Надежда Середина

ВОСХОДЯЩИЙ ПОТОК

Самолет набрал тысячу метров: теперь надо встать, подойти к обрезу двери и сделать шаг.

Ветер рвал русые волосы, высокая девушка уперлась в холодный черный металл скрюченными от напряжения пальцами, и жуткий звериный вопль заглушил рев мотора.

Её вытолкнули. Она была первой.

Изо дня в день объяснял инструктор: как выходить из самолёта, что делать, если подхватит восходящий поток; как правильно принять за площадку приземления водоем; как оттолкнуться от высоковольтных проводов, чтобы не повиснуть на них серой глупой вороной.

Маленькая женщина с голубыми глазами выходила третьей. Боясь, что страх настигнет раньше, пока будет делать шесть шагов до выхода, стремительно рванулась к обрезу двери. И не успела испугаться. Страх не догнал. Вокруг было небо: внизу, вверху и по всем четырем сторонам. Небо?! Оно встряхнуло таким динамическим ударом, что если и был страх, то его вытряхнуло, как пыль. И вдруг завертелась под куполом, закружилась. Что это? На миг остановилась, казалось, только для того, чтобы с еще большей скоростью завертеться в другую. "Так будет до конца?" - было второй мыслью. Перехлест строп? Или восходящий поток?

Ощущение неизвестности не пугало, оно влекло, как притяжение земли. У некоторых женщин тысячи прыжков... Но это был прыжок первый! Самый яркий, запоминающийся, стремительный! Собственно, не о прыжках с самолета речь, в этом лишь сравнение-параллель, которая поможет рассказать главное, что можно раскрыть только на исповеди.

Кто из нас не наблюдал, как мужчины, устраивая громкие споры, собирают вокруг себя прохожих, но редкая женщина остановится возле них. Кто больше потрудился над увеличением дистанции между женщиной и мужчиной - природа или исторический опыт социума? Скала непонимания... Роды, беременность, зачатие, кормление ребенка. Первые толчки младенца, который еще не рожден... Это была вторая беременность... Маленькая женщина узнала об этом раньше врача, сразу, в момент зачатия. Она знала этот день. - Нам нельзя сегодня быть вместе, - сказала она. - Ничего, - ответил он, лаской расслабляя ее тело и нейтрализуя волю. - Может появиться лялька, если мы будем так. - Если женщина знает, что такое любовь, она поймет эту всепобеждающую слабость. Любящая женщина, как ребенок, беспомощная и доверчивая. Она любила его вопреки всему опыту своей жизни. И не могла противиться его воле.

- Я понимаю по-русски. Я буду осторожен. Открой глаза! Ты видишь, кто перед тобой?

Один француз рассказывал, что у его жены был любовник мусульманин, что он на "нет" кивал головой, а на "да" упрямо качал из стороны в сторону. Все мужчины - мусульмане. Разве мы или они виноваты в том, что между нами непосильная разуму человеческому дистанция? В одни мгновения женщина - рабыня, в другие - Богоматерь. Если бы выполнялась только одна заповедь, на земле войн бы не было... Но это все мужская философия, женское дело - подробности деталей, мелкая вышивка узора.

Когда подтвердилась беременность, беспокойство охватило ее, она положила будущему отцу ребенка в записную книжку небольшой календарик с изображением иконы Казанской Божьей Матери. И сама пошла в церковь. Она хотела услышать что-то важное, решающее для себя. Но за два человека до нее священник прекратил исповедь, видимо, нужно было прийти раньше. Если бы выполнялась только одна заповедь - на Земле был бы рай.

