка в черном платочке, старожилка Марья Тихоновна.
- Приходят, когда у них горе... - с унынием в голосе сетует Татьяна, продавая свечи. - В церковь никто не ходит, каждый второй порченный.
- Если в горе идут в храм, то вера глубоко, в самом корне... - отзывалась умудренная годами Марья Тихоновна. Сама она с юности пела на клиросе, помнит, как за то обходили ее дом женихи. А первым ее женихом был титор храма, да пострадал во время репрессий, увезли, так и не вернули. - Веруют люди, как верили, только не кажут друг другу.
- Почему же они в церковь не ходят?
- А надо, чтобы в каждом доме поддерживался молитвенный настрой. В каждой неделе есть два золотых дня. Они свободные от страха и ожиданий. Один из этих дней - вчера. Этот день уже ушел навсегда. Я уже не могу ничего изменить или исправить, предупредить. Этот день уже в руках Божьих. Второй день, о котором я учусь не тревожиться, - это завтра. Этот день я оставляю Богу. Он заботится о моем завтра. Таким образом, для меня остается только один день - сегодня. Проходя этот день, я прилежно и молитвенно совершаю свой труд. Это мой долг.
- Они даже в рай не верят, не то что в ад.
- А вот богопрозревателю Тихону Задонскому было дано увидеть рай с земли. Были благочестивые люди. До литургии не ели. Мы не благочестивые. Мы встаем и сразу за ложку. А тут литургия идет. Отче наш, а не отче мой. Исцели мя, Господи, и исцелюся.
- Почему Господь оставил диавола?
- Все это - слова величайшего неразумения. Чтобы побуждать нашу беспечность и доставлять нам повод к получению венцов.
Наконец старушка взяла двумя руками три маленьких тоненьких свечечки и зашаркала, помня, что Татьяна трудится на послушании и говорить ей много не полагается.
- Кудеяр пришел, - задыхаясь от радостного нетерпения, прошептала Анечка, и глаза ее переполнились умиленным радостным счастьем. - Иди...
Татьяна за прилавком на мгновение позволила себе только улыбнуться и тут же отвернулась от девочки к полке с книгами, и потом, когда вновь взглянула на Анечку, была уже серьезна, строга, неприступна, как инокиня.
И когда лесник вошел в храм, Татьяна не проронила ни слова, не сдвинулась с места, не смутилась взглядом.
Батюшка обходил с кадилом летний придел. Анечка склонилась, мелкими шагами отдаляясь от стены, на которой светилась лампадка, и замерла, глядя в истертый пол. Татьяна опустила низко голову, так, что концы черного платка упали на тонкие красноватые свечи и поминальные листки.
Батюшка обошел всех и вернулся к алтарю.
Маленький Иванушка хотел взять алтарный подсвечник двумя руками, но большой Иван не дал. Иванушка потянул сильнее... Волосы-ежи на голове зашевелились. Тогда он от обиды выхватил коврик, который предназначалось убирать послушнице... Валентина мгновенно забрала из его рук коврик и быстро расстелила перед батюшкой.
- Ты зачем это сделал? - с убийственной строгостью смотрела Валентина на мальчика-алтарника, она бы потрепала его за ухо, но служба продолжалась.
Сергей купил красноватую свечу, прошел во второй придел, поставил пред Марией Египетской.
Как неожиданно лицо Валентины из молитвенного состояния перешло в беззаботно-веселое. И вот уже играет в глазах уголек удовлетворенной любви, светится как в ночном костре. Любовь божественная тает, тает в этих горящих углях страсти. Где свет Божественный, спокойный и ясный, что только что освещал лицо ее? Где чистый утренний восходящий поток божественного смирения? Сейчас в ее веселых глазах смешались и зной, и жажда, и томление, и лесной дух пожара. Откуда эта улыбка Моно Лизы в лице Толшевской паломницы?
Она плывет по храму, а не идет. Поклоны замедленно грациозны, словно на съемках в Мосфильме. Ладошку горячую сзади заложит за тонкий лакированный поясок и гладит пальцами не покорившееся черному одеянию тело. И словно не ее это ладошка, а лесника. И сжимают, сжимают пальцы поясок.
Мария Египетская... Кто она: блудница или святая? Что из своей земной жизни оставила людям в светлую память о себе?
Вера стоит за Валентиной - послушницей и повторяет за ней поклоны. Вера - студентка, она всю зиму писала диплом, собирала материал по библиотекам и архивам. Теперь приехала, чтобы увидеть, как будут проходить раскопки киновии. Вера крестится, подражая женщине с блестящим пояском. Батюшка идет по храму, освещая кадилом. Остановился напротив Веры. Смотрит. Вера смотрит на него. Тяжело и неловко под этим взглядом, будто она не на своем месте стоит. И глянула в бок: Валентина сделала движение головой и телом, и Вера быстро повернулась и отступила от стены на шаг. Батюшка прошел между нею и иконой, освещая сначала икону, потом склоненную голову не умеющей вести себя в храме девушки.
Дьякон начал говорить с мирянами, слова идут из его уст от его разумения:
- Язычники соединились с иудеями, и получилось христианство. Христос Бог - избранный народом... - Вера слушает, и что-то в толковании таком ее отталкивает, ей кажется, что и над батюшкой витает дух лесной всесильный в Толшеве. - Язычники... - Вздохнул батюшка. - А кто из Вас "Верую..." знает? Кто может сейчас прочитать мне? А ведь креститесь, и детей своих крестите, а молитв не знаете.
Когда Валентина выходила с ведром, в лице такой жар вспыхнул, что осветил ее не только снаружи, но и изнутри: засияли игривым блеском глаза, заалела улыбка, щеки налились румянцем... Сам ангел бездны Апполион охраняет ее, водит ею.
