Надежда Середина
Роман "Черная птица на белой сирени"
Глава 12
Когда одиночество сковывало Вадима Николаевича, он затихал, уходил в себя. Но последние дни долго так оставаться не мог, шел к другу. Друг - это страховка, это человек, с которым надежно. Сегодня было особенно не по себе, и нужно было с кем-то поговорить, кому-то выплеснуть наболевшее.
Ашот Славецкий, пригибаясь у дверного проема, рассчитанного на жильцов не выше среднего роста, вышел из коморки, прицепил висячий замок без ключа на дверь - для видимости. Открыл калитку, сняв с шаткого столба проволочный проржавевший круг весь в бисерных капельках дождя. Подниматься в гору было тяжело, словно он всю ночь провел не в постели, а разгружал вагоны. "Чтобы быть в виду, надо быть на виду", - заставлял он себя двигаться веселей, но ступеньки были осклизлые, как голыши, выложенные из булыжников, отшлифованные за долгие годы незадачливыми пешеходами, может, эти камни помнят все. Ашот любил представлять себя в другом старом времени. Но идти было не просто - приходилось держаться за холодную металлическую трубу, прикрепленную вдоль ступенек в виде перилл. Наконец гул города стал ясным, звучным, дома ровными рядами длинных очередей тянулись к центру. Этажи громоздились, окна поднимались от земли все выше. Здесь ему нравилось меньше, чем там внизу, где была его коморка, где всю зиму дымили трубами одноэтажные домишки. А летом все зеленело и пело птичьими голосами. Сейчас он сядет в троллейбус и проедет несколько тряских остановок.
Вадим Николаевич тоже не любил оставаться в городе летом, словно в темноте ночей не хватало кислорода. На улице ему казалось слишком жарко, в комнате - душно. Нагроможденные на полках, на столе, на кресле и даже на полу книги пропитывались въедливой пылью, бороться с которой у него недоставало пылесоса. Вечером он наливал в таз холодной воды и ставил его у кожаного дивана, потертого, как в каморке у Раскольникова. Утром менял воду и оставлял до вечера.
Ашот увидел, что вода в тазу мутная, несвежая, такое же было лицо у Вадима, будто это он, а не Ашот провел бессонную ночь в подвальчике.
- Хорошо, что пришел ты сам, - приветствовал Вадим друга. - Я собирался сегодня зайти к тебе, да голова какая-то тяжелая. Сейчас сделаем чаек.
С ощущением тепла к Славецкому приходила и оживленная тяга к общению.
Но посидев с полчаса, они как-то разом сошлись на том, что надо бы, и не плохо бы было, появиться в салоне Киры, как они называли между собой эту квартиру.
Когда они пришли, все комнаты были заполнены разговором, смехом и непривычной суетой.
- Вечер встреч, - приветствовал Вадим Николаевич. - Какие люди!
В нем Мария не сразу узнала первого мужа Киры и отца Сашеньки. Раньше ей этот человек казался выше ростом и интереснее. А сейчас рядом усталый, изношенный человек, состарившийся не от своих лет, а от какой-то душевной тяжести. Лицо такое - цвета побежалости - радугой по металлу.
Вадим Николаевич пожал ее руку, деликатно, предупредительно, но чуть, на полсекунды переусердствовал и внес некую двусмысленность.
Мария заставила себя улыбнуться и выслушать комплименты о своей провинциальной свежести.
Среди гостей Киры Ашот как будто ждал чего-то, какого-то особого к нему внимания. А Кира, зная это его - чтобы быть в виду, надо быть на виду - оттягивала момент разговора с ним, она все-таки была не плохим психологом.
- Мария, а мы уже собрались с девочками пускаться в розыск.
- Вас еще не закружили девчонки? - рассеянно улыбнулась полковнику Мария.
- Что вы! - Полковник обнял ее как дочку. - Я рад! Я помолодел лет на двадцать, позвольте мне продолжать в том же духе. Ашот Осипович, а вы, кажется, незнакомы с Марией? Я хочу сказать, что это умный человек, и мы с ним сейчас спорили, ты вовремя пришла и разрядила...