Они жили в Москве временно, ничего нет вне времени. Но природа воспротивилась, и она как будто забыла о смене осени зимою, наивно веруя, что мгновение остановится. "Оставляете ребенка?" - снимала перчатки врач. Ужасающий в своей обыденности вопрос. Состояние беременности - как идея бессмертия. Словно за девять месяцев суждено прожить сжатый до невозможности отрезок времени длиною в прежнюю жизнь. События сжимались, словно несла куда-то сверхземная скорость. И как бороться с тем, от кого зависит все, от кого зачала ребенка? Кто внушил ей, что одна она не выдержит ни беременности, ни родов? Она убеждала его, что у них будет сын. Он говорил, что он не Руссо. Здесь вам не старуха-процентщица, которую Родион Раскольников убил ради идеи всеобщего братства и равенства. Здесь нет никакой идеи справедливости, здесь только одна любовь: "Если ты сделаешь аборт, я женюсь на тебе". И женится. А она бедняжка рада до смерти, и про аборт свой и думать, и страдать забыла. Он уж и бьет ее, и ругает, да что там, все стерпит душа русской бабы, лишь бы замужем быть, насмешки больнее побоев. Потом эти интердевочки так крутят своими мужиками: один спился, другой разбился, третий не то зверя хотел на охоте убить, не то сам в себя по замыслу стрельнул... Тут не Леди Макбет Мценского уезда, тут русские интердевочки, тут диалог идет на всех европейских языках.. Здесь не идея, здесь всего-то лишь идейка убежденного холостяка сработала... "Я не могу остаться здесь, я должен ехать домой". Здесь любовь к Родине. "Ты знаешь - мне надо будет ехать через девять месяцев. Я не смогу полюбить эту страну заново, я зря приехал. Если будет ребенок, надо будет ехать вместе. Там война". Она переживала войну вместе с ним и согласна была ехать на войну, в Сибирь, в открытый океан.

Динамический удар был достаточно силен - женщина открыла голубые, как небо, глаза. Теперь она болталась в подвесной системе на плохо затянутых лямках и кружилась над землей в высоте чуть меньше тысячи метров. Чертов парашют! Но вот вертушка стала затихать. Небо и земля слились в тишине. Золото осени плавится в огненном закате. Она плывет по ярко-синему небу. Птица? Нет, она, как маленькое белое облачко. Внизу, в чистом воздухе осени - разноцветные кубики полей, зелено-голубая лента реки. Настоящий полет - это когда тихо кругом, не ревет, не стонет мотор. Тихая, чистая красота, словно мир не сотворен, словно все это на картине, и греха не познали люди.

Вторую беременность она переживала как первую. На то, что вздрагивало, шевелилось и затихало под сердцем, она смотрела как на живого ребенка, который там, далеко внутри нее спрятан от всех. "А может он садист? - усомнилась в его страстной любви подруга беременной женщины. - Рожай для себя, - сказала как врач-психиатр. - Ты пропустила все сроки. Теперь этого делать нельзя..." Но на всякий случай достала ей справку о необходимости аборта по медицинским показаниям.

В самый последний момент каждый остается наедине со своей памятью, со своей волей, со своей свободой, со своей совестью. И был вечер. Их было два человека в палате: юная высокая девушка и женщина с голубыми глазами. Каждый хотел, чтобы эта операция прошла побыстрей. "Вам будут делать заливку завтра, - пообещала акушерка старшей женщине. - Мы сделаем. Мы обязаны это сделать".

А утром УЗИ. "Мальчик!" - встревоженная радость последней надежды. Две женщины встретились глазами у компьютера. "Ну что вы, с голода умрете, на кусок хлеба что ли не заработаете?" Пациентка закрыла глаза и молчала. И был день. Кресло операционной, как эшафот. "Хорошие воды", - анализировала акушерка. Она не знала, что чувствовала женщина, когда огромным шприцом из нее вытягивали то, что сохраняло жизнь ребенку, и вводили раствор, известный только посвященным медикам? Медикаментозное одурманивание? Она и сейчас не знает, какой ей сделали укол за полчаса до эшафота.

Обрез двери, динамический удар, вертушка. Все это было в первом прыжке. Теперь второй. И женщина с голубыми глазами опять вышла из самолета, как будто за обрезом двери - трап, и там, внизу ступенек, ее встречает представительная делегация из Парижа. Приземлилась она вместе с самолетом, почти на крыло ему. Мегафон гремит, кто-то бежит. А маленькая женщина счастливо возбужденная, улыбается - не тащиться по скошенной стерне со свинцово-тяжелым парашютом.