* * * Чистое, июньское, светлое утро. Разбудил комар. Тепло под двумя одеялами... Но как спрятаться от комара, он щекочет и кусает за нос...
Кровать деревянную сами в скиту сделали. Фирма отходы дает, а трудницы монастыря сами придумали... Вера впервые проснулась в келье, вспоминала исторический материал, собранный по архивам.
Толшевский монастырь постройкою своею первоначально был весь деревянный, закрываемый со всех сторон громадным лесом и непроходимыми болотами. В 1694 году в Константиновской пустыни были уже две деревянные церкви; одна во имя Всемилостивого Спаса-Преображения, а другая - во имя преподобных отец Зосимы и Савватия Соловецких чудотворцев.
Вера спала на деревянной кровати, и за ночь возникло ощущение... Что поднялась из гроба. Доски. Но, зато пуховое одеяло. Простыни достаточно чистые, но не свежие. Спал ли кто на них трудно сказать, но и девственно чистыми они явно не были. Может, только на два-три часика кто-то прилег...
Комар разбудил и куда-то делся. Спать - не заснешь. Петухи трезвонят. Сквозь листву, блестящую от росы, бьет солнце. Окна в потеках побелки снаружи и в пятнах краски изнутри. Убила комара. Красный след - любовь комара. - Тебе обязательно надо было напиться моей крови? - Из окна прохлада, свежесть лесного ветерка. Сосны с рыжими стволами.
Вера открыла тетрадку со студенческими конспектами, нашла страничку.
Монастырь Толшевский открыт, как видно из жалованных старинных грамот и из описания Митрополита Евгения (Болховитинова), в половине 17 столетия в 1646 году, в царствование Алексея Михайловича. Хотя из генеральной описи монастыря видно, что уже в 1635 году у Константиновской пустыни были сказки на владение землями.
Деревянная кровать была под бордовым покрывалом, а металлическая с пружинистой сеткой - под белым с длинной, как на шали, бахромой. Надо все сделать, как было.
Матушка проследовала в храм.
Строительные леса еще одной перекладиной перекрещивают окно. Светится от росы и солнца лесина сосновая строительная.
Вера пошла умываться к реке. Как красиво нанизаны, как чудно вплетены золотые нити солнца в изумрудные иголки сосновых веток. Красавица зорька разгорелась, разрумянилась... Фамильные земельные угодья Кольцовых соседствовали с монастырскими.
А на траве еще играет драгоценными живыми бусинками роса.
Голубые, васильковые панамки цикория следят, откуда падают лучи солнца, но не пугаются его палящего света, а ловят его каждым тончайшим в прозрачной голубизне лепестком. На тугом, как спица, стебле - упругие, как пшеничное зерно, бутончики цветков цикория. Пока раскрылся только один, а остальные туго зажаты. 12 нежнейших лепестков с тонкими, едва видимыми зазубринами, с темноватыми прожилками по краям - вот он сам цветок. А изнутри сердцевины выглядывают тоненькие усики... Смотрите! Смотрите! Качается и ползет по стебельку голубой таракан. Бабочка-лимонница прилетела, глядит и усами шевелит. Все земное дышит радостью. А глубоко в цветочке - тычинки темно-синие, почти серые. Роса блестками по траве, цветами вся разубрана.
Размеренные звуки косы. Кто там, лесник Кудеяр или леший по траве жикает, шелковые луга косит?
Красиво! И над тобой - твердь голубая, солнце над лесом ласковое, всеобъемлющее. Темная тяжелая тень от дуба утонула в реке. В черной воде золотое солнце купается, умывается, плещется.
Слепят блики даже отраженного солнца. Вот оно закачалось от волн, полукругом расходится от купальщицы. Плывут волны, качая солнце. И все плывет, что отражается в воде. Усманка - красавица, в венках белоснежных кувшинок убранная.
Шумит листва дуба-великана. Старый дуб обошла несколькими шагами, прислонилась, обняла с одного бока, с другого... Почему такие дубы не растут сейчас - этот как антиквар, как историческая реликвия. С южной стороны - дупло. Ребенок мог бы в нем укрыться от дождя.
Девушка давно мечтала приехать и пожить здесь.
Много святынь притягивало ее воображение: одна из них - память святого Тихона. Что найдут сегодня они, если проведут раскопки? Что нового откроют из жизни Святителя Тихона? Еще в 1832 году была воздвигнута каменная киновия при игумене Амвросии. В киновии хранились: деревянный небольшой крест святителя, облаченный медью; изображения св. Тихона, при жизни его каким-то живописцем снятое и старинное деревянное кресло.
Толшевский монастырь по удобствам своим для подвига жизни иноческой, привлек внимание святителя Тихона, который в 1768 году, по добровольной увольнении своем от управления Воронежской паствою, избрал местом для молитвенных подвигов своих. Он прожил в нем один год и два месяца.
Вера постоянно думала об этом в университете и ждала только каникул и боялась, что работы начнутся раньше, чем она успеет сдать сессию.
Она вернулась на монастырский дворик. А вот и куры голоса подают, квохчут по-домашнему, сменили горластых ранних петухов.
Анечка открывает дверь кельи матушки.
- Доброе утро, - девочка никого не стесняясь, ходит по кельям и по храму. Так свободно чувствуют себя дети учителей в школе.
Вера дала Анечке цветок цикория. Девочка принесла цветок в келью, а он заподозрил, что сгустились тучи, и закрылся. Потускнели, побледнели лепестки, словно цвет ушел из них, словно светились голубым они от солнца.
