Надежда Середина
ПОЛОВОДЬЕ
Прибывает талая вода, взрывается лед на реке. Звезды тонут в черно-синих облаках. Сергей бросил в костер скрюченное корневище. Огненный рой искр взвился, прокалывая темноту, горячий язык пламени облизал мертвое дерево. Он приезжал на разлив каждую весну, чтобы видеть начало. Освежал в памяти краски и вновь брался рисовать синь половодья. Теперь ждал рассвета. Думал приехать не один, но так и не получилось.
В прошлом году разлив был необыкновенный. Лед поднимался - пузырилась, кипела река. Голубая синь быстро сомкнулась на горизонте. А сегодня снега нет, истаял до времени, как все в жизни тает, обрывается, уходит... Как уходит любовь. Сейчас ему не хватало ее: в белой курточке с плетеным шнурочком внизу, в мягкой белоснежной шапочке. Длинный шарф играл на ветру, кружил, обнимая ее. - Вы на прогулку собрались в Измайловский парк? - ботиночки на тонком каблучке... - К кому едете? К Есенину? Чудачка... - будто и впрямь кто-то за дорожным курганом будет ее встречать. - У меня здесь мастерская. Выйдем вместе... Разлив покажу. Музей. Церковь. Я художник.
На плече его тогда сидела серенькая Настенька. Как взял ее, так она словно приросла к нему. - Что? - заглядывал в кошачью зелень глаз, - хорошо тебе?
Настенька знала, что ее любят, поэтому была спокойной и ласковой. Электричка, автобус... Колеса, колеса... Движение по горизонтали. Привычка. Все изменилось, когда придумали колеса и письменность.
- Едем мы с Настенькой в Бразилию...
- Ласковая у тебя кошечка, послушная.
- А как же! Они у меня все воспитанные, как иностранки.
В Бразилию вот ездим каждое лето.
- Мужчина, которого любят кошки, будет любить свою жену.
Вот так - с кошками - Сергей мог разговаривать и на улице, и дома. Не сам с собой: с Настенькой, с Машкой, с Катькой, с Багирой. На какой остановке сесть и где выйти, не так важно. Главное ехать. Туда, где ни ты, ни тебя - никто никого не знает. И если кто-нибудь тебя понял - вот и счастье. И тогда синь в глазах, как половодье.
Она стояла на остановке такая беленькая и мягкая - снежный мираж. Белая, как чистый лист бумаги, как новый холст, нужный только художнику.
Вчера, когда собрался выходить из дома, кошки окружили его и, словно ожидая чего-то, смотрели... Он взял с собой Багиру. Также они смотрели и в прошлую весну, когда он выбрал Настеньку. Свою Багиру он считал красивой - и в попутчицы, и в натурщицы выбирал именно ее. Настенька, Машка, Катька это понимали и всегда уступали ей место у миски.
Огненные звездочки вырывались из костра и гасли на лету в темном покрове ночи.
Сергей давно расстался со своей женой. После развода подарил дочке крошечного пепельно-суржевого котеночка. Как она радовалась живой игрушке... А через год принесла и выпустила в его мастерскую угольно-черную с болотными глазами Багиру. Не сразу Сергей узнал в ней свой подарок.
Сегодня, когда подходил к старому дому-даче, Багире вдруг изменило хваленое спокойствие натурщицы. Она так сиганула к отдушине подвала, что до крови обожгла его своими когтями. Он приложил тыльную сторону ладони к губам, лизнул шершавую царапину.
Смеялась, шутила, играла. Такие имена нельзя давать женщинам: Вера, Надежда, Любовь. Слово не просто слово, если это имя. Шла, спешила. Прокалывала тонкими каблучками, печатная тропинка. Переулки. Сады. Свежевзрыхленная земля, сырая и сочная, как спелая черная слива. И вдруг остановилась, Река...Серая голубизна облачных развалин падает в большую мутную воду паводка.
- Опоздали на недельку. Надо было приехать, когда начал трогаться лед...