- Мне так нравится, когда вы разговариваете! - улыбнулась Кира. - Чтобы люди разговаривали так много, как во времена Толстого и Достоевского?!
- Говорят, наш век не романный, - заметил Вадим Николаевич.
- А у Марии традиционный музейный день, - заметила Кира.
- К сожалению, нет. Меня почему-то тянет эта тихая улочка, только жаль, что дома напротив рушат.
- Строится Москва... Ну что, Ашот Осипович, значит, по-вашему, человеку совсем ничего не нужно, кроме самого себя? - продолжил полковник прерванный разговор.
Но вдруг мелодия двери опять оповестила о приходе нового человека.
- Человеку нужно то, что ему нужно, вот только это я и сказал. Ну, может быть, это только я такой нехотяй? - он пошевелил скрещенными на груди руками.
- Кто? - Оля прислушивалась к разговору взрослых.
- Нехотяй - человек, который ничего не хочет. Разрешите, милая леди, представиться.
- Интересно. Но таких людей нет, которые ничего не хотят - это невозможно.
- Почему?
- Потому - что человек живой.
- Вот! - встрепенулся полковник. - Вы играете какую-то модную роль, но, как видите, она непонятна, а значит ложна.
- Извините, господа, - Саша ввела молодого человека в гостиную, она держала его под руку, словно знатная леди, а он так сильно выгнул назад плечи, что все невольно улыбнулись этой веселой паре. - Кто не знает нашего ученого Илью - прошу знать.
Илья пожал руку Славецкому и ощутил твердость, но при всей этой твердости было что-то ласково-галантное, возникало ощущение -эта рука очень подходит моей. И почему-то именно ему он передал газеты, которые специально нес для полковника.
- Мы тут философствуем помаленьку, на сухих бревнышках сидя, по-клеповски, ты вовремя подскочил.
- Илья, рассуди нас стариков - мысль ложна только оттого, что непонятна?
- Я не люблю играть в слова, - буркнул полковник. - Мы должны выходить на правильную мысль, а не запутывать друг друга словесными экзерсисами. Нет, не упрощать, но пояснять все даже самое сложное. А от вас какая-то тень.
- Отойдите подальше, всем хватит места под солнышком, - защищался Славецкий со спокойной улыбкой, словно все в нем было заранее тщательно продумано еще в пору детских игр в доме известного генерала, которому доверяли и решение дипломатических вопросов .
- Извините, во-первых - вы не старики. - Произнес с примиряющею улыбкою Илья. - Вы еще в истории свое не все сказали... - он был явно в приподнятом настроении.
Оле казалось, что, когда Илья говорит, в нем что-то светится, она посмотрела в глаза людей - видят ли они это?
Оля смотрела на Славецкого, и в этой затянувшейся паузе ей стало жалко этого человека, совсем ей не знакомого, словно поднялся он куда-то высоко, и там один, и ему от этого одиноко и холодно. И нет от него никакой тени, а наоборот, от него идет особый какой-то свет. Девочка понимала, почему дедушка хочет обидеть его. Она только что играла с Ашотом Осиповичем в солдатиков, щелчками били пешки, как малыши, и у него это здорово получалось. Сашка смеялась над ними, что они дети, а потом сама стала играть на победителя. Вот только дедушке вся эта игра не нравилась. Оля не могла понять, какой такой тайный смысл здесь дедушка находил, что так сердился. Она задумалась. "Солдатиков нельзя расстреливать? Но ведь это не солдаты, а черно-белые деревянные шашки, и они их не расстреливают, а просто ударяют щелчком, а те вылетают с шахматной доски". Все зашевелились, задвигались, а Ашот Осипович уселся опять в углу с видом рассеянного интеллектуала, пряча свое лицо за новой маской.
- А вы когда-нибудь прыгали с лодки рыбкой? - подошла Оля к нему. - В детстве?
- Я прыгаю солдатиком. Последним.
Оле было хорошо с этим человеком, словно он знал ее больше, чем она себя.