Вере казалось, что по-настоящему верит одна Анечка, что только Анечка не сомневается, что жил старец и пчелинец Константин в дупле Толшевского дуба, что вода от того в колодце возле этого дуба - святая, и что Тихон-чудотворец, и что Бог во всем и везде. Казалось, что Анечке легко было в это верить, что она с этой верой родилась, казалось, это было для нее так, как дышать, говорить, плакать, смеяться. Если вы лишите ее этой веры, то это будет лишение самой радости и жизни.
* * * Тягучий, смолистый, жаркий аромат сосновых ветвей густо наполняет воздух.
- Иван, ты в сказку попал?
Иванушка чиркал ножичком листья крапивы, молчал. Казалось он не шел, а бежал к Константинову колодцу. Да ирга попалась по дороге: черная, бурая, красная, зеленая... Выбирали спелую, сладкую, черную... От ягоды чернели пальцы рук, синели губы, и наливался какой-то черной кровью язык.
- Матушка, а у вас аппендицит есть? - спросили синие губы.
- Есть, - ответила матушка просто, спокойно и серьезно.
- Значит, вырежут... - высунулся черный язык.
- Ты нож так не носи, а то заденешь Ивана-большого.
- А мне отрезали, - Иванушка перевернул нож лезвием к себе. - Хорошо мне, - и кинулся бежать в кущи за рыжей шляпкой душистой лисички.
- Эй, Иваны в квадрате, далеко не бегайте. Нам вернуться надо к трапезе.
Матушка иргу стала собирать, подняв черную юбку, как передничек. Она дольше всех стояла у радужного куста. Но вот пошла к другому кусту, зацепилась, просыпалась сладкая ягода.
- Иван, что ты одной рукой светильник носишь?
Иванушка непонимающе взглянул. Слева на лице шрам от копыта лошади. Под другим глазом - шрам от укуса собаки. И такой запах, как от бомжей...
- Двумя не можешь?
Говорить во время службы нельзя - приходится дирижировать. А здесь в лесу говорить все легко и просто.
Старец и пчелинец Константин поселился не далее как в полуверсте на юго-запад, выше настоящего места монастыря, у источника и до сих пор называемого Константиновым, и жил, как рассказывают, - в дупле громадных размеров дуба.
Идти было недолго туда, где жил старец, но матушка на повороте засомневалась, и Марья Тихоновна стала указывать свою дорогу.
Марья Тихоновна частенько сопровождала матушку по грибы и знала, где растут лисички.
Мальчишки на велосипедах вырулили прямо на них.
- Во! Чего монашки делают?! Смотрите! Иргу рвут! Да ее ведь не едят!
- Больная! Больная! - крикнул рыжий малый, нажимая на педали, дразня не известно кого. - Смотрите! Монашки! Молиться пошли!
- Эх! - Вздохнула Марья Тихоновна. - А я помню обычай дедов своих и бабок, когда ходили в монастырь босые, по лесной дороге (шоссе проложили-то 20 лет как). Шли до небесно чистого озерца. Обмывались. Обувались. Отдавали поклон Константинову колодцу. Вот так достойно вступали в церковь. Так чтили святость храма Божия. Озеро это зеркально чистым стояло еще в шестидесятые годы... А колодец святой был уже забросан камнями. По распоряжению местного управляющего Кесера. Вон его внучок поехал, от незаконного сына.
Иваны в квадрате едят иргу, торопятся, забегают один за другого. Что за запах от маленького мальчика? Даже не кислой капустой, а чем-то... Скотным двором? Нет... Какой-то едкой затхлостью погребной. Сильно кашляет Иван-большой. Но умоляет матушку дать лодку купаться и рыбу удить. Уговаривает с лукавой улыбкой, как хитрый мужичок вдовую барыньку.
А вот девочка не спешит, не суетится, не жадничает. Анечка на каждую ягодку посмотреть успеет, в ладошке подержать прежде, чем в рот положить.
Такая нетронутая цивилизацией, словно и поезда не слышала, и самолета не видала, и по асфальту не ступала. Нарисовала в верхней части купола царскую коронку, а над коронкой крест. И сама она, как нарисованная девочка из 17 века, но не сказочная, а живая, воплощенная. И в глазах - небесно чистое озерцо купается.
- Что-то вы редко у нас бываете? - приветствовала подходившего лесника старожилка Марья Тихоновна, когда-то и она работала в лесничестве - наблюдала с купола храма за пожаром. И она прозвала лесника Кудеяром.
- Дела, знаете... Работы много - времени мало. Я ведь без жены.
- Как жизнь? Лес все рубите?
- Как начальство велит. Мы люди маленькие. Когда паны дерутся, мы не лезем.
- А на исповеди когда последний раз был?
- Я воспитан по-другому. Не как вы! Вы у нас Мария Египетская! Вы у нас и по воде сухою пройдете. А я, "батюшка и матушка", сказать не могу... Он же младше меня... А вы, что ...
- Каюсь, каюсь, - оборвала его вопрос матушка. - Каюсь! Мы ходили за грибами. А сейчас идем к Константинову колодцу.
- Ну, вы же на территории заповедника живете... Вам можно. Надо выписать для всех ваших монашек пропуск. Раньше бы попросили, вот я как раз из управления иду, замолвил бы за вас слово перед начальством...
- Нам сам Бог дал разрешение на грибы и ягоду! - не стерпела матушка.
- Отцы, родившие нас, родили нас к временной жизни; а отцы добру воспитавшие и научившие нас к благочестию, рождают к вечной жизни. - Марье Тихоновне не нравится, как начальствует тридцатилетний лесник. - И ты живешь в юдоли плачевной, - исповедовала она его.
- Что вы едите эту зеленую иргу, у нас никто не берет, все послаже малинку выбирают. Это только в голод иргу ели. Ну, ладно, рвите, я пошел...
- Слышишь ли? Воротись! Не туда пошел, Кудеяр!