Движенье воды не заметно даже у берега. И солнце, затерявшееся, серо-голубое, едва пробивается сквозь эту томительную пелену. Словно все остановилось, затаилось в туманном мироздании. И тишина тайная, первородная. Начало... Ему показалось, что и облака, и река, и вся эта весенняя синь явлены ему только для того, чтобы в них сквозь этот томительно-сладостный туман, явилась она... Он назвал ее Девушка-Ока. Эти весенние воды хлынули через его душу...
- Устала? - тронул ее за руку. - Пойдем чай пить, Вера, Надежда, Любовь...
Погас весенний мираж. Поглядела мимо, холодно.
- Я хочу остаться здесь. - Синева неба слилась с ее глазами, а все вокруг стало густо-синим, как паста в авторучке, и капли-дождинки крутились как шарики, будто кто-то старательно и быстро записывал эту весну в строчках дождя. И веселый ударил гром. Они побежали под жестяной навес, вокруг них сгрудились покосившиеся баржи.
Дождь длинными пальцами барабанил, как индеец, радостно оповещая о начале новой весны. Дождь падал, обрушивался сплошной стеной на лес, на поля, на реку, словно желая напоить могучее лоно земли. И вдруг также неожиданно и быстро стих.
Высокий холм. Цепкая прошлогодняя трава. Овраг. Изъеденная, точно ржавчиной, кора земли. Проваливается, сползает, соскальзывает глинистый слой, красноватый, точно рана.
- Вперед! - шутливо подтолкнул, желая понять, что ее тянет на дно. - Женщину надо первой пускать в каньон...
Спускалась, хваталась за ломкие ветки, вытягивались с корнями высокие стебли травы, дотрагивалась пальчиками до сырой земли. Остановилась. Вот оно, молодое, перевернутое вверх корнями дерево. Березка? Что!? Выросла не там? Сорвалась в игре большого паводка? Еще не сухие ветки... Как корни смертельно вскинуты вверх! Поток схлынул, и все остановилось.
- Что, прыгать будем? - протянул ей руку, чтобы не оступилась в грязь. - Держись крепче, Вера, Надежда, Любовь... Вот так вот! Бразилия, она и есть Бразилия...
Рука его горячая и какая-то умная, словно он рукой и видит, и понимает, и чувствует. Она нагнулась, снимая с каблучка дубовый лист, словно покрытый ржавчиной, и стала подниматься по склону сама. На вершине присела, ладони положила на землю, будто боясь соскользнуть.
- Ты так дышишь, аж голова кружится, - прикрыл глаза.
Звинькнул стриж, крылом почти касаясь ее волос, выбившихся из-под шапочки, и стремительно понесся навстречу другой птице, восторженно пронзающей мягкую синь неба.
- Вот так вот, - Сергей хотел коснуться ее, но понял: она сейчас далеко от него и даже от себя.
Солнечные лучи пробились сквозь влажную пелену, и задрожала серебристая дорожка на середине реки, возбуждая желание окунуться в это холодное мерцание. - Смотри, смотри, это русалка хвост свой показывает... Играет! Я сначала рисовал Девушку-Оку как русалку, - оттенки менялись и захватывали его своей текучестью. Словно цвет - это нечто живое, движущееся, и не бывает постоянным как ветер, небо, вода... - Но это другое. Девушка-Ока - это душа реки, понимаешь?
Солнце коснулось кромки горизонта, прожгло огненным диском и стало медленно тонуть в загадочной дали. Где же крылатые кони с золотой колесницей? Где тот золотой челн, в котором всю ночь Солнце будет плыть в свой чудесный дворец на Востоке? Вдруг его взгляд притянуло дно оврага. Человек, от которого ушла любовь, похож на вывороченное вверх корнями дерево...
- Во! - усмехнулся, воскликнув Сергей. - Смотри! Мужик. Упал.
Как черт, пьяный. Всю романтику нам испортил, - и вдруг взял ее руку. - Замерзла? Ночью увидишь Оку, тогда ты уже отсюда не уйдешь, - чувствовал как ее холодные пальцы дрожали: "Это или судьба, или Бог нам дал..."
