Надежда Середина
Роман "Черная птица на белой сирени"
Глава 11
Машина, изрядно запылившись и измотавшись в дороге, подъезжала к Москве. Движение на трассе стало мощнее, будто вошли в большой речной поток из маленькой речки. Полковник, превозмогая усталость, стал зорче следить за обгоняющими его иномарками.
- Ты посмотри, - мельком взглянул на Марию, - за рулем-то мальчишки! Спешат! Гоняются, как на истребителях.
- А что дальше? - заглядывала нетерпеливая Саша в "Сказки народов мира, потирая кончики большого и указательного пальцев.
Оля прикрыла книгу, держа пальчик между страничками.
- Чего ты? - сказка для Саши была интереснее Москвы, которую, как ей казалось, она знала как свои аристократические пальчики на прелестной ладошке. - Давай дочитаем!
- Кто разобьет эту палицу вдребезги, за того я выдам замуж свою дочь!
Оля говорила, не открывая книгу, и Саше стало это обидно:
- Ты это уже читала, что ты повторяешь?!
- Нет, не читала, если читала, то расскажи, что было дальше.
- Я могу тебе и до конца рассказать - все сказки одинаковы... Один принц разбил эту палицу, и король отдал в жены свою дочь... Все сказки одинаковы.
- Нет! Понимаешь, король велел сыграть сразу две свадьбы: он женил своего сына на дочери короля, а силачу отдал в жены собственную дочь.
- Ну и что? Я все правильно отгадала.
- Как что? Он ходил, совершал подвиги, нашел себе невесту, пройдя через такие испытания, а у него отняли.
- Глупая! Ему-то досталась тоже дочь короля!
- Но ведь он не ради нее совершал подвиги! А ему просто заменили... А сказка заканчивается, что все счастливы, вот: "Обе молодые четы жили потом долго и так хорошо, что лучше и не бывает".
- Чувствуешь тут иронию: "лучше и не бывает".
- Нет тут никакой иронии - король велел, и все! "То-то было веселья!"
- Это ты уже сама придумала?
- Нет. - Оля начала листать книжку. - Там есть одно место: Когда король увидел, что силач вернулся - удивился. - Как же тебе все-таки удалось получить у короля невесту без сватов? - а силач отвечает. - Как удалось, так и удалось, это уж мое дело, как я ее получил. Просто я произвел на него слишком сильное впечатление...
- Рано вам еще о слишком сильных впечатлениях разговаривать! - укоротил девочек старый полковник. - Перед вами древняя столица Руси, а вы какие-то албанские сказки до дырок читаете. Восток - дело тонкое. Или вас в гарем потянуло? Пристегнуть ремни, приземляемся!
- Дедушка, у нас тут ремней нет. Оля, а ты что все эти сказки наизусть знаешь? Во дает! Ты что их учила?
- Нет, просто это еще мамина книга, когда меня еще не было...
* * * Кира получила телеграмму и сразу представила, как гости привезут с собой дорожную суету, непосредственно, наивно будут восхищаться Москвой. Эти гости и живут за пятьсот километров, и не виделись сто лет... Деревня, глушь, место ссылки поэтов... Вся эта жизнь от нее так далеко, что кажется бесконечно малой величиной. Язычество - изо дня в день служить животным и земле, первобытный ритуал добывания молока и хлеба. Это не рабство, это какое-то жертвоприношение. Отец рассказал ей коротко о подвиге Марии, которая едет сейчас к ней. Она сама себе создает трудности... Садомазохизм или идея революционности и патриотизма так трансформировалась в сознании, что женщина с высшим образованием, учительница, идет доить коров. И вот с этими коровьими слугами она должна будет делить не только кров, стол, но ведь они начнут рассуждать и мыслить. Был в этом для нее один неприятный момент, которого невозможно было избежать: участие в примитивно-будничном карнавале. Она не испытывала особых родственных чувств к жене сводного брата, племянницу не видела больше десяти лет и не могла ее представить, все время возникала своя дочь-Сашенька.