- Что ты, Марья Тихоновна? - испугался чего-то лесник, остановился. - Как гром гремишь!
- Бог гремит в совести твоей: человек, возвратись!
Марье Тихоновне не нравится, как говорит лесник. Больно самоуправен с мальчишества: то по Москвам шандалынил, то в милиции выслуживался, то пивом на разлив из бочки торговал... Да, видать, везде воду подмешивал, вот и теперь в лесниках, слышно, лесом приторговывает. Мало деревьев по справкам спилили днем, он еще и по ночам вывозит. Держит на сердце старая жительница заповедника, и как в монастырских стенах размещались сотрудники Госзаповедника, и как на танцульки в храм ходили...
- Помню ходили мы в храм на танцульки. Только вот как-то пришла я домой утомленная, уснула. И вижу сон. Нахожусь я в Заповеднике, возле магазина. Вокруг суматоха! Бегут люди в разных направлениях, ничего не поймешь. И оказалась я в кругу меж этих бегущих. И тут старушка указывает мне рукой в сторону храма. Смотрю, над куполом облако кучевое и человек на нем, а лик такой знакомый. И голос громкий: "Грех большой! Нельзя в храме танцевать". Проснулась и вспомнила, чей образ видела... Архангела Михаила! А впечатление такое осталось, что происходило это со мной наяву. Больше я с тех пор в Томши на танцульки - ни ногой. Моя семья не была очень уж верующей, да и сама я до этого случая не особенно-то размышляла - можно ли в храме плясать: моя власть знает, что делает, значит, так и нужно.
- Я в партии клерикалов никогда не состоял. - Плечи лесника покаты и очень женственны, не похож Сергей на сторожа, который охраняет лес, и на Кудеяра не очень похож, как прозвала его старожилка. - Нас 70 лет по-другому воспитывали...
Всех удивляло в Сергее-леснике знание кое-каких словечек, которых никто на их лесном кордоне не употребляет. Когда-то до армии, он учился в Москве, слова его были, видимо, оттуда.
- Опять что-нибудь американское нашли, модничаете, - усмехнулась Марья Тихоновна. - Неправое сердце коварно, лукаво, лицемерно... Бес тоже, то одним поворачивается, то другим лицом. А что такое ваш клерикал?
- Это политиканы, которые хотят через церковь захватить всю политику и культуру...
- Ну, культура-то вас больше всего тревожит. А умирать вы не собираетесь?
- Нет! - поспешил отмахнуться от вездесущей старухи-старожилки.
- Ишь ты какой!
- Я ничего против не имею... Пусть будут и монастыри для старых людей. Что же делать, если дети их побросали. Вот они и стали монашки. А были-то просто люди... Где жить бомжам да брошенным старухам? Уж лучше в монастыре, чем с молодыми алкашами в рабочих общагах.
- Как вам сейчас платят-то?
- От штрафов 50 процентов наши. Думаете, приятно гоняться за старухами, да отымать у них бидончики с черникой?! Вот наша зарплата. Петр 1 не платил, говорил, что лесники народ вороватый, сами себя прокормят.
- Да! Верно говорил. Какое согласие свету со тьмою, сладкому с горьким, белому с черным, прямому с кривым?
- Трех бабушек простил, отпустил. Одна из них, знаю ведь, продает и лисички и чернику. А на рынке 3 рубля стаканчик! А у нас 160 рублей зарплата. А чтоб прожить, нужна тыща...
Те, кто продолжал служить на государственных должностях, казались смешными леснику, это было нищенское, почти бескорыстное служение. Служение не столько отечеству, сколько лесу. Русские теперь служили в глубинках, на местах, как монахи служат церкви... Редко кого можно было встретить из таких людей в апартаментах государственной власти.
- Директору 65 лет. Надо все менять по теперешнему времени, а он партиец, - с недовольством буркнул Сергей.
- На отдых отправить пора, - заключила Марья Тихоновна.
- Пусть... - лесник заступился за свое начальство. - Этот хоть не мешает.
Лесник ушел, осталось от него что-то темное, словно заплутались в непроходимой чаще.
- Лесник этот, - оглянулась Марья Тихоновна на качающуюся покатую спину. - Разбойник! Раскольник! Кудеяр! Не мешает ему... Ишь ты!
Плебей? Или... Или это тоже служение, которое может перейти или в высшее божественное послушание, которое приводит к храмовости?
Вера впервые была в настоящем монастыре, даже в скиту. Ей все здесь было интересно. Но теперь, когда они вышли из монастыря в поселок и в лес, она чувствовала какую-то неловкость. И эта неловкость мешала во всем чувствовать божественное.
Но, когда они подошли к Константинову колодцу, легкость и светлая радость коснулась всех.
* * * Домик лесника был в двух часах ходьбы от женского монастыря. И там вокруг высыхающих болот вызревала крупная, сладкая черника. Вот однажды матушка отпустила Валентину и Веру за ягодами.
У Валентины был листочек, как найти такое место, где черники ну прямо за час ведро нащелкать можно. Дойти до столбика - границы участков лесничих. Там просека. 300 метров по просеке. Потом свернуть налево. Вдоль просеки еще километр. Там болотце.
Болотце... Но где же черника?
И вдруг слева прорезала лес вертикальная молния. Над водой тихо. Отсветы солнца еще ярко освещают полнеба. Но вот ветер, прорвав тучи, опустился к высоким камышам, зашуршал, заволновался, приглаживая их невидимой рукой. Кажется, сам Кудеяр качается на деревьях и ласкает шуршащие от его ласки камыши.
Заскрипело, застонало, рухнуло дерево. Вера не помнит, как оказались в домике лесника: то ли леший их привел, то ли Бог помог... Только лесник был непонятен, То ли калым хочет дать, то ли приданое взять.
