Надежда Середина
ДОЧЬ РАБЫНИ
Поезд Берлин-Москва провожали с музыкой, песнями и благими пожеланиями, но было во всем этом еще нечто такое, что придавало дорожным церемониям какую-то неестественность, улавливалось скрытое напряжение, которое искрилось во взглядах отъезжающих. Было много цветов, но и эти цветы казались не естественными, а лишь удачной копией ландышей, фиалок, нарциссов и тюльпанов от бледно-розовых до темно-терракотовых.
Мужчина не заметил, как поезд тронулся, не слышал, как уговаривали его выйти из вагона, он только ощущал прикосновения чьих-то рук, которые пытались забрать у него ребенка. Но его пальцы, кисти, локти будто сковал паралич, никто не мог их разогнуть, и только испуганно заглядывали ему в глаза и трясли за плечо. Когда поезд набрал скорость и малютка заплакала, он сам отдал ее матери: "Покорми..." Совсем молоденькая женщина, прикрыла грудь розовой пеленкой и ребенок стал искать ловящими губками родничок материнского молока... Мать помогла ему, младенец сделал два-три судорожных движения и опять потерял грудь и громко, пронзительно заплакал. Мать заглянула к нему в укрытие, грудь и лицо ребенка были розово-красные, словно полыхало кругом пламя пожара. Ребенок красными глазами смотрел в лицо своей матери, тужась вырваться из пеленки и, наконец, ему удалось высвободить ручонку, которая с какой-то судорожной силой ударилась в самый сосок кормящей груди. Женщина перетерпела боль и легким нажатием пальцев стала разминать грудь, поглаживая и вызывая молоко... Лишь одна терракотовая капля молока появилось на темном кончике соска. Поезд дернулся, и капля упала на лобик ребенка, превратившись в розовую. И вдруг ребенок сморщился, напрягся, прижал ручонку к позеленевшим губам и пронзительно закричал. Она не успела подумать, как страх пробежал по пальцам, как легкий озноб, перекинулся на спину, будто бы что-то разорвалось между нею и ребенком. Словно кто-то невидимый отнимал у нее ее дочь. На мгновение она перестала видеть этот красный свет и слышать стук раскатившихся колес.
- Что, что она кричит? - спросил он по-немецки молодую женщину.
- У меня нет молока.
- Почему?
- Потому что идет война.
- Как ты будешь одна? Вернемся! - требовательным голосом и умоляющим взглядом выражал он свое желание. - Что ты там с ребенком будешь делать одна?
- Там мама...
- Там опасно. Ты знаешь. Вернемся. Я буду делать для тебя все.
Он провожал их до того момента, пока не спросили советский паспорт. Теперь он должен оставить жену и новорожденную дочь.
- Ей три месяца. Молока у матери нет, - шептал он как помешанный, когда его выводили пограничники из вагона. И вдруг стих, почувствовал, как что-то внутри его отщелкнуло, ноги его стали заплетаться, и его потащили, как пьяного.
Катя, чтобы не видеть этой сцены, отвернулась, закрыла глаза, стала считать баранов. Но это не помогло, толчки начались все сильнее и чаще, словно это происходило не изнутри, а здесь, в этом мире. Она положила руки на живот, от страха глаза ее расширились. И вот, все поплыло, качнулось, вздрогнуло. Оперлась руками о раскладной столик, уронила на них голову, и почувствовала, как внутри ее все опустилось, сжалось, затрепетало... Но боль так же внезапно прошла, как и наступила. Она посмотрела в окно. Россия? Они дома? Все! Кончился плен? И никто больше не заставит их носить красные повязки со словом "раб". Но от чрезмерной радости в ней опять внутри все сжалось и уже прокатилось не глухой предостерегающей болью, а тупой выдавливающей нестерпимой тяжестью - А! А! А!!! Но никому не было дела до ее начинающихся схваток. Даже подруга, укачивая ребенка, лишь слегка повернула голову в ее сторону.
Преждевременные роды спасли жизнь дочери подруги. Родилась тоже девочка, одежек и пеленок полно - у племянницы хозяйки в два года ребенок умер. Они все приданое своей девочки отдали русской.
Поезд был в пути второй месяц.
На остановке одна бежит за водой, костер разжигает, кашу варит. Американцы на каждого ящик дали - продукты на два месяца.
* * * А сюда приехали - допросы... К ней приставили молодого человека, чтобы он следил за ней.