После этой телеграммы время стало двигаться иначе, осталась на часах только минутная стрелка.
- Кирочка, прости нас, - распознал сразу все ее и радостные, и беспокойные мысли Борис Константинович. - Не могли мы удержаться от такого соблазна встречи с тобой и со столицей, ты теперь для нас королева: казнить нельзя помиловать... Ставь знак препинания сама.
- Папа, я очень рада! - она расцеловала его, удивляясь своей искренности.
- А вот и наша Олечка! - полковник слегка подтолкнул девочку к хозяйке. - Какова невеста! А мы прямо из Клёповки!
В квартире Киры был уютный дорогой комфорт, который очень смущал Олю.
- Мы здесь все люди свои, Олечка, - Борису Константиновичу хотелось восстановить утраченную родственность, хотелось душевного покоя, семейной радости.
- Будь как дома, - произнесла Кира дежурную фразу, но девочка показалась миленькой. - Саша тебе все здесь покажет и расскажет, хорошо?
Кира, в общем-то, по-своему любила отчима, когда он далеко, но если оказывался рядом, переносила его присутствие, как если бы тропический лев проник в ее спальню. Ей казалось, что он не только забирает ее энергию, но просто лишает ее внутренней силы, уверенности. Доходило до смешного и до нелепого, в такие минуты уныния думала, что он причина преждевременной смерти ее матери. Болезни сами по себе не приходят, в человеке вначале умирает что-то внутри, он сам отказывается от жизни задолго до момента, когда жизнь отказывается от него. У Киры было много специальностей, но больше всего она гордилась, что закончила медицинский институт по психиатрии. Этот опыт не мешает ей жить нормальной жизнью. Кире совсем немного до сорока, но она предпочитает спортивный стиль одежды и держится подружкой своей дочери. Сашенька в детстве звала мамой свою бабушку, и Кира долго оставалась в дочках. Росла она среди мальчишек, и с возрастом в ней осталась некая тяга к мужскому окружению. Если ей иногда хотелось пожеманиться и казаться мягкой, то это было похоже на притворство. Она была высокой, плоскогрудой и по-спортивному худощавой. Ее лицо всегда имело одинаковый цвет, не краснела, не бледнела. Темно-русые волосы состригла так, словно неделю назад переболела тифом. Чтобы не объяснять, как нужно стричь, ходила всегда к одному и тому же парикмахеру. Глаза сильно подводила черной тушью, и они казались большими и открытыми, придавали ей выражение располагающее к доверительной беседе. Нос ее маленький и правильный подчеркивал склонность к аккуратности. Она, кажется, никогда не страдала никакими недугами и была уверена, что годы не мера для жизни человека. С женщинами почти не общалась, только в окружении мужчин чувствовала себя комфортно. О зле и добре она рассуждала холодно, философски, по-мужски. Сентиментальностей терпеть не могла и отучила Сашеньку плакать, тем самым, вызывая бурю раздражения у своей матери. Плач казался ей отклонением от нормы, какой-то разновидностью психической болезни. Кира была уверена, что в мире царит зло, и для малейшего проявления добра нужна особая мужественность, на которую женщины не способны в силу своей слабонервности. Отличалась способностью быстро все обдумывать, не тратя время и энергию на борьбу с расслабляющим сомнением. Она удивляла Бориса Константиновича умением правильно выбирать решение. Долго она не могла освободиться от врачебной привычки видеть во всех пациентов, и до сих пор это иногда мешало ей.
- А помнишь, как я тебя читать учил, - Борис Константинович, схоронив жену, стал жить как бы не настоящим, а прошлым, словно только там теперь можно было найти светлое, хорошее, будто там еще сохранилось тепло, согревающее душу. - А ты отбрыкивалась и жаловалась на меня. У тебя были такие волосики - ежиком и ножки такие тоненькие-тоненькие, как две спички...
- Будь любезен, вспоминать про себя, а не вслух.