- Здесь много искушений. За болотом - разрушенная часовня. Булыжники лежат. Раскольник спасался от новой власти. Рассказывают, что в день искушений он являлся к прежнему леснику. Лесники здесь долго не держутся.
- Хотите, вареники с черникой вам сделаю? - Валентина с оживлением хозяйничала за столом, разливала чай.
Сергей сам круто заварил его на травах: душица, зверобой, мать-и-мачеха.
- Как же вы заблудились? - смеялся, небритая щетина старила его лет на десять. - Страшно, небось, стало на Кудеяровом болоте?!
- Искали, где лучше.
- Лучше - худший враг.
- Вот не знали... - улыбалась синими черничными губами Вера. - Вы не рады, что мы пришли?
- Я люблю женщин. Я люблю сладкое. - Кидал в рот черничные ягоды.
- О! Как хорошо в домике лесника зимой, когда вокруг воет метель! - фантазировала Вера, ей казалось, что она здесь лишняя, что без нее этим людям была бы и гроза сиянием радостным. - Вам здесь нравится?
- Ночью просыпаешься от холода... Хорошо! - острил Сергей. - Топить нечем... А то дрова водой обольешь, чтобы дольше горели.
В домике лесника у Веры вдруг закружилась голова, будто она угорела. А Сергей все рассказывал-рассказывал о Кудеяре, словно шаманил, будто это он вызвал и молнию, и гром, и ливень.
Когда дождь кончился, Сергей вывел их на дорогу с намытым дождем песочком.
- Километра полтора будете идти прямо. Нигде не сворачивать. Потом развилка - три дороги. А вам только все прямо и прямо. Ни на какие поперечные и маленькие дорожки не сворачивайте. Только по самой набитой дороге идите. Если встретится волк, не бойтесь.
- А как же Бог? - Не вытерпела Вера задать вопрос, который ее долго мучил в домике, когда Сергей шаманил.
- Я выше всех богов. Я атеист. Я над всеми религиями.
Небо между деревьями было почти не видно, и только над дорогой голубела чистая, промытая дождем синяя полоса с яркой дугой веселой радуги.
- Дай Бог вам всего доброго. - Прощалась, раскрасневшись, Валентина. - А к нам приходите. Ждать будем. Ой! Смотрите, радуга! Значит, еще не конец света, - она строго посмотрела на Веру и добавила. - После потопа радуга явилась... Ты должна знать.
- А вы, правда, в Бога не верите? - оглянулась на лесника Вера.
- Верит не тот, кто говорит, а кто исполняет.
* * * В храме в проходе между первым и вторым приделами остановилась прихожанка в капроновом полупрозрачном платочке. Она печальными влажными глазами смотрела на икону Спасителя, которая была на возвышающейся перегородке, за которой размещался клирос.
В тяжелом монашеском одеянии молоденькая девушка явилась из-за перегородки, поспешно приблизилась к женщине в капроновом платочке, оперлась на угол стены и начала говорить.
- Я сама знаю, что можно, что нельзя, - шепот ее был напористым, и в глазах настойчивая дерзкая уверенность. - Это моя жизнь, и позволь мне прожить ее самой. Это моя жизнь...
Женщина, словно от горячего суховея, сгибалась от этих слов и все глядела и глядела в лицо дочери, обнаруживая в ней поразительное сходство со своей умершей матерью.
Мать... Прихожанка с печальными глазами через силу улыбалась, но от этого не казалась спокойной. Чего в ее глазах больше: томительного страха за судьбу дочери или светлой любви и веры? Мать ладонь приложила к губам, большим пальцем упираясь в подбородок. А в глазах и страх и умиление радостью, словно отраженное солнце в черноте холодной качающейся воды.
И вдруг выпал кадильный уголек. Загорелся коврик. Батюшка ногой его топчет, растаптывает. Мальчишки-алтарники помогают. Монашки стоят, замерли, точно угорели. А матушка быстро-быстро пошла, извлекла из-под прилавка книжной лавки сырую тряпку и набросила на уголек.
На вечерней службе в храме обычно прихожан не было, и время тянулось, растягивалось, замирало. Остались только насельницы обители. Они молились за всех, как молятся в катакомбах или отшельники в лесу.
Мать вышла к автобусу, когда служба еще не закончилась - был из Толшей последний рейс.
- Живите для себя... - посочувствовала и посоветовала ей по своему разумению попутчица. - Все равно дочь выйдет замуж, уйдет... Дочь светильник в чужом доме.
- Я не умею жить для себя... - шепотом отозвалась мать.
- Детям мы не нужны. Одиноко вам?
- Я одиночества не чувствую. Я верующая.
- А все бы веселей с дедом было... И сейчас не поздно подыскать себе...
- Стыдно сейчас.
Мать замолчала. Какое-то время стояла непонятная тишина, будто все что-то понимают, а сказать не могут.
И вдруг к ним повернулся старик.
- Вы ее не поддерживаете, - заговорил старик с седой бородой. - Бога в вас нет, и вы не ищите его. А вы съездите в Задонск. Возьмите с собой паспорт, возьмите, что положить на канун в дар церкви. Поживете. Кельи там чистые, как больничные корпуса, четыре кроватки так стоят и две поперек. Батюшка там мудрый, тайнозритель....
* * * Лесной дух таился в улыбке женщины-паломницы, он запутался в волосах и повис на обгоревших от солнца ушах Ивана-младшего.
- Матушка, а подсвечники чистить? - заискивающе взглянул маленький Иван с надеждой на отмену работы, после трапезы.
Поднималась матушка по деревянным ступенькам в трапезную и терпеливо молчала.
- Чистить! - поспешила распорядиться властным окриком Валентина. - Забыл?!