"Что ты видишь, когда выходишь из самолета?" Инструктор не глядит, а наблюдает, он бывший военный летчик, много пережил смертей и далеких, и близких. Сейчас у него два сына-парашютиста. Молчаливое недоумение женщины он прочитывает по-своему: у нее словно растопыренные пальцы. Инструктор не поэт, он не считает, что парашют - это прыжок в стихию небо-земля. Просто сразу увидел, что в ее глазах застыла безысходная брошенность. Брошенная женщина - позор человечеству. Разговорился с ней после первого прыжка: "Ты прыгаешь с открытыми глазами или с закрытыми? Глаза больно?" Поднимался ветер, и инструктор разрешил прыгнуть последний раз. В этот раз она держала глаза открытыми с таким напряженным вниманием, что, выходя, зацепилась ногой за обрез двери. Казалось, что ветер стремится забросить назад в самолет. Она только теперь увидела, как покачнулся горизонт: и земля, и небо начали переворачиваться одно в другое. Но она все равно не испытала сильной тревоги. Вероятно, красота неба сильнее страха.. Кто испытывает подавляющий душу черный страх, не может видеть голубую красоту неба. А, может быть, это любовь? Как у инструктора - он до утра может говорить о небе и о своих самолетах.

"Ты хочешь меня, или ты хочешь ребенка? - он задавал обоюдоострые вопросы. - Если сильно любишь - рожай, если не сильно - не рожай..." Все, толчки изнутри прекратились. Сделали заливку, отвезли из операционной на каталке в палату - теперь надо ждать. Лежать, сжав плотно ноги. Схватки могут длиться вечер, могут продолжаться вечер-ночь, могут выматывать вечер-ночь-день... Если мужчина в поиске истины устремлен к Богу, то женщина - к мужчине? А если мужчина не устремлен к Богу? Ребро - это грань многоугольника, это составная мира, не ребро мужчины. Она положила ему маленькую иконку, размером в годовой календарик. Казанская Божья Матерь прижимает младенца-Христа, а он невесомый, чистый взирает на грешный мир. Мусульмане не отрицают Божью Матерь, так почему же он оторвал ножки младенцу, искромсал их, слитых воедино. Она искала в случайных мелких клочках бумаги какой-то смысл, склеивая изображение. Почему женщина захотела подчиниться и стать слабой? Когда страх поработил ее? Буря душевного смятения перед родами? Боязнь оказаться без помощи в этот миг?

Ослепительный свет другого мира - первое, что пробивается в сознание после наркоза. "Все плазма". На руке тонкая, как вена, трубка с кровью - знак, что она вернулась из другого мира. "Здесь кто-нибудь есть? - страх возвращал к жизни. - Где я?" Тело наполнилось ледяным ужасом и трепетом - мороз одиночества, холод смерти был где-то рядом. "Кто здесь?" Вокруг тишина сверкающей плазмы. "Лежи тихо! Руки убери..." Все белое. И человек вдали за столом ослепительно белый. Операционные лампы все включены, как сияние кварцевых гор. Утро пришло вялое и болезненное. Не заря, а какая-то незастывшая плазма стекала мелкими красными каплями на землю до черепа Адама. "Как себя чувствуете?" - совершала обход своих больных врач-гинеколог. "Все нормально", - ответила женщина. Она лежала расплющенная на подушке, не испытывая ни чувства скорби, ни чувства благодарности, все было придавлено жуткой слабостью. Сгустки плазмы обретали то одни, то другие формы человеческого тела. "Уже все нормально?" - укоризненно-насмешливая улыбка чертовски шла к сильно накрашенным глазам и векам энергичной женщины в белом халате.