Хозяйка дома чувствовала излишнее возбуждение, несвойственное ей, радость смешивалась с беспокойством: то ли было чувство вины перед сводным братом, то ли перед его бывшей женой и этой девочкой Олей. Странно, но Кира поймала себя на мысли, что когда она думает о себе, то развод - это освобождение, в котором есть новые возможности, но когда она думала о Марии и брате, то развод казался ей трагической ошибкой. Теперь все эти чувства смешивались в ней и порождали беспокойство.
Ее поразила растроганность отчима: он суетился, произносил какие-то высокие речи и так был не похож на того, который приезжал месяц назад за Сашенькой, что она удивлялась этой его перемене, как бы он на старости лет не влюбился. Девочки бегали за ним, и он как-то помолодел, оживился и кружился вокруг них, будто бы это стало смыслом его жизни.
Иногда можно приятное извлечь и из суеты, теперь Сашу будет оставлять на гостей, и пространство времени останется свободным.
Столичная хозяйка старалась быть простой и любезной с Марией, но это старание угадывалось, и через воспитанную учтивость сильнее просачивалась холодность.
Кира, наблюдая за Марией, пришла к выводу, как психолог, что это как раз тот случай, когда плач - это внутреннее состояние, это желание пожалеть всех и каждого, эта готовность к жалостливому участию доведена до такого состояния, когда принимается за высокую идею, за смысл жизни. Она, конечно, видела, что Мария сама не понимает этого и живет природно, стихийно, но это лишь доказывало подчиненность натуры этой своей идеи. Что она могла видеть там в этой своей Клеповке?
С детства дочка полковника чувствовала некое отличие от окружавших ее детей, как бы возвышающее над ними, когда приезжала в маленький город или в деревню отдыхать. Звание Борис Константинович получил рано, но квартиру в Москве дали не сразу. Да он Москвой не очень дорожил, как дочь вышла замуж, оставил ей эту жилплощадь и перебрался в городок поменьше и поюжнее. Там весна начиналась на месяц раньше, и осень приходила месяцем позже. Главное, в его саду росли собственные абрикосы. Что еще человеку надо, когда он на пенсии? Кира его понимала, его приезды в Москву - встряска, окунется в жизнь, встретится со старыми друзьями и опять на дачу, как он называл свой городок с миллионным населением. Уезжал, забирая с собой Сашеньку. Они с женой воспитывали внучку с трех лет, и только после смерти жены, она переехала жить в Москву к матери. Кира видела, как отчим ее тосковал по Сашеньке, она предлагала ему поменять свою трехкомнатную квартиру на двух или однокомнатную московскую... Но отца разве заставишь сделать то, что он не хочет?! Кира очень уставала, когда отчим гостил у нее, возникало какое-то неприятное напряжение, то ли она не могла жить по своим привычкам при нем, то ли в нем было что-то такое, что требовало подчинения, уступок, понимания, на которое она не была способна.
Но сейчас Кира увлечена астрологией. Она занимается глубоким изучением влияния звезд на судьбы людей. Теперь она и отца видит сквозь эту мерцающую сетку ночного черного неба и понимает все, что произошло между ним и ее матерью.
Сегодня Кира вся занята монадами. Монады из космоса спускаются на Землю. И дети выбирают родителей. Это куда интереснее, чем правила морального кодекса устроителей общественного равенства. "Блажен, кто блажен во чреве матери своей, и грешник, кто грешник во чреве матери своей" Кей-Кавус. Одиннадцатый век. Астролог, поэт, врач. Если бы купить эту книгу, а не иметь ее на время... "Кабус-Наме".