- Вчера чистили, - с веселой насмешливостью возразил Иван-большой.
- Там же накапало! Сам не знаешь?!
С Валентиной шутить нельзя, она любит проявлять строгость. Иван-маленький посмотрел на Ивана-большого и встал из-за стола, чтобы поскорее уйти.
- Читайте вслух! - требует Валентина от Иванов в квадрате. - Поели?! Молитесь!
Мальчики молчат.
Особенно сосредоточиться Ивану-младшему мешали оттопыренные, облупившиеся в красных пятнах уши, он все тер и тер их. Ему казалось, вот-вот кому-нибудь опять захочется потеребить их, будто это, может быть приятно, но ведь он не щенок.
- Что? Забыли?
Старший Иван слова кладет ровно, спокойно: "Надо перед Богом отчитываться", - говорит он себе мысленно и улыбается Валентине.
Кончилась работа в храме. Ушел к реке Иван-большой. Вода густо голубая из-за отраженного темнеющего неба.
Солнце утонуло в черной неподвижной заводи. И вдруг чернота вздрогнула. Рыба! Метнулась, блеснула серебром чешуи и ушла в таинственную глубь. Качнулось, затрепетало в легкой ряби солнце, выплыло наружу и начало медленно растекаться золотыми кругами по кувшинкам, лилиям, ряске...
- Уйду в мужской монастырь... - сам себе буркнул мальчик, забираясь с ногами на старый пень толшевского дуба. - Ну, их...
Не успел Иван пересчитать кольца векового дуба, как рядом с ним оказалась Марья Тихоновна, она положила сморщенную ладонь на шершавую сердцевину дерева, и начала отыскивать какие-то свои кольца.
- Вот, тогда я была такой, как ты. И был великий голод. Видишь, самое тоненькое колечко на дубе... Много чего я помню... Помню рассказ матери моей. Ей было лет 10-11. Жили не сытно. Ездили в Толши собирать желуди: и в хлеб добавляли и в корм скотине. Приехали на подводе, а когда закончили работу, смеркалось, как щас. Решили заночевать. Время шло к глубокой осени, ночью случались заморозки. Разожгли костер, навели кашу. Разместились все у огня, греемся от пламени. Вокруг зияющие глазницы окон келий. И вдруг выползает откуда-то старенький, слабенький, отощавший человек. Ветхий подрясник волочится по земле. Согбенный монах еле переставляет ноги, словно ползет, и все - к костру. Пожалели мы его, посокрушались молча, налили ему похлебки. А он есть и не торопится, а все ближе к огню тянется. Нам уже жарко стало, да и наелись все, от пламени отодвигаемся, а этот - еще ближе. Гляжу молча на отца, а он мне: "Кровинушки у дедушки маловато, зябнет". И загорелся тут вдруг ветхий подрясник... Старец не испугался, не шевельнулся, спокойно отдирает горящие куски и бормочет про себя... Так и затушил пламя. Предложили старцу заночевать вместе, показали теплую одежду. Отказался. Побрел к себе. Утром засобирались в дорогу. Выполз дедушка благословить нас. И тут состоялся разговор: "Что ж ты здесь один останешься? Давай с нами". "Нет у меня в миру никого, а здесь - мое место, здесь мои братья лежат". "Да что же тебе здесь есть, да и зима впереди". "Бог прокормит... И помирать мне тоже здесь". "Да кто ж тебя похоронит?" "Господь управит".
- Мне скоро в школу. Уеду от вас.
- А приедешь на следующее-то лето, Ваня?
- Не знаю, отпустит ли брат.
- Вот здесь на монастырь походит, самая монашеская и уединенная жизнь.
- В школу не хочется. А у вас, как в пионерском лагере.
- Святой Тихон был как-то покойнее и веселее в нашем монастыре. Тихона Задонского знаешь? Всякий день ходил в церковь, читал и пел на клиросе, ходил в трапезу с монахами, чего он не делал в Задонском монастыре. Ночью ходил около церкви и пред всеми дверями совершал коленопреклоненные молитвы, с горячими слезами читал "Слава в вышних..." Богу или псалмы; далее останавливался перед западными дверями, где стоял иногда по получасу.
* * * Утром цветок цикория на столе у Анечки стал седой и такой вялый, что начал жмуриться, хотя стебель его был в стакане с водой.
Анечка вышла во дворик. После ночного дождя свежо. Воробьи купаются в луже. Один поменьше стоит по колено. Тот, что побольше, забежал, крыльями постучал по воде и выбежал на травку... Отряхнулся. И опять забежал, стучит крыльями, учит молодого купаться. У реки три толшевских пня дубовых намокли, кольца стали ярче, словно художник краски обновил. Муравьи на песчаном берегу реки протоптали довольно заметную тропинку в мягком речном песочке: от ямки к ямке, вползают внутрь... Для них-то ночью был потоп настоящий, великий. Хорошо муравьям, которые живут в дупле толшевского дуба.
Наконец в одиннадцать часов приехал историк из Епархиального управления . Лев Сапелкин выглядел моложе своих лет быть может от того, что был достаточно упитан и имел хорошее телосложение, как мальчик Давид. Анечка рядом с ним казалась смиренной пастушкой, робость ее и вдруг обнаружившаяся скованность очень удивили Веру. Вера хотела подойти к Льву Сапелкину и спросить, в котором часу начнутся раскопки киновии, но эта скованность передалась и ей.
- Это приехал Сапелкин, - с какой-то обреченной значительностью сказала Анечка. - Ты теперь уедешь, да?
Вера удивилась и испугалась второго вопроса, и ей показалось, что она вовсе не собиралась отсюда уезжать.