Чем точнее пробуешь подобрать цвет, тем больше и терпеливее приходится смешивать краски. Сергей придвинулся ближе к костру. Солнце, огонь и золото - одного цвета. Подбросил веток. Заискрилось. Вспыхнуло. Отодвинулась ярко-черная ночь. Человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремиться вверх... Рассвет еще не скоро. Схватки прибывающей воды и льда будут всю ночь. Половодье - это конец соединяется с началом. Душа реки держала его и звала всю зиму. И где бы он ни был, он спешил сюда в половодье. Сергей никогда не рисовал реку зимой, когда она, замерзая, погружалась в полумертвый сон. Он сам, как сверчок, забивался в щель своей городской квартиры и, возбуждая память, жил летними звуками и красками.
Сейчас река, отдохнувшая под покровом льда и снега пробуждается, как любимая женщина, которая ждет рождения первого ребенка.
В угрюмой тесноте городских стен Сергею было невыносимо, его мучила неуверенность. Даже в своей комнате он не мог стать таким, каким был у реки. Сегодня Вера долго не приходила. Он занялся уборкой. Пыли накопилось так много за метельную зиму. Но быстро надоело лазать в паучьих углах, лег и стал ждать.
Вдруг откуда-то из шкафа, а может из коробки, а может из картины ползет красивый усатый стройный таракан. И влез он на подушку. И не боится кошки. И не страшится пары ее зеленых глаз. А к таракану ползут тараканихи, ползут тараканчики, девочки и мальчики. "Ты нас обижаешь, - трещат, как саранча, - в ведре выбрасываешь и порошком посыпаешь. Вонища такая и спать хочется. А потом никто не просыпается, - вдруг зловеще поднялся таракан-великан. - Сам пришел? - спросил черноусый вождь. - Носик чайника прикрываешь, жалко воды? Экономическую стерилизацию хочешь в нашем обществе устроить? Все крошки со стола убрал! - затопал кривыми ногами. - Ты таракана не заставишь лгать! - а вокруг пляшут, прыгают, хотят взлететь прямокрылые всеядные насекомые, большие, как люди, и он вырывается от них маленький, как таракашка. Хочет спрятаться за свои картины. Вытягивают, вытряхивают, стучат по всем углам. - Сейчас мы тебя обработаем и в Бразилию отправлять будем, чтобы ты тут не вредил в хозяйстве. Но тебе ни одного крузейро не дадим. Бразилия она и есть Бразилия... Одиннадцать часов и Амазонка! Хочется?" - смеются букашки, аж в ушах звенит.
Вскочил, тряхнул головой, бросился в прихожую:
- Вера?! - открыл дверь. - Входи! Залазь в мой ковчег, - кошки назойливо крутились под ногами, пытаясь шмыгнуть в дверь. - Брысь! А я ждал, ждал и заснул. Такой бред приснился.
- У тебя пахнет дихлофосом.
- Да я тут немного брызнул.
Кошки уселись, стали наблюдать и слушать так, будто они понимают людей лучше, чем люди их.
На тахте картонный ящик. Теплое, живое, шевелящееся в нем. Черная кошка легла, изогнулась, заурчала. В ее мягком молочном тепле притихли фиолетово-розовые комочки, похожие на мышат. Вера взяла одного - шерстки еще нет, а коготки-крючечки цепкие, как из тонкой стали.
- Чудо, - согревала в руке.
- Чудо-юдо! - встал Сергей. - Вот и Багира такая же была. - Смотри, как глядит. Волнуется... Мать! - Дошел до окна, вернулся и, не сумев подавить это странное беспокойство, резко отнял у нее свое чудо-юдо. Коготки, как занозки, казалось, вонзились в кожу ладони. Вера не вскрикнула, только, пересиливая боль, посмотрела в глаза Сергею. и не узнала их. В них была не жалость, не любовь, не забота, а какое-то смутное чувство, похожее на подавляемую страсть, на затаенную месть - все это в его глазах превратилось в некий хаос, который был бы, если смешать сразу все краски. - Пусть сосет...
Комната была и мастерской. Он писал Оку много лет, и на полотнах вдоль стен, как в музее Айвазовского, всюду стихия воды.
Сегодня он решился показать Вере все. Спешил. Выдвигал, вытаскивал, снимал со шкафов большие и маленькие ящички. Открывал, сдувал пыль, расставлял картины, эскизы, наброски. Пространство наполнилось талантливо начатыми, но не законченными этюдами. Словно кто-то отнимал у художника краски и кисти в тот момент, когда нужно сделать последний штрих, который оживит все. Потом, когда возвращали краски, он уже не мог продолжать и брался за новое.