Мать вернулась из эвакуации - дом разбит, отец убит.
Саня рассказывала таким голосом, как будто это она рожала сама себя в берлинском плену, будто это она была угнана фашистами и взята из гестапо немкой для работы в ее частной гостинице.
Посоветовали в Свидетельстве о рождении изменить страну.
- Зачем?
- Ты что? Дочери жизнь портить?! - вдалбливала непонятливой подруге тетя Катя.
- Какие одежки были!
- Как она просила - оставь ребенка. Куда ты его повезешь - там война...
Представляешь?! Я бы выросла немкой...
Мать привезла. Тут разруха. А я как кукла в тех одежках.
Любовь начинается в сердце, а заканчивается в голове. Любовь не тут, - приложила она ладонь ко лбу. Словно рядом были и не понимающие русского языка. - А тут (указала пальцем в сердце).
Сане пятьдесят три года, но, когда она рассказывает о поезде, который шел два месяца из Берлина, ее глаза и даже лицо и руки теряют возраст, - перед вами женщина, которая переезжает границу с младенцем на руках.
Все русские девушки носили повязку - раб. А хозяйка их добилась, чтобы ее девочки этой повязки не носили.
Да я это все наизусть знаю!
Да! Я хочу, как Алла Пугачева, - чтобы мою судьбу все знали! Я вообще человек, открытый нараспашку.
До конца века - 3 года.
Закоммуниздились - и все рухнуло.
Их отобрали в гестапо для работы на дому.
Как нянчились там с нашими русскими девками!
Отдали бы назад в гестапо...
- Плохо... Плохо! Плохо... - говорила хозяйка, указывая носком немецкого ботинка на пятна на паркете.
Девушка выпрямилась, она стояла теперь рядом, высокая, с русой косой и невозмутимо смотрела в лицо черненькой, маленькой полунемке.
- Плохо! - эта невозмутимость девчонки из гестапо, которой она по сути дела спасла жизнь, возбуждала в хозяйке ответную злобность. - Плохо! Ты должна мыть все сначала. Вот так это должна делать! - пятидесятилетняя хозяйка гостиницы, подоткнула свой передник и с трудолюбивой размеренностью стала тереть паркет. - Вот! Смотри! Учись. Русская ленивая. Я госпожа - я тебя буду учить.
Девчонка толкнула ногой ведро, сорвала с себя передник - все - теперь гестапо...
- Ах! Ах! - расквохталась содержательница гостиницы, собирая тряпками воду с паркета. - Моя мебель! Что! Ах! - она лазила на четвереньках, будто забыв, что здесь русская пленная. - Это красное дерево!
Хозяйка в панике была, что испорчена мебель.
Они сопротивлялись, как могли.
На следующее утро госпожа-хозяйка была спокойна:
- Все! Завтра ты будешь мести улицу!
- Я это делать не буду! - ее голос, высокий и звенящий, заставлял хозяйку как бы приподниматься на носки. - Не буду!
- Почему?
- У нас улицу метут мужчины с бородой, - показала она рукой, не зная слово по-немецки.
- Хорошо, - терпеливо говорила госпожа-хозяйка. - А если я с тобой пойду?
И вышли, и вместе стали мести.
К ним подошел пепельноволосый мужчина - поощрительно улыбаясь, похлопал по плечу.
Как нянчились с нашими девками!
Что это было? Заботливое уважение?
Одна была проститутка. Хозяйка говорит, ну ладно, ей мужчина нужен... Но не в доме же у нас?! Они прямо на их постели, когда хозяева уходили из дома.
У них был абрикосовый пудель. Хозяйка его все чесала, чесала...
У мамы был неженатый. А у маминой подруги был серб, у него жена была, но он с ней шесть лет не виделся.
Зачем Сане нужно было проживать жизнь матери?!
Не могу без музыки, словно мертвый воздух.
Машина вдруг всю распечатку стала повторять сначала.
- Я, когда начинала, - Саня с наслаждением смотрела на новые распечатанные страницы, не замечая повтора. - Я вырезала буковки и приклеивала. Я, когда была студенткой, так здорово это научилась делать!
- Кончилась бумага, подложи в принтер.
- Он физик-электронщик. Мы же с ним вместе купили первый компьютер. - Она взяла чашку с недопитым чаем, сделала глоток. - Я первая в университете ввела компьютерный курс. - Кинула чашку так, что керамика не разбилась. - Этот компьютер нас развел!