Теперь, казалось, все утреннее богослужение совершается в честь его, Льва Сапелкина. Это Вере не нравилось, мешало сосредоточиться, так же, как тогда, когда в храме был лесник. Но за лесником она тогда просто наблюдала, он не втягивал ее в свою стихию леса. А Сапелкин...
В переднем приделе прихожанка, искривленная выпячивающимся горбом, прикладывалась, целовала иконы, вздыхала, суетилась...
- Вы знаете, как надо правильно прикладываться к раке и к Святым угодникам? - тронул Сапелкин прихожанку за руку, когда она проходила мимо него. - Подойдя к иконе или раке, то есть к гробнице, содержащей святые мощи угодника Божия, нужно дважды осенить себя крестным знамением с земными поклонами. И только после поцеловать с молитвою: "Святый угодниче Божий Тихон, моли Бога о нас".
Горбунья одичало посмотрела на молодого ухоженного мужчину и чего-то испугавшись, стала пятиться от него задом.
Сапелкин не выдержал, засмеялся в кулак. А, наблюдавшая все Анечка, убежала за перегородку клироса.
После службы матушка повела историка из управления в трапезную. Накрыли для него отдельный столик на веранде. Подали все: и скоромное, и постное.
Вере накрыли за другим столиком только постное.
После трапезы Сапелкин объявил, что раскопок сегодня проводится не будет, а он приехал совсем по другим делам.
Тут Вера осмелела и подошла к нему.
Лев Сапелкин положил ей руку на плечо, выслушал сожаления, что киновия - это ее мечта. что она никогда не присутствовала при настоящих раскопках, что она специально здесь жила...
- Ты можешь со мной вернуться в город.
- Помогите, батюшка, бедной калеке, - подкараулила минутку горбунья, когда Сапелкин остался вне окружения матушки. - Дайте 16 рублей, мне на электричку не хватает.
- Нет... У меня с собой денег нет.
- А вы как едите, батюшка?
- А куда тебе надо?
- Я в Оптину пустынь, даст Бог, хочу попасть... Меня здесь матушка удерживает. Не отпускает. А мне тут тяжело. Нет, молиться мне не тяжело - я с детства к храму приучена. Молитвенный настрой в доме был. А здесь много работы.
- А кто же будет в монастыре за вас работать?
- Я с десяти лет сирота, работы не боюсь, и на дворе, и на кухне. Но тут, батюшка, суета... А я хочу о душе, о Боге подумать. Я тишины хочу. Говорят, в Оптиной хорошо. Вы меня довезите, батюшка.
- Я посигналю три раза, вы выйдете...
Но, когда Вера села в машину, Лев включил зажигание и дал газ. Потом резко выжал сцепление, сбросил газ.. А правая рука, не глядя, повинуясь привычке, включила первую скорость... Вот храм остался лишь удаляющейся картинкой в заднем окошке, да в боковом изогнутом зеркале водителя.
Вере показалось, что она что-то забыла.
Сапелкин заметил ее взгляд и перешел на четвертую скорость.
- Когда я был...
Вера не расслышала, где был Лев Сапелкин, но переспросить его, ей что то не дозволяло..
- Головы старцев отделяют и выставляют... Все. А по костям смотрят, святой или грешник... Белые и желтые - благоухают, а серые, как наши, в кучу сваливают и засыпают.
- Вот бы к Кудеяру заехать...
- К леснику? Что нашли в нем монашки? Обыкновенный грубый мужик с бабьими плечами. - Он наклонился к ней и хотел поцеловать.
Она отстранилась.
- Я что и поцеловать не могу?
- Не можешь...
- Ну... Ты меня плохо знаешь.
- Извините, я не на то настроена, - не хотела она его обижать. - Я три дня в скиту жила.
- Это просто психические установки. Начитались темной достоевщины.
- А ты кого начитался?
- Пастернака, Мандельштама, Битова... - он не хотел ударить лицом в темноту незнания перед начитанной филологиней. - Пелевина...
- Как бык на синявку хотел наступить, да рогами в дуб воткнулся.
- Я не знаю про какую синявку ты намекаешь, а "Чапаев и пустота" - это...
- Что "это"? Пособие для наркоманов и гомосексуалистов в аранжировке ангажированного начинающего писателя.? "Я не любил кокаин - он делал меня слишком сентиментальным, но сейчас мне нужно было быстро прийти в себя".
- Что наизусть выучила?
- Мои аргументы - это цитаты. А "достоевщина" - это терминология сталинской эпохи.
- Мне не интересно сознание, пораженное метастазами чужого покаяния. Надрывы, верующие бабы, исповедь горячего сердца, бунт... И некий мистический старец Зосима.
- Так вот вам что не по душе? С умным человеком и поговорить любопытно. Да, есть у Достоевского и Свидригайлов, и князь Мышкин, и Фома Фомич, но есть и Алеша Какамазов! Вы хоть "Братьев Карамазовых" читали после школы?
- Не читал и не буду. Все это, я уже говорил, психические установки, так же, как и sexus. Переживания полового влечения, извержение инкрета, он попадает прямо в кровь и разносится по всему организму... Начало благополучия - познать свое неблагополучие.
- А вы познали?
- Ты меня спрашиваешь?
- Но здесь же больше никого нет. Вы счастливы?
- Ты мне задаешь вопросы? Может быть, ты спросишь еще что такое любовь?
- Я знаю. Любовь - это, когда человек становится другим, лучше, чем есть на самом деле.
- Да?! - он нехорошо, громко рассмеялся. - И я хочу... Сделай меня лучше...
Она взглянула в его глаза и испугалась, словно перед ней явился сам инквизитор.
Вдруг Сапелкин вырулил на просеку и выжал сцепление и тормоз. Машина встала.
- Где тут этот Кудеяр ваш живет?