- Выбирай, - оглядывал он свою странную выставку, которую сам для себя не стал бы устраивать никогда. - Я люблю так, чтобы человек сам себе по душе выбрал, - ему хотелось почувствовать через нее то, что сам когда-то ощущал, и что было утеряно или забыто в нем. Словно она могла оживить и вернуть это забытое.
Река. Разлив. Дождь. Лунная дорожка... Но где же ее неверный мерцающий свет?
- Тут половину надо выбросить, - стряхнул не успевшего спрятаться таракана. - Вот смотри, - подал полотно без рамки. - Нравится?
Серебристая дорожка или белый шлейф в ночной воде? Кто это? Черная русалка в паутине своих волос? Куда устремилось рыбообразное тело? Что она так играет в лунном свете?
- Но где же сама Селена-Богиня-Луна? - Вера фантазировала, понимала: Сергей ждет ее слов. - Куда спустилась со своего небосклона?
- Луна за кадром, - как хотелось ему, чтобы она увидела то, что видит он. - Река дает свет, понимаешь...
Он не мог объяснить то, что видит. И ему было жаль, что ей больше нравится просто дождь... Дождь над разливом. Дождь над лугом. Дождь над домиком поэта.
- Вот, узнаешь?
- Багира? - она поразилась живой шевелившейся черноте в кошачьем изгибе. - Кошка под дождем? - она дотронулась и быстро убрала руку, словно шерсть была сырой, и било электрическим зарядом.
Сергей сел около ящика на тахту:
- Раз, два, три... двенадцать, тринадцать, - черная бородка его, плечи, руки, казалось, все погрузилось в мяукающе-копошащийся мир. - Смотри! Еще что ли появился? Ага! Ты каждый день мне рожать будешь, Багира? Присосался... - вытащил голенького детеныша. - Я хочу вывести новый вид.
- Зачем?
- А вон, они знают, - бросил его опять в ящик. - Я же утром считал. Вот кошки! А, может, это ты? Не... Машке рано, а Катька котилась в прошлом месяце. Кошка должна родить, если она не родит - это не кошка. Багира, а посмотри, какая к нам спокойная женщина пришла.
Багира произошла от сиамской кошки, но окрас шерсти у нее от дворового кота - хмурого, пугливого, с обрезанным хвостом и вытекшим глазом. Она любит сидеть на подушке и зелеными глазами, как иглами, пронзать спящего. Багира - хозяйка дома. Все приходят и уходят, а она живет здесь. Наверное, за это Сергей ее и любит. Всегда дома кто-то есть, хоть кошка. Люди боятся черных кошек. Чем пугают эти болотные глаза? Пусть сидит, пусть смотрит. Откуда возникает этот страх? Черно-белые миражи? Верить - не верить? Хорошо, когда не надо ничего менять, и все идет по природе. Страх нельзя остановить, страх - как мираж.
- Ты где был? - спросила Вера, заставляя себя совсем проснуться и встать.
- На кухне. Тараканов гонял.
- Почему ты живешь с кошками? - она не могла понять кошачьей власти Багиры.
- Что кошки, - его не обидел этот вопрос: привык, и ответ был готов. - Они никого не обижают, только их все могут обидеть. - Хотел поцеловать, она отстранилась. - Вот моя бывшая взяла и отравила моих кошек... Вера, ты была в больнице? - вдруг резко стукнул по стене. - Во! И дихлофос на них не действует. Ты не ответила.
- Да. Я была беременна...
- Мы должны были решить вместе... Это же был наш ребенок... Прости. Понимаешь, я художник. Я, наверное, схожу с ума. Устал от одиночества, от бедноты, и не вырваться из этого круга. Я не могу не писать.
- Спасение утопающих - дело рук самих утопающих, - Вера повторила слова, которые ей сказали, когда она проснулась от наркоза в ярком немерцающем свете операционной. - Сколько времени? - она быстро поднялась. - Я же опоздаю на экзамен... И ушла, не допив кофе.