Один студент предложил мне взять в долг. Я взяла три миллиона, положила на книжку. Четыре года назад. Через два месяца стало девять. Я сняла, а остальные два положила опять. Хотела отдать, а он не приезжал. А проценты идут. Хорошо, мне письмо прислали. А то за год столько бы накрутилось. Подруга пять тысяч долларов под книжку дала, а потом от книги отказалась.
Типаж - это не характер? С отцом-сербом она виделась трижды. Писала диплом "Дружеские связи с балканскими народами".
Подплечники лежат на стуле, колготки вытянулись со спинки до пола. Возле компьютера на стене - гантели, массажеры деревянные и пластмассовые.
- Ты, понимаешь, что я только начала привыкать, что я замужем, что у меня есть муж...
Она мучилась, как при родах.
- Мне хотелось, чтобы он лег со мной...
Гена посмотрел на нее без укоризны, без насмешки, с отсутствующей пустотой.
Друг семьи, Гена, когда входил, когда выходил никто не замечал, и, главное, не замечала этого сама хозяйка, словно он не кошка, не собака, не птица... Он даже не тень ее, потому что тень иногда бывает впереди человека, и ее нельзя не видеть.
Друг семьи - двойная мораль. Гена пепельноволосый, но пушистый. Он непонятной специальности, но держится со всеми так, будто все ему равны. А обсуждая дела житейские в отсутствии хозяев, даже судит их, настолько категоричны вынося обвинения, что становится неловко, как в кабинете следователя по особо важным делам.
Сейчас Гена поставил чайник и стал что-то подогревать на сковороде.
Ира с удивлением наблюдала, как они все уживаются, находят необходимым общаться друг с другом.
- Она хотела, чтобы все светила вращались вокруг нее. - Двоюродная сестра то раболепствовала перед Саней, то готова была вытрепать ее за косы, как служанку.
- У нее психология нищенки, - отметила сестру социальным знаком Саня.
Ира хотела сказать, что Саня часто принимала темные, фосфорицирующие тела за звезды, - но не высказала вслух свои мысли перед этим другом дома. Исписанные карандаши, как прожитая жизнь, в них новый стержень не вставишь.
- В церковь сходи.
- А поможет? - взгляд Сани стал упрям и недоверчив. - У меня есть библия. Пастор из Америки мне подарил. Это мне за студентов. Домой принесли. Нет, - включила она телевизор. - Я лучше схожу к одному человеку. Пусть меня загипнотизируют и снимут это. Я больше не хочу.
- Ладно, - вздохнула Вера. - Я найду деньги.
- Где ты найдешь?! - в глазах запрыгали хитринки лисы-Алисы. Ах! Если бы в эти лапки да хорошие деньги! Но как стареют руки от гадкой, разъедающей нищеты! Тень безотцовщины, клеймо фашистского рабства.
Молчала.
- Набери денег, тогда садись и пиши сколько хочешь. Конечно, хорошо - сидеть и писать, я бы тоже сидела и писала.
Молчали обе.
- Тебе какая разница - на чем зарабатывать? Раньше не было опыта торговли, а теперь все умеют.
- Двойная мораль была, но все равно было хорошо! Сколько всего делалось в комсомоле!
- Ты, знаешь, а в этом абрикосовом пуделе что-то есть...
- Было здорово! Молодежь жила!
И вдруг он пришел.
Меня что-то подталкивало - выйди. Ощущение, что я занимаю их комнату, неприятно обволакивало, как дым от тлеющего пластика. Но выйду - помешаю разговору...
- Фифти-фифти, - сказал муж, уходя, и губы его перекосились в удовлетворенной усмешке.
Лидия затащила ее в ванну. Горячей воды не было. Ледяной душ!
Ей, перенесший два развода, испытавшей столько страданий от мужчин, было до жути страшно наблюдать такую душевную муку. Казалось, что Саня сходит с ума. Раньше не верилось, что можно вот так сойти от любви, сойти с ума оттого, что тебя бросили... Теперь она видела. Но чем она могла помочь? Это были вопли рожающей женщины! Сильная, волевая, неглупая она боролась за себя тем, что слушалась моего голоса.
Сердце переставало биться от этой страшной истерики.
Наконец, как скорая помощь - приехала двоюродная сестра.
- Помри, чтобы он посмеялся.
- Нет! - сразу воспряла Саня. - Я не дам ему посмеяться.
- Он сноб. Он неумный человек.
