Надежда Середина
ПРОРАБ ПЕРЕСТРОЙКИ
Сегодня Руслан проснулся совсем в другом настроении, его озарило сознание своей философской ошибки. Он долго лежал, то закрывая, то открывая глаза, и никак не мог заставить себя встать, чтобы день начать сначала. В декабре подводил итоги года, и сам перед собой отчитывался в прожитом. Эти зимние короткие дни не любил и как бы не жил, а пережидал, пока ночь, наконец, не начнет уменьшаться. Усилием воли переключал свою память с одного фрагмента жизни на другой, отыскивая, от чего бы пошел прилив сил.
"Хочу в театр! Поведи меня в эстраду... - он был влюблен тогда в свою жену. - Хочу на Райкина!"
Лю молодая, красивая, лишь легкий намек на полноту. Ах, это послесвадебное путешествие в Санкт-Петербург... Смотрела итальянское искусство в Эрмитаже. Только итальянское. Боже, как.
Он засунул голову под подушку, желая спрятаться от грохота армянского будильника. А Лю заскрипела, потянулась, ножки выдвинула, кулачки между ног протянула, на другой бок перевернулась и лежит...
После Эрмитажа купила две шляпки. Одну для себя, другую для подруги по работе. Радости было на неделю. Нутрия натуральная (такой же воротник и на пальто). Ворса длинная... "Ах, хорошо! - вертелась перед гостиничным зеркалом жарким летним днем. - Ну как?" После окончания института Лю боялась возвращения в деревню, успела полюбить городскую жизнь.
Но вот вспомнила о зове будильника, лениво потянулась, потерла глазки, перелезла через него, натянула халат. Долго сидит на постели. Пошла совершать утренний туалет. Высвобождает волосы из ночных бигуди, долго и медленно сидит за столиком у зеркала. На завтрак времени уже нет. Надо убегать в университетскую лабораторию.
А ему от каскадного спанья, от тесноты, от постоянного присутствия ее тела и естественного от этого томительно-раздражающего возбуждения, от спанья порциями, приходилось просыпаться, отчасти от духоты, от жары, от заложенного носа. Вставать не хочется. Да и смысла нет. И он продолжает лежать, полудремлет. Сейчас Лю выразит неудовольствие тем, что не встаю... И все это усугубляло его настроение, и против этого нужно было бороться каждое утро...
- Лю, неужели ты не хочешь, - приподнял с подушки курчавившуюся голову, - чтобы муж твой был здоровым и бодрым всегда? - но вдруг спохватился: "Вероятно, мне не стоило этого говорить".
- Ты и сам достаточно о себе заботишься, - тотчас выразила возмущение, не скрывая в голосе обиду и раздражение. - Что ты меня зовешь китайским именем? Я Людмила!
Глаза ее излучают зеленые молнии, но он стремится не видеть их в эти минуты, потому что после ночных стараний чувствует себя очень не выспавшимся. Он знает, что если так встанет, то будет неуверенный голос, и весь день дикая ломота во всем теле, а ему предстояли днем очень важная встреча и большая работа. Всю неделю она опаздывает на работу на час-два... Сейчас даст указания зарывшемуся носом в теплое одеяло и свернувшемуся, наконец, во всем спальном пространстве, полусонному, - что и где есть и что делать для их маленького общества... Перевернулся на другой бок. Лю не могла этого простить. Ушла, не глядя на него и не разговаривая с ним.
Наконец, остался один: и рядом с ним, и около него - никого. Но что за вакханалия за стеной: топот ног, визг, крики, сборы хозяйских детей! Хотя и удалось немного вздремнуть, но все равно он весь не выспавшийся, усталый. После бритья - сильное раздражение кожи лица с обильными порезами. Капельки яркие, как клюква, наливались и лопались, стекали на подбородок, и ему казалось, что это не его кровь и не его лицо... Но вот одна сорвалась и упала переспелой клюквой. Руслан вздрогнул, словно его ранили. Встал, оторвался от зеркала. Нашел чистый лист бумаги и, отрывая маленькие кусочки, заклеивал порезы. Бумажки на лице становились клейкими и красными.
Старая гардеробщица, у которой никто никогда не спрашивал сколько ей лет, уважительно взяла старенькое полупальто Руслана Тимофеевича.
- Какой сегодня ветер морозный, - ее лицо сморщилось, будто она его и здесь чувствовала. - Чтой-то у вас одежка такая легонькая, Руслан Тимофеевич?
- Благодарю, Мария Ивановна, - деликатно ответил и торопливо стал подниматься в свой кабинет под самой крышей театра, переставляя стертые задники ботинок через две ступеньки.