Вера спешила, хотела в суете дня забыть все: страх, больницу, себя. Ночь не страшна, если она просто ночь. Холодно и страшно, когда ледяными руками обхватываешь колени и прижимаешь к себе. Ночь вползает в окно черной змейкой. Сжаться, как будто тебя нет. Ноет, жжет, обугливается изнутри. Каждый придумывает свою Багиру. О Господи, почему беременность дана в наказание, а не в радость? Где наши не родившиеся дети? Она устала от беременности, от себя. Думала станет легче, когда освободится. Но почему теперь эти дома, улицы кажутся сплошной больницей? Какие тонкие болезненные городские березки! С шестого этажа город будто собран из сгрудившихся коробок. Солнце поднялось над жестяными крышами и село на иглу Останкинской телевышки. Облака кучкуются и закрывают солнце. Капли срываются и падают. И льется на землю дождь. Ей чудилось, что все скоро погрузится в холодную и грязную воду. И никто не спасется, и будет истреблена всякая плоть, в которой есть дух жизни. Никому не можешь верить, когда не веришь себе.
Когда река пробуждалась от долгого сна, и вода усиливалась, он чувствовал прилив сил. И мастерская казалась ему ковчегом, сделанным из дерева гофер, в которой он спасался всю бесконечно тянувшуюся зиму. Теперь, когда все источники из земли открылись и хлынули в большом паводке, он мог рисовать реку. Душа реки витает над землей, помогая обрести свое русло. Проплыла над рекой, как утреннее облако, коснулась тех, кто был на берегу. И из этого облачного тумана он услышал голос.
- Я ждала тебя, я знала, что ты придешь. Но почему опоздал? Я уже выплеснула свои воды. Ты спишь?
- Нет. Как горит твое ожерелье! Зачем ты мне устроила этот жертвенник?
- Не бойся горящих негой моих рубинов.
- Ты русалка? Утопленница? - его приковал чарующий взгляд.
- Нет. Это злые люди придумали. Я твоя Берегиня, душа реки.
- Девушка-Ока?
- Я нашла для тебя золотой ковчежец, ты будешь большим художником, - угадывала помышление сердца человеческого. - Пойдем со мной.
Казалось, что в этой ночной тайне вот-вот придет озарение, и художник шел за ней долго ничего не видя. Потом капли света стали сгущаться, и он замер.
- Что это? Картина?
Краска осыпалась, обозначились рубцы, шевельнулся холст. Мертвое еще боролось с живым. И вдруг махровое турецкое полотенце пало, осыпалась потрескавшаяся зелень пальмы и окутанными черными волосами явилась она.
- Ты не Девушка-Ока! Ты не Берегиня! - сжался в ужасе художник. - Отпусти меня, я хочу выбраться отсюда.
- Много ночей прошло, когда умножилась вода и покрыла землю. От вод паводка некуда было спрятаться, и я взяла тебя сюда.
- Нет! Я знаю, не будет более вода смертельным потопом.
Она рассмеялась, и тело ее стало покрываться короткими черными волосами.
- Ты не русалка, ты кошка... Почему у тебя умирающий взгляд? Ты, Багира, обманула меня. За мной пришла?
Стало жутко, отшатнулся.
Это была не русалка, не кошка, а черная обуглившаяся головешка. Он только на мгновение забылся, уронив голову на колени.
Сергей тронул корневище. Обуглилось, но держит еще накопившийся жар. Светлые звезды сбежали с небосклона, и вот-вот поднимется солнце. "Берегиня, моя Берегиня, почему ничего не сказала, когда пошла в больницу? - спрашивал. - Может, бросил бы все и пошел делать деньги... Я, ведь, ничего еще не решил." Он ждал, когда река даст ему силу написать Девушку-Оку. Но сегодня он еще не мог работать. Собрал мольберт, подцепил черное дерево палкой. Сбросить в воду и уйти? Затрещало, зашипело ярко-черное мертвое дерево и вдруг заискрилось, и вырвался изнутри огонь. Мы верим в то, во что хотим верить. Солнце округлилось и стало похоже на раскаленный золотой шар, и смотреть на него было больно, будто оно льется, а не светит.