Вере показалось, что Сапелкин сейчас вызовет из зеленой кущи лесного духа - Кудеяра. И тут начнутся такие раскопки, что и самому Кудеяру станет невтерпеж...
Сапелкин вышел из машины, открыл дверцу перед Верой, подал руку.
Она почувствовала в его руке дрожащее желание и потливую горячность и быстро отошла, чувствуя с какой жадностью он следит за каждым ее движением..
Мгновение он оторвался взглядом от своей пленницы, как сам кардинал великий инквизитор из баллады Ивана Карамазова.
Вдруг он, глядя в упор, стал медленно подходить к ней, его руки, тянулись и вдруг коснулись ее. Они мелко дрожали, но от этого не исчезала в них скользкость.
- Вы с ума сошли, - брезгливо отстранилась она.
- Я?! - в нем бликами заиграла стыдливая суетливость, но он быстро справился с этим неудобством. - Да у меня таких, как ты...
Она тут же спохватилась и хотела все перевести в шутку, но опять не сумела.
- Хотите я поведу машину, вам не хорошо...
- А у тебя права есть? - справился он со своим похотливым шоком.
- Довезу до города.
- Ты же хотела к Кудеяру... Он шесть лет отсидел за изнасилование.
Этот кардинал Сапелкин тоже все про всех знал. Вдруг на нее обрушилось понимание, что она сейчас в его руках вещь, игрушка, объект, быть может, не только для изучения.
- Я знаю зачем ты пришла в монастырь.
Он читал ее мысли.
- Ты отказалась от ребенка... Ты сделала аборт от своего спонсора.
- Замолчите!
Хотела стукнуть его по лицу... И в следующий момент, неожиданно для самой себя, спокойно отошла, присела, хотела сорвать тугой стебель цикория, но он с болью врезался в палец.
- Монастырь... Что ты знаешь о царях и монахах?! А эта ваша здешняя послушница- непослушница школу бросила, с наркоманами связалась...
Вера молчала, смотрела, лишенная воли, словно это не она, а безучастная сомнамбула.
- Одноликий - это продукт природы. Двуликий - это бесовство. - Поучал Сапелкин, он много чего знал, чтобы удивить студенток. - Третий - примиряющий, дает гармонию приближению
- Важно не какова сама истина, а в чьих она руках. - тихо проговорила девушка, прижимаясь к большому толшевскому дубу. - Любую святость можно осквернить, любое чудо уничтожить. Вере стало жутко, невыносимо с этим человеком в лесу. Лес показался дьявольским, мрачным, испытывающим.
- Господи, - как в полусне начала она читать молитву вслух. - Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца...
- Не так читаешь! - взвизгнул Сапелкин, возбужденный собственной низостью. - Не так! Это истерика, а не молитва.
- Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшего с небес...
- Ты ведьма! - шнырял быстрыми глазами.
Лицо Сапелкина покрылось испариной, красное словно угли. И он рванулся к ней. Обнял, впился мокрыми губами в шею, приподнял и повалил в не кошенную Кудеяром траву.
- Исповедую едино крещение во оставление грехов, - как в бреду шептала она.
И в эту долгую секунду что-то произошло.
Она увидела на дубе дупло. А в дупле старец сидит. А за спиной старца золотые крылья. И он ей рукой машет и что-то говорит. И она улыбнулась спокойной, счастливой улыбкой, как младенец улыбается кормящей матери. И перестала чувствовать страшную тяжесть крупного человека.
И вдруг лицо Сапелкина побелело. Тело обмякло. И в нависшей лесной тишине кто-то удивленно охнул.
Когда она выбралась из-под этой руины, казалось что все вокруг стало мертвым, бессмысленным. Ее руки почти не подчинялись ей.
И вдруг она увидела эту сцену со стороны. И почувствовала себя глупо. Почему ей жизненный опыт предлагает ситуацию за ситуацией, а генетический - отвергает. Рассказывали, что у нее прапрадед был князь. А она выросла не зная отца. И поняла вдруг, что не за раскопками киновии она ездила, не за тем, что таится под землей и прелыми листьями толшевского дуба, а в себе хотела что-то прояснить, понять...
У ее ног лежит полумертвый красивый мужчина. Плата за любовь. То, о чем она в бреду страха, ревности, обиды, отчаяния думала. Ее мысли вернулись к ней в каком-то искаженном виде, свершилось... Но это не тот человек, который толкал ее к пропасти вот уже второй год. Это другой человек, это чужой. Искаженная мысль явила ей искаженный образ. Ей хотелось неистово, дико закричать от этого сумасшедшего страха.
И ей вдруг стало стыдно себя, словно в ней произошел какой-то тихий взрыв, и все, что скрыто красотой тела, волос, глаз - вывалилось наружу... Она почувствовала себя виноватой. Она почувствовала, что дорога назад, в храм, ей закрыта.
Подошла к машине. Открыла дверцу. Ключа на месте не было.
Он лежал, уткнувшись дряблым, анемичным лицом в траву и продолжал судорожно кого-то сжимать. Потом пальцы его распрямились и загребли траву и землю, и опять сжались в тугой боли.
Она чувствовала эту его боль.
И ждала.
Потом стала рвать цветы цикория, не чувствуя боли от режущих стеблей. Надергала букет с корнями и травой. Цветы нежно коснулись ее лица, но они были без запаха и холодные.
Она не помнит, как дотащила этого ретивого историка до машины, как вела машину на первой скорости по обочине оживленной трассы, а лихачи, обгоняя ее, прокручивали у себя на виске два раза и смеялись.
После легкого инфаркта историк Сапелкин поправился быстро.
А Вера больше в скит так и не приезжала, хотя матушка звонила ей три раза.
7 октябрь 98