Мария Ивановна искренне жалела его, выслушивала. Она умела найти подход ко всем, обладая каким-то особым пониманием человека и участливым состраданием. Знала, как побирался он с бабушкой по деревням в свирепую годину войны. Дети войны... "Ох, да не похитит мя сатана, и похвалится, Слове, еже отторгнути мя от твоея руки и ограды; но или хощу, спаси мя, или не хощу..."
Руслан Николаев в театре шестой год, точнее, при театре, так как на сцену, если и выходил, то лишь когда зрителей в зале не было. Он был кем-то вроде помощника режиссера, которому самому решать ничего не приходится. Николаев сменил несколько профессий, каждой увлекался всерьез, но недолго. Когда, наконец, попал в театр, ощутил комфорт. Что-то совпало с его внутренним миром: то ли условность театральных страстей, то ли замкнутость, отгороженность от реальной жизни, то ли рампа - видимая, но таинственная грань между зрителем и актером, между жизнью и искусством.
Днем позвонил жене. Справился о ее делах и порекомендовал сходить в столовую. И слушал, как на другом конце провода звучал мягкий голос. Этот голос говорил, что была беседа с научным руководителем, что он еще дал кучу работы, и что ей сейчас не до забот об обеде, и что деньги у нее есть, и что для дома сам придумай что-нибудь, что купить поесть.
Вдруг дверь его кабинета резко распахнулась, форточка в маленьком старинном окошечке хлопнула от сквозняка, и перед ним оказалась прелестная девочка. Ее пятилетний опыт жизни на земле говорил, что все люди добрые-предобрые и никто никогда не может ей сделать больно и обидно.
- Это ты, Ло? - оживился Руслан. - Входи скорее!
Вот дядя Руслан положил телефонную трубку, вот посадил Ло на колени, вот дал конфетку... Она любила есть конфеты, когда гладят то за ушком, как котеночка, то по шейке, как лошадку. Но больше всего ей нравилось смеяться, когда щекотно-щекотно... Ло не хочет обедать, зачем спускаться вниз по ступенькам. Но дядя Руслан уже закрывает свой кабинет на ключик.
- А мне дядя Руслан конфетку дал! - прижимается девочка в старушке-гардеробщице.
- Любит он тебя, Лорочка, - гладит по головке, жалеет девочку Мария Ивановна. - Ты сама, как конфетка.
- Любит, любит! - звенит серебристый смех девочки в фойе, будто ее щекочут.
- Мария Ивановна, можно вас попросить, - обращается деликатно помощник режиссера Руслан Тимофеевич. - Ко мне должен придти очень важный человек, пожалуйста, разденьте его и дайте мой ключ.
- Конечно, Руслан Тимофеевич, не сомневайтесь.
Пятьдесят лет на такой работе отстояла, что подать пальто не так трудно казалось даже в ее годы. Всех артистов теперь в лицо знала и по ролям.
- Я Жар-Птица! - вскинула Лорочка ручки вверх и закружилась между зеркальными колоннами, играя со своим отраженьем. - Я лечу!
- Летай, летай... Все детки ангелы.
Девочка, накружившись, подбежала к старушке и ткнулась в ее руки головой.
- Что же ты ему такое делаешь, Лорочка, что он тебе все конфетки дает? - гладила золотые детские волосы.
- Я на коленочках сижу и сказочки слушаю. А он меня все щекочет и щекочет, - прыснула смехом и закрыла себе ротик ручкой, чтобы конфета не выпала. - Такой смешной дядя!
Слушала этот неискушенный смех и клейкий лепет детских слов и вздыхала старушка. Руслан Тимофеевич уважаемый человек, но отчего вот щекотки любит? Как началась эта перестройка, он все предсказывал: и что Украина отойдет, и что Прибалтика отделится, и даже партбилет первым бросил. Всю политику будто кто ему подсказал. Только вот ничего тогда не сказал, что хлеб в десять тысяч раз подорожает. "Знал или не знал?" - мучил ее вопрос. Раз слышит его голос, а его нету. Глянь, а он из радио говорит. "Прорабы перестройки... Прорабы перестройки..." Хотела потом у него спросить, да не получилось. Такой важный теперь, как сделался прорабом.
