Надежда Середина
Роман "Черная птица на белой сирени"
Глава 1
Старый раздерганный автобус свернул с московской трассы: до столицы было еще километров пятьсот, а до родной деревни пару верст. Набитый до предела людьми, он отчаянно пылил, и серые клубы поднимались с разбитой дороги, словно дым от разгорающегося пожара.
- Приехали, слава Богу! - закашлялась Евдокия Дмитриевна до слез. - Вот вам и первообразная красота, - утирала влажные морщинки концом синего льняного платка.
- Мама, и мы приехали? - спрашивала Оля, вертя головой так, что подпрыгивали косички. - Мы здесь будем жить?
Мария с грустной голубизной в глазах улыбнулась дочери:
- Красиво, да?! А там за селом - река...
- Дон?! Как здорово! Мам, а как ты думаешь, я смогу переплыть на ту сторону?
- Не знаю...
- А ты?
- Я? - мать секунды три молчала. - Если будет нужно - переплыву...
Водитель резко притормозил, пропуская лихо рыкающий трактор; пассажиры запричитали, заохали, ругая того, кто рядом ненароком толкнул соседа.
- Сидела бы, бабуля, дома, тут ездить только каскадерам! - смеялся, сверкая черными угольками глаз, парень из новых русских. - И куда люди ездят? Если бы права вчера не забрали, никогда не сел бы в этот вертухай.
- Там, где я бывала, тебе милый, еще ой-ей-ей, - привстала Евдокия Дмитриевна, но тут же повалилась на свое место.
Село это жители не считали пригородом, ибо осталось в нем что-то свое, деревенское. Приезжали сюда, чтобы отдохнуть, прийти в себя от городского шума и суетливой загнанности. Дачники еще не успели скупить дома здесь, и старики отказывались ехать умирать в городских стенах.
Внукам завещали дома не продавать, и закон, вроде, стал добрее, нет нужды ловчить и хитрить, чтобы сохранить дедов дом.
- Ты Зуйка что ли внук? - разглядывала Евдокия Дмитриевна прямым зорким взглядом парня. - Вишь, снег весь стлел, и воды не было, пыль-то... Теперь назад хоть бы доехать. Отъездилась, видать. У дочки была, оно вроде, место сменишь, и хорошо, отдохнешь душой-то.
- Ты что-то похудела за зиму, баба Дуся? Во многой мудрости много печали, - заговорила полная приятная старушка. - А дед твой как? Пчелу-то еще не выставляли? Двоим лучше, чем одному.
- Дед в таком же хорошем состоянии. Чего нам, Татьяна Николаевна на судьбу серчать, и так, Слава Богу, пожили, сколько схоронили-то и в войну и сейчас один за другим люди мрут. До дому бы доехать, устала я от этого города, не дай Бог жить в ихнем аду.
Автобус замедлял ход, трясся, подпрыгивал, тормозил, хлопал дверцами и опять набирал скорость. Парень в китайской куртке прилипчиво разглядывал девчонку, не стесняясь ни ее матери, ни ворчливых всевидящих старух. Но девочка не отрывала ясных голубых глаз от окошка. Поля бархатно-черные, приукрашены яркой весенней зеленью. Как играет на солнце живой изумрудный ковер! Деревья то вдруг показывались вблизи дороги, то неожиданно терялись за окном автобуса.
- Все дорожает с каждым днем. Как копейки не стало, деньги в мусор превратились. Подумать только - сто рублей коробка спичек. На сто рублей-то раньше я с семьей месяц жила. - Мудрствовала старушка, увешанная сумками. - Трудится, трудится человек, и все на ветер... Ох, что-то у меня вот тут давит и болит. Господи, аж силов нет терпеть.
- Придешь ко мне, Татьяна Николаевна, я тебя научу, - посочувствовала Евдокия Дмитриевна. - Кроме смерти от всего вылечишься.
- Эх, да разве от старости кто вылечит? Человек не властен над духом, чтобы удержать дух, и нет власти у него над днем смерти.
- Пока живешь, живи и радуйся, - сухая, кряжистая Евдокия Дмитриевна говорила бодрым молодым голосом. - На хлеб, на молоко есть? Что еще? Всех денег не заработаешь. А хлеб и вода никому не повредят.
- Да, - удерживала отекшими руками ворох сумок на коленях ее соседка. - Сладок сон трудящегося, мало ли, много ли он съест; но пресыщение богатого не даст ему уснуть. Ох, стареем мы, Евдокия, что ли?
- А от старости могила лечит, - обнадежила кряжистая бабуля.
- Ну, подлечила, - расхохотался каскадер, вихляясь на перекладине. - Видала, какие у нас тут чудики! - перехватил улыбку девочки, успев подмигнуть ей, пока та слушала и рассматривала бабуль.
- А ты долго у дочки гостила? Хоть в хорошей квартире бы пожить...
- Не... Не хочу в городе. У нас жизнь чудесная летом. Лес. Пруд. Река. Кладбище нравится мне тут, весной соловьи поют. Муки мешок на зиму, и все в порядке, - Евдокия Дмитриевна говорила громко, словно со всем автобусом. - А какая жизнь в городе?! Все лето в квартире: газы, воздух гнилой.