Оказывается сестра, даже и двоюродная лучше знала, какие нужно сказать слова Сане.
- Услышали все враги о бедствии моем и обрадовались.
- Ну почему? Почему Господь стал как неприятель?
- Чей это кобель?
- Это не кобель.
- А кто же?
- Это девочка - абрикосовый пудель. Она приходит, когда Валерка приходит, - сестре что-то не нравилось в тощей собачонке.
- Это не твой абрикос? Чей он?!
- Не знаю, так приходит, я его иногда кормлю.
Потом она ела, как едят в доме покойника, окаменело двигала челюстями и молчала.
Лидия звонила по телефону разрушительнице счастья.
- У вас все хорошо?
- Да.
- У вас все хорошо в семье?
- Все хорошо, - самодовольство вылезало из трубки аппарата, как жирное свиное сало из мясорубки.
- У мужа все хорошо?
- Да. - В этом коротком слове звучал не голос, а звук, протрубивший из рога-победы.
- У вашего мужа все хорошо?
- Да. У мужа все хорошо. - Эйфория лилась, как вино из новых мехов.
- Если вы не сделаете, чтобы у женщины, которая страдает из-за вас, было тоже все хорошо, то у вас эта эйфория скоро кончится.
- Кто вы?
- Я Лидия.
- Вы знаете с кем вы разговариваете?! У меня был инсульт... Она сама виновата - она забрала у него технику... Он остался даже без компьютера.
Сане было видимо приятно, что все вооружились отстаивать ее честь.
- Я жила как хотела, у меня была такая свобода! - Саня посмотрела на Лидию, которая явно не так прожила свои годы. - Понимаешь, я имела мужчину любого, какого хотела... Мать сказала - делай там, что хочешь, но в дом не води.
Саня впала в какую-то ностальгию прошлого.
- Ко мне все относятся хорошо. Я умею повернуть к себе человека доброй стороной.
- Хорошо, что ты его не прописала... - вздохнула сестра.
- Он жил у меня восемь лет... Я в постель ему еду подавала...
Телефон затрезвонил.
- Да, да ... Это я, Лидия. Нет, это не Саня. Да. У нас похожи голоса. Да? Что вы говорите? Возьмете вы свою книжку, куда она денется... - Лидия прикрыла трубку телефона рукой, чтобы никто не услышал, как кричит подполковник, друг мужа: "Это грязная, неопрятная, лживая женщина. Вымогательница. Она целый год мне испортила. Мерзкая. Она потом звонила несколько раз, чтобы сгладить..."
Лидия не стала передавать сестре привет от полполковника, пусть новые знакомства заводит.
* * * У Сани после развода один за другим появились и свой врач, и свой водитель микроавтобуса, и теперь стал в дом ходить не то чтобы священник, а человек близкий церкви. "Бычки бушуют - весну чуют", - говорит Гена-друг дома, невзирая на ранги знакомых.
Через две недели она помолодела.
Но это внезапное омолаживание, так же быстро гаснет, переходит в некую тень. И Лидия не была за нее спокойна. Можно обмануть всех, но себя-то как обмануть? Когда-то и Лидия, как Саня пыталась, но ведь это на грани потери рассудка.
В Советской России были участковые врачи, по сути такие же участковые учителя, ибо ребенок не мог идти к другому учителю, а только по району, в котором он проживал, а так же были тогда участковые милиционеры, участковые осведомители.
- Смотрите, этот абрикосовый пудель уже превратился в курагу! - смеялась сестра через две недели.
- Куда проваливаются ее деньги? - не понимала она.
- Сок американского алое - триста рублей... - вносил поправку Гена.
Она страдала не от любви к этому человеку, а от потери человека, к которому привыкла и считала уже своей частью.
- Я только два года тому назад привыкла, что я замужем. Мне это даже стало нравиться! И вдруг... Опять в девках!
- В свободу человеческой воли верит лишь тот, кто не знал ни любви, ни ненависти, - произнесла двоюродная сестра и умно поджала губки.
- Это я тебе говорила, - остановила ее риторику Саня.
"Участие - больше ей ничего не нужно от меня", - сжала губки еще туже сестра. Но ей было рядом с Саней не плохо - ностальгия по двойной морали. Да, собственно, что такое совесть? Это логика личности, как он при помощи этого инструмента согласует свою жизнь с окружающими близкими и далекими людьми.
- Фифти-фифти, - смеялась Саня, разливая самодельную настойку на лесных ягодах.