"Смотри, куда несет!" - Кричал инструктор с земли в мегафон. Инструктор думал о ней не как о парашютистке, а как о женщине. Он понял, что она пережила палачество маньяка, удовлетворяющего свою маниакальную страсть убивать, стоя на "посту" защитника жизни. Он терпеть не мог это оголтелое иностранничество на его земле. Мусульманство - понятно - иная душа, иные устои, а что делают хваленые европейцы? Сколько убито в женщине, когда материнство - трепетное, жаждущее, само по себе тревожное, превращается в страшную бесчеловечную пытку? Убийство - аборт - право на убийство и бесправие убийцы.

Маленькая женщина перекрестила руки, ухватилась за лямки повыше, изо всех сил старалась развернуться в подвесной системе. Но ей никак не удавалось дотянуть до ста восьмидесяти градусов. Девяносто, девяносто пять, сто, сто десять... Все! Сил не хватает. Предметы начинают приобретать объем. Картинка внизу под тобой как бы заполняется жизненной плазмой: словно ты прилетела на землю для того, чтобы вдохнуть в нее жизнь.

И грянул гром. Капельки плазмы превратились в струи ливня, смывая грязь с асфальта, пыль со стекол. "Не верь, не верь, не верь. Ты правильно все делаешь. Не верь". Вспомнила маленькая женщина слова старой акушерки в поликлинике, ей было достаточно однажды увидеть этого мужчину.

Когда она наконец вышла из этой больницы-роддома на улицу - в небе светилась радуга. Радуга! Цвет в чистом виде, как камертон. Она шла вперед навстречу радуге, под ее светлый купол. Она спешила, ей было чудовищно быть рядом с этой больницей. Там по коридору носили живых новорожденных младенцев. Там матери их кормили. Маленькая женщина ощущала себя пустой, иногда даже какое-то чувство легкости охватывало ее, словно раньше в ней был не ребенок, а некий сгусток плазмы - адов огонь, который превращает человека в раба. Раб - это человек другой цивилизации, другого времени, другой эпохи. Если рабство возможно вернуть, то все плазма... Но радуга в небе, обнимая мрачный тяжелый город, сохраняла божественный свет над ним.

"Этого делать нельзя, - встретила ее подруга-врач, наблюдая страшную болезненную опустошенность. Она понимала - убита не вредная старуха-процентщица, убита чистая, живая душа ребенка, и неважно, где она - внутри тебя или вне твоего тела. - Я же говорила тебе этого делать нельзя... Наши магометанцы опять воюют. Кровь - ритуал. Жертвоприношение - подвиг духа. А был ли мальчик? - Её новым учением был эзотеризм и психология, 16 типов поведения человека. - Психология не дает ответ, она заставляет еще раз вглядеться в себя".

Земля! Земля под ноги! Она приземлилась на бочок, как учил худенький мальчик - парашютист, когда помогал проверять и зачиковывать стропы. Лежа в колючей, по-осеннему стриженой пшенице, из последних сил вытягивала она нижние стропы, гася купол. С каким азартом рвется ветер протащить маленькую женщину по стерне, как по терке для овощей! Какая зловещая игра на ветру! Рывок. Вскочила. Забежала вперед и, раскинув руки, упала в белые волны шелка. Все - тишина. Над ней чуть левее течет по высоковольтным проводам смерть. Смерть - это плазма, в которую превратится наше тело после жизни на земле, когда покинут его душа и высший разум. Как хорошо, что маленькая женщина не видела этой высоковольтной смерти, когда была погружена в красоту между небом и землей! Адский трепет стер бы все! Страх подобен смерти, он убивает красоту. Купол шевелился вокруг, как пламя белого огня. Теперь надо встать и идти. Как радостно встречают парашютисты друг друга - будто они одержали победу! Но в маленькой женщине не проснулся самолюбивый азарт спортсмена - она не знала, зачем ей нужны эти прыжки. Непонятное чувство, которое трудно определить словами, возникло в ней: желание из плазмы, которую теперь она видела вокруг себя, создавать мир красоты. К ней, наконец, стало возвращаться желание жить, но каждое живое светлое чувство требовалось извлекать из плазмы, очищать от коросты грехов жизни. Как восстановить себя заново, если у человека нет даже страха у обреза двери на высоте тысяча метров?