Дети Марии Ивановны выросли, выучились, завели свои семьи и разъехались. Дома, когда она оставалась одна, время тянулось так медленно, а тут на работе летело незаметно. Вот! Идут... Вместе с Русланом. А то как с этими важными гостями и разговаривать... Она видела с Русланом Тимофеевичем этого человека и раньше, но тогда все так благоговейно еще не робели перед ним. Ей даже показалось, что Руслан испытывает физический страх, хотя ничего такого гость не представлял из себя: куртка на нем была хоть и кожаная, но заметно потертая, а шапку никто не украл бы из гардероба. Но несмотря на внешность, в госте была такая внутренняя уверенность, что редко в ком сохранилась в эти перестроечные времена. Не пробыли и часу наверху, как спустились.
- Ну, вот и вы веселыми стали, - попробовала разговориться старушка, когда важный гость вышел. - Друг-то вам настроение поднимает, это куда как хорошо.
- Этот человек останется в истории. Скоро будут такие события...
- Какие? - свела напряженно губы. - Война?
- Не только война может перевернуть мир...
- Чай, это не чертово колесо, что ж ему вертеться. Не дай Бог, навертелись в войну-то. Опыт жизни защитит нас...
- Генетический код?
- Никогда этим гипнозам не поддавалась. Я только верую, что опыт жизни дается народу не зря. Войны не будет...
Николаев любил перешагивать через ступеньки и, когда был особенно возбужден, перескакивал через две или сразу три, отталкиваясь от перил. Спускаться он никогда не спешил. С работы давно привык уходить поздно. Домой, в свою деревянную келью, как он называл ее, пришел около двенадцати ночи. Лю сидела за столом и стукала одним пальчиком по клавишам его старинной немецкой машинки. После неторопливого разговора с женой и вечернего чая улеглись только в первом часу ночи.
"Ее претензии ко мне. Мои претензии к ней... Чавэла. Замордовэла". Помнит, говорила мать, что прадед у них грек... Может, и правда - корни с Балканского полуострова? В такие моменты он чувствовал себя поэтом и бросался записывать: "Прогноз запрограммирован на осень далекой переводною весной... - взял мед на кончик чайной ложечки и медленно слизал его. Он так делал всегда перед тем, как заснуть. - Кленовый лист на лист кленовый ложится золотой обновой"
Руслан Тимофеевич со своей первой женой и со своей второй теперь встречался только случайно.
- Мир тесен, - бросила вчера Лю на его "Доброе утро", пробегая мимо в своей шапке из нутрии, заметил: на воротнике заменила ворсу длинную на короткую норку.
Но теперь женщины уже почти не возбуждают его интерес, ничего хорошего он больше не ждет от них. Чем больше узнавал представительниц прекрасного пола, тем тоньше и изысканнее являл им свою деликатность. Все они были похожи на его мачеху, с которой он рос вдали от родной матери. Мачеха то ли страстно ненавидела его, то ли пылко любила, но от такой жизни он так устал еще в детстве, что как только кончил школу, уехал на Север.
- Из тебя не получится сиделка, - сказал он перед разводом второй жене, тоже голубоглазой блондинке.
Теперь он ясно видел, что вторая его жена так похожа на первую, что он не тосковал ни об одной.
- Руслан Тимофеевич, а у вас свои-то детки есть? - осмелилась спросить дотошная гардеробщица, видя, как Лорочка прилепилась и все вертится вокруг него.
Напрасно она опасалась задеть этого человека за живое. Все это биологическая жизнь, и он оставил это, как и это оставило его.
- Что сказать по этому поводу? - он взял свое выношенное полупальто. - У первой жены появился ребенок после меня, а у второй до меня. Разве можно сейчас детей рожать? Сначала надо жизнь перестроить по-новому...
- Бабушка, бабушка! - летела, перепрыгивая через ступеньки, Лорочка. - А король-то сварился! Мама сказала, что она не будет Жар-птицей, а будет Ласточкой. Посмотрите, они уже там, они репетируют... И я буду маленькой Ласточкой, ее птенчиком!
- Птичка ты моя! - прижимала к себе девочку и думала: "Вот и войны нет, а бегает за каждым мужчиной без отца-то"
- Руслан Тимофеевич, говорит, что нас закрывают с Нового года на ремонт.
- Кто сказал? - актерская стихия не была его натурой. Так, принцип жизни. Игра - не искусство, а убеждение. И закрытие не будет для него ударом. Но надо быть социально привязанным к чему-то.
- Директор пугает: и гардеробщиц сократят...
- Театр смыкается. Кое-кого подсократят, и все. А голова в театре не директор, а режиссер, он выбирает пьесы и раздает роли. Вся жизнь - большой театр, а мы всего лишь актеры.
Мария Ивановна промолчала: зачем спорить, если есть внутренняя уверенность, что это не так. Игроки приходят и уходят, а те кто живут всерьез, с трудом, - те остаются.