Как облетывающийся рой все гудели, возвращаясь каждый в свой улей-дом. Стариков донимала забота о хлебе насущном, ругали политику, которая приходила с экранов телевизоров. Молодежь со стариками не спорила, посмеиваясь, травили анекдоты.
- На что живешь? Спрашивает Петька свою невесту. - Сижу на шее родителей... - Ну, так подвинься, давай поженимся...
- Оно, конечно, жить стало лучше, - выделился хриплый голос старичка. - А вот страху больше. Почему это, я думаю?
- А чего вы переменов боитеся?
- Капитализм - это хитрый эксплуататор дураков!
- Лед идет и то страшно, когда просыпаются громадные льдины.
- Хоть, может, и хуже было, а привычнее и спокойнее.
- Как это хуже? Все было: и масло, и колбаса дешевая. Все работали, у станков стояли, зарплату получали. А сейчас что? И токари, и врачи, и учителя - все одинаковые стали, все на базаре тряпками торгуют. Заводы позакрывали, что это? А? Голод будет, голод!
- Всю жизнь так: бедный злословится, а богатый величается, - отвечала старая Евдокия Дмитриевна всему автобусу. - Должно, чтоб душа питалась делами.
- Вера выше дел, - нашелся старик поправить всеведущую бабку.
- Не скоро совершается суд над худыми делами; от этого и не страшится сердце человеческое делать зло.
- Мама, мы приехали? - не отрывала взгляд от окна девочка. - Все?
- Вон магазин, там и выходить будем.
- Этот? Ну и сарайчик! Мам, а погляди, девчонки идут деревенские какие. Ой, пчела!
Жужжит, не понимает, отчего ее заносит. Устремилась к небу, стукнулась, но не разбилась, отскочила от прозрачного холодного стекла. Легкая, золотистая, закружилась перед глазами и запуталась в пшеничных волосах девочки.
- Мороженое, наверное, в городе ела, вот она к тебе и привязалась. Тоже ведь сладенькое любит. Не боись, - успокаивала, любуясь девочкой, как своей внучкой, Евдокия Дмитриевна. - Укусит, здоровей будешь, - и спокойно вынула потемневшими грубоватыми пальцами пчелу из ее волос, и выпустила в окошко. - Лети в лес, теперь тебе работы много, нечего тут по автобусам пыль глотать. А ты, доченька, к кому в гости едешь? Чья ж ты внучка будешь? Сейчас всех и не упомнишь...
- Я учиться здесь буду, - Оле казалось все их слышат, она смутилась.
- Мы приезжие, - пояснила ее мама.
- Приезжие? - Старая Евдокия произнесла это слово с каким-то напряжением, словно из чужого языка.
Автобус сбросил скорость, перестал рыкать перегретым мотором, остановился. Водитель ругнулся на своего четырехколесного вертухая, откашливался от доставшей его пыли. Гуси загоготали, хлопая крыльями, взбивая пыль, словно сливки.
- Конечная! А ну-ка! - парень-каскадер выпрыгнул на ходу, успел подмигнуть девчонке, растягивая в улыбке маслянистые губы, и прищурив мутно-голубые бегающие глаза.
- Эх, бабушки-старушки, держите свою поклажу, - помогал дед, который считал веру выше дел. - Мешочки-сумочки тяжелее вас.
Красноватые толстые гусыни подошли поживиться к автобусной остановке. Спешат, тычут малиновыми клювами в корки и огрызки. Из пробитой шиферной крыши рваными светлыми пятнами светило солнце.
- В клуб приходи, - интересно, а каким я ей кажусь, ловким движением он стряхнул свое замешательство. - Потанцуем! - по-африкански потряс плечами и бедрами, его танцующие движения были полны самоуверенности. Он заметил как стыдливо и лихорадочно вспыхнули ее щеки.
- Вот опять шагай! - Евдокия норовилась перекинуть сумку потяжелей через плечо назад, а полегче вперед на грудь, чтобы руки не тянули, и нести, как коромысло на плече. - Хлеба свежего набрала в городе, не то к нам привезут, не то нет... Привыкла всю жизнь все сама, все сама, - когда было тяжело, она вспоминала не войну, а как осталась одна с двумя детьми. - А вам-то сельсовет, наверное, нужен. Вон там, видите церковь, а за нею новый дом... Туда прямо, прямо и идите.
Оля чувствовала в этой старушке такую внутреннюю силу, какой не было ни в ее матери, ни в тех школьных учителях, которые учили ее каждый день урокам. Был какой-то особый рисунок жизни в морщинах на лице, словно оно изрубцовано. Когда Оля глядела на такие лица, то почему-то всегда думала о войне, и ей виделись в морщинах шрамы, будто все старые люди стали такими, потому что была война.
- Ой, мама смотри! - прямо у дороги доверчивый лик одуванчика. Вырвался из плена зимы. Золотистая пушистая шапочка.
Оле сегодня все казалось странным, необычным, как на экране: и этот деревенский разговор, который она раньше слышала только на городском рынке, и здешние невысокие дома с палисадниками, и они сами, увешанные платками и сумками. Теперь в ее жизни все переменится, ей не было страшно, но какое-то тревожное возбуждение обостряло внимание.