А потом он достал настоящих солдатиков, построил их, и они стали играть в войну 1812 года. И Ашот Осипович рассказывал девочке о Наполеоновских войнах, о том, что в Европе есть люди, которые проводят интересные игры-спектакли, где все битвы при Наполеоне разыгрываются в той же одежде, с такими же орудиями. А если этого нет, то можно играть вот с такими маленькими солдатиками.
Кире, видимо, нужны были люди, чтобы чувствовать, что жизнь крутится, вертится вокруг своей оси, и у каждого есть своя орбита. Зачем ей нужны эти люди? Если нет пациентов, то не нужен и сам врач. Одна необходимость порождает другую, и все в этой жизни состоит из подобных цепочек. Кире стало интересно: завязывался разговор между ее отцом и Славецким. Она искренне полагала, что не любит плохой театрализации. Не живут в полную силу, а все вроде проигрывают ситуации.
- Да, я военный человек и горжусь этим. Для меня все штатские, - он напрягся.
- Не люди, - помог Славецкий, он думал, что знает человеческую натуру и вправе судить исходя из этих знаний.
- Господа, граждане-товарищи! - попытался начать с шутки Греков, - Мне кажется, что мы находимся на такой волне человеческой истории, что сейчас все решается в России! Шкала ценностей перенесена сюда, и оттого, как мы с вами увидим мир и события, будет зависеть судьба всей планеты! Я не шучу! Вы должны научиться слышать и понимать друг друга, чтобы эта шкала опять не оказалась ложной!
- Они неполноценные люди, - невысокий, с седым пушком на затылке, Борис Константинович однако говорил таким генеральским голосом, что по телефону часто вводил в заблуждение по поводу своей внешности представительниц прекрасного пола. - Мы, летчики, нас выбирали одного из 100 тысяч, это лучшие люди, особая порода. И в физическом и в интеллектуальном плане нам дали все.
- Но вы заплатили за это свободой, - тихо заметил Славецкий, по природе по своей он был человек мягкий, и в общем-то не в плане осуждения, он говорил, а себе хотел понять..
- Какой свободой?! Кто из нас более свободен, вы или я? Что такое свобода, уважаемый литератор? Правильно я понял род вашей деятельности?
- Ну, допустим. Так что же такое свобода?
- Это знак равенства между тем, что я хочу и тем, что я могу. Вы когда-нибудь достигали этого?
- По-другому понимать можно, товарищ полковник? - Славецкий сузил глаза, но не улыбнулся. Он ничего почему-то не делал сам, но поговорить, выглядеть он может. - Художнику дается свобода для понимания людей, а военному и бывалому человеку - для обретения власти над людьми.
- Что значит бывалому человеку?
- Ну это те, кого традиционно называют сильными, лес рубят, каналы роют... Если за вехи истории принимать военные события, рытье каналов и прокладывание в тайге магистралей.
- Я понял, почему вашей свободе мешает власть. - Он поднял руку, открытой ладонью как бы взвешивая что-то. - Но в хаосе вы скорее лишитесь своей свободы, чем в том не удовлетворяющем вас порядке, который так неосторожно высмеиваете. Вы не желаете порядка, который вам предлагается? Но сами вы не хотите заниматься мироустройством и созиданием своего порядка. Что же тогда вы такое? Это женщинам и девчонкам вести такой разговор, но так просто разговаривать не подобает мужчине. Как же без власти удержится порядок?
- А как удерживается порядок в природе? - задал вопрос Илья, с какой-то светлой окрыленность в глазах. - Вы, мудрецы мира, ответьте, почему муравьям удалось разумнее построить свое существование, чем нам?
- Насилие порождает силу! - ударил ребром руки по колену. - И я буду утверждать, что сила для установления порядка нужна!
- Художник находится над силой, - развивал какую-то свою высокую идею Илья, поднимая все выше голову. - Человек-творец - вне насилия, вне этого порядка на земле...
- Что значит "над"?
- Вне их. - произес он, подчиняясь какой-то своей внутренней окрыленности.
- А кто же будет в хаосе Родину защищать? Хлеб растить? Уголь добывать