Женщина завидовала крику юной высокой девушки, которая была там - у обреза двери самолета. Так кричат, когда рожают, когда схватки переходят в потуги - кричат с болью и радостью, не осознавая ничего, по-звериному, слепо повинуясь инстинкту деторождения..

Еще через год маленькая женщина узнала, что черный человек, сына которого превратили в плазму, этот человек погиб. Она никогда с ним не увидится, видно Богу не угодно было оставить после него сына. Он умер. В маленькой женщине с этой вестью погасло напряжение, покинула затаившаяся в глубине души ненависть, притупилась обида, исчезла жажда мести. Она перестала истязать себя памятью. "Если сильно любишь - рожай. Если сильно любишь - можешь быть одна". Его смерть примирила ее с жизнью? Она была на исповеди, чтобы рассказать все. "Больше так не делай", - сказал молодой добрый священник, а она готовилась, что наложат епитимью. Или теперь ее епитимья здесь? У обреза двери самолета?

В тот взлет парашютист-мальчик взял с собой в небо фотоаппарат, только что подаренный на День рождения. Восторг и изумление! Как он мог знать, что площадкой для приземления будет для него стеклянно-ледяная гладь воды? Вытаскивая свой парашют, словно невод, из запруженной неглубокой реки, показывал всем, сколь надежно он упаковал свой подарок в полиэтиленовый непромокаемый пакет. "Зачем тогда ты брал его в небо? - спросил инструктор. - Почему не тянул передние стропы, когда видел, куда несет!? Что вы летите с растопыренными пальцами?! Работать надо в небе! Сжаться в кулак". Инструктор не понимал, что в этом и заключается парадокс изумления и восторга юного парашютиста: приземлиться в водоем с заранее запакованным фотоаппаратом. А юная высокая девушка нашла в его парашюте маленькую золотую рыбку. Красноперка, может быть, и заговорила, если бы не успела высохнуть в шелковой пелене купола.

На берегу на траве лежал улыбчивый человек неопределенного возраста. Он не укладывал парашюта и не выходил на взлетную полосу. "Все плазма", - спокойным бесстрастным голосом выражал он свои мысли, лежа на густо-зеленой, неосенней траве. Женщину с голубыми глазами страшно взволновало пересечение их мыслей. У него были приглушенного стального цвета глаза и очень светлые редкие волосы. Он вдруг разговорился: его подмывало на такие подробности, от которых кружилась голова, будто укачивает в самолете. "Я водолаз, - напомнил он на всякий случай. - Если вы утопнете, и ко дну прилипнете - полежите день-другой, а потом привыкнете..." И не смеялся, и никто не смеялся: ни инструктор, ни мальчик, ни юная девушка. Все помогали сворачивать мокрый, тяжелый от тины и водорослей парашют. "А вам удалось хоть кого-нибудь спасти?" - спросила высокая девушка. "Нет... Они слишком быстро тонут. А кому выплыть - выплывают сами... Спасение утопающих - дело рук самих утопающих".

Одиночество нестрашно, неприглядна опустошенность, уродлив однолико-одноцветный сгусток. Если Земля прекратит свое существование от ядерного взрыва, каменея, огненная лава будет обретать сиреневый цвет багульника. Теперь вся жизнь - епитимья, - сгущается, как шаровая молния, мысль, - пока плазма не превратится в многообразие мира, а прекрасная картина бытия не наполнится объемом значений и смысла.

Самое трудное в прыжке - приземление.

Земля! Земля идет! Под ноги! Трудно устоять, когда сильный ветер.

Аэростат - другое дело - настоящее воздухоплавание! На парашюте все время землю ловишь, а там плывешь.

А французы-парашютисты приземляются задом, кувыркаются, а потом встают.