После развода Кира состригала волосы почти под корень даже зимой и считала, что все мужчины, у которых волосы длиннее, чем у нее - женоподобны. Если бы ей пришлось жить среди волков, она была бы умной волчицей и вожаком большой стаи. Она бы устраивала гонки молодым волкам до тех пор, пока они сами не упали, и остался бы с нею в паре только один, равный ей волк. Но тут среди людей, она не может быть ни жрицей, ни гетерой, ни умной волчицей. Когда она работала в театре, все актеры ей казались мужчинами-куколками. Но театр ей быстро надоел, и теперь терпеть не могла этого фиглярства. Сегодня ей хотелось понять, что же такое судьба, рок, и как звезды повелевают теми, кого освещают своими мерцаниями? Воля, вот что стало полностью поглощать ее внимание. Заставить человека сделать то, что ему не хочется. Нравилось ей переупрямить его, ибо это было подтверждением ее сильной воли. "Маленькая стерва", - любила она говорить о женщине, которая свою магию для мужчин применяла иначе. Странно, но к ней тянулись именно те женщины, которых настигали минуты, когда им нужно это обвинение, как наставление, как скальпель, вскрывающий нарыв.
* * * Борис Константинович любил бывать в Москве, но жить здесь не смог, что-то мешало чувствовать себя раскованно. Но всегда, пролетая над Москвой, он стремился отыскать тот дом, к которому он мчался и в этот приезд. Когда он долго не был в Москве, Красная площадь ему виделась особенно величественной. Москва притягивалась к ней, как к магниту. Даже в небе на высоте восемнадцати километров чувствовался этот магнетизм. Полковник хотел открыть это чувство для Оли сам, как открылось ему это за всю жизнь, с того дня, когда босоногим мальчишкой пробегал по отшлифованной столетиями брусчатке. Ему хотелось, чтобы Оля увидела не просто большой город, но тот, который жил в его душе.
Утром встал раньше всех, эти часы он любил - и голова свежая, и сил много.
- Мария, доброе утро! - приветствовал Борис Константинович, зайдя на кухню. - Что так рано? Чай пьем?
- Все вскакиваю - не проехали ли мимо доярки, - рассмеялась. - А хорошо утром в Клеповке было, да?
- Забудь! Если ты на орбиту мою вышла, не отдаляйся от меня.
- Кофе будете?
- Спасибо. - Ему нравилась ее заботливость, которой не было у Киры, хотя мать ее была истинной домоседкой и любила дотошную кухонную стряпню. - У нас сегодня интересный план знакомства с Москвой, хочешь прокатиться с нами?
- Оле будет свободнее без меня. Я вам очень благодарна за нее.
- Мы не чужие. Я только для вас сюда и приехал.
- Оля! - заглянул он в комнату к девочкам. - Я вас уже дожидаюсь.
- Дедушка, мы сегодня пойдем с Олей сами, - не открывая глаз, буркнула Саша. - Я буду ей показывать Москву. - А Оле шепнула, - Я познакомлю тебя с одним парнем. Такой классный! Илья второй институт кончает - все знает! С ним побродим по городу, а чего со стариками ходить, да? А у него кинокамера ништяк! И вообще он все-все знает.
Борис Константинович спорить с налету не стал:
- Кто рано встает - смотрит на Восток, кто любит поспать - идет на закат... У кого внуков нет - гуляют с собачками, - он проговорил это больше для себя, чем для кого-то. Не хотят его участия - тем лучше для него.
Мария чувствовала себя не очень уютно в большой московской квартире. Прихожая больше, чем ее комната в деревне. Здесь все накапливалось годами, бабушками и дедушками, создавалась некая музейность, но старина не утяжеляла, а как бы даже дополняла современную обстановку.
- Мария, к нам придут сегодня интересные люди, - попробовала Кира разрушить отчужденную учтивость. - Не уходи... Тебе не будет скучно.
- Я поброжу по Москве... После того приезда с Петром, я ведь здесь больше не была.
- Возвращайся быстрей... Если заблудишься, звони.
- В Москве нельзя заблудиться, метро все связывает.
- А куда, если не секрет, ты хочешь пойти?
- Не секрет... В музей Достоевского.
- В музей? С девочками?
- Борис Константинович составил с ними свои планы.
- Что ты ощущаешь, когда сюда приезжаешь?
- Пространство, в котором двенадцать миллионов людей. Мне даже кажется, у всех движения, глаза, звук голоса от этого меняется. Это огромное влияние друг на друга.
- Тебя это тяготит?
- Нет. Что-то в этом есть новое, непостижимое. Хочу в Пушкинский музей, хочу в Третьяковку...
- Третьяковка закрыта уже энное количество лет....
- Почему?
- Какой год на улице?
- Август 91.
- Вот тебе и август! Заводы останавливаются, колхозы разбрелись... Вы что не видите?! Вы откуда приехали? Государство-то уже давно развалилось. Ах, да! Вы же государство меряете надоями молока и оценками в ученических журналах... Закрыта Третьяковка лет десять и теперь вряд ли откроется...
- До сих пор закрыта? Больше десяти лет? А ты часто там бывала?
- Ты представляешь меня каким-то монстром. Мне кажется, мы наблюдаем, изучаем друг друга.
Мария промолчала, уловила в голосе Киры раздражающую нотку, которую та старалась прикрыть насмешливостью.
Приятная музыкальная мелодия - сигнал, что кто-то пришел.
- Познакомьтесь, Надежда Федоровна, - Кира на секунду задумалась, как лучше представить родственницу из Клеповки. Надежда Федоровна давно была в доме своим человеком. Сначала эта пожилая женщина приходила разогреть обед для Сашеньки, потом стала помогать в уборке квартиры, и как-то так незаметно сделалось, что стала просто необходимой, незаменимой. Раньше Кира дарила ей на праздники и на День рождения хорошие подарки, потом, когда пенсия превратилась в нищенскую подачку, она убедила соседку брать за свою работу деньги. Кире стало легче, перестало тяготить чувство зависимости, а соседка, всякий раз, получая деньги, терялась, не знала, что сказать и куда смотреть.
- А это наша Мария - жена Петра. Приехали посмотреть Москву. Надежда Федоровна, вы у нас коренная жительница, доверяю вам их, как гиду.
Кира оставила их вдвоем, полагая, что они быстрей поймут друг друга.
- Ах! Какое счастье, что я вас вижу! - в голосе Надежды Федоровны была какая-то приветливая теплота, что-то родственное, участливое и понимающее. - Как вам показалась Москва? А я, знаете, Москву не очень люблю, я ленинградка... Хотя и Ленинград сейчас не тот, грязь... Раньше вот идет человек, курит, и не бросит свой окурок, потому что кругом ни соринки... Я ведь блокадница...
- Вы? - Мария удивилась, глядя на эту хорошо сохранившуюся женщину. - Вы пережили войну? Вы выглядите лет на пятнадцать моложе.
Смущение и легкий омолаживающий румянец разлились по славянскому округлому лицу, раскрывая в себе доброе, материнское.
- Мне было четырнадцать лет. Я работала в госпитале.
Она держалась в квартире привычно, словно здесь жила ее дочь, и от этой ее простоты становилось светлей и как-то свободнее.
- Наверное, все забылось?
- Нет, - она как-то устало опустила голову, словно это ее вина, что она не смогла забыть и хранит в себе эти тяжелые дни. - Как вчерашний день...
- Может быть, лучше не вспоминать...
- А как не вспоминать? Как останусь одна, так и вспоминаю. Сердцу ведь не прикажешь. В нашем доме женщина с ребенком жила, она мне утром сказала - зайди, скажи моим, чтобы пришли, а я забыла... Забегалась в госпитале... В госпиталь пешком ходили, если через мост - долго - уставали, пока дойдешь - с ног валишься. Мы через реку. Идем - вода. А под водой - женщина и прижатый к ней ребенок. Как под стеклом. И на следующий день только вспомнила, что просили зайти, сказать... А я забыла... Дверь приоткрыта... Я заглянула, а там ребенок ползает по мертвой матери. Испугалась, схватила, домой несу. А бабушка, - зачем ты взяла, куда мы его!? Зачем принесла!? 125 грамм хлеба-то на душу, - а я плачу, говорю - свой буду отдавать... Так и жил у нас Ромка, пока с детским садиком не вывезли... - На миг в глазах женщины появился теплый свет и опять погас. - Иду, женщина лежит лицом в снег, подол поднят и мякоть вырезана... Муж умер 10 лет назад. На Украине. Сто метров квартира была. А я сдала квартиру и взяла справку. А тут ни справка эта, ни я никому не нужны. К племяннику прописали. Он уехал на три года. Так и живу. А однажды в театре стою в кассу и вдруг подходит мужчина из очереди - Мечтулька, а я ведь узнал тебя по голосу. - Это из госпиталя! Узнал. Меня тогда все Мечтулька звали. Как трудно было, а все верили. Он летчик. Герой Советского Союза. На крыле вынес другого летчика прямо у немцев под носом. А потом скольких я еще встречала. Я ведь с мужем все объездила. Мы должны были поддерживать структуру государства. Мы поддерживали.
Приход нового гостя вновь ознаменовался исполнением короткой мелодии. Среди собравшихся оказалась очень странная женщина. Если бы ее одеть в костюм бабы-яги, она бы сделалась только от одного этого лучшим персонажем ТЮЗа, Оля не могла от нее оторвать взгляда: нос - крючок, глаза большие - выплескивающие черноту, волосы - пакля, вывалянная в саже.
- Нона Аверьяновна, познакомьтесь с моими гостями, - у Киры голос стал театральный, напыщенный, то ли она специально что-то хотела этим подчеркнуть, то ли происходило это под влиянием пришедшей соседки.
Оле показалось, что тетя Кира назвала эту соседку "дурой", и как в детстве, чтобы не рассмеяться при всех, она чуть ли не бегом удалилась в другую комнату.
- Я купила пироженные и дай, думаю, зайду - есть ли кто дома? - Нона Аверьяновна вела себя и говорила так, будто все только и делали, что ее ждали. - Надежда Федоровна, а вы уже здесь, а мне как раз с вами поговорить надо...
- Пойдемте в кухню, там я готовлю обед для гостей.
- Ну, ваше место всегда на кухне, а я кухню не люблю. Как начинаю готовить, так одну горничную вспоминаю, как она так смачно сказала однажды... Да уж давно и было это, а я все помню... - "На халяву и уксус сладкий". Меня как-то эти кастрюли с тех пор и оскорбляют.
- А где же нам с вами быть... Молодые пусть повеселятся, а мы...
- Почему вы причисляете себя к старухам? Ваш возраст позволяет вам еще создать свою семью.
- Что Вы, милая, что вы... Мне бы вот внуков нянчить, да своих нету.
- И хорошо, что нет. Сейчас за так и маму не целуют. Живите для себя.
- Я так не умею.
- Вы просто никого не любили... Поэтому и себя не любите. В моей жизни был человек. Писатель. Жена его, правда, была аптекарским работником. Вы, наверное, слышали, что она устроила? Его заставляли отказаться от членского билета... Но я ушла с телевидения, и они успокоились. Она его через партком пыталась вернуть. Я столько для него сделала. Я перепечатывала ему все. Иногда изменю по-своему, а он - что ты меня все исправляешь, ты писательница или я... Мне ведь после него ничего не осталось, все его жена и детки забрали... Вы, наверное, знаете эту историю... Меня даже к гробу не подпустила законная жена.
- Господи, что людям пережить приходится?! Одни всю жизнь пенсии ждут, вот будто тогда и жизнь начнется. Это ведь противоестественно, так же, как жить и ждать смерти.
- А сейчас ведь я болею, - была у нее в голосе какая-то назойливая осторожность. - Ты своего мужа любила так?
- Каждая женщина любила... Одна души в нем не чает, за то что он писатель, хоть и чужой муж, а другая лелеет своего родного, радуясь, что хоть такой достался.
- Это не любовь, здесь только следы страсти, - с таким неприятным вниманием слушает она домработницу. - Старые дураки глупее молодых.
- О! Если женщина в себе почувствует трепет зарождавшейся жизни - она мужчину своего так, так полюбит, как никого прежде не любила! - И возникло светлое выражение в глазах. - Это же восторг увенчанной любви! Наше время пронеслось быстро, как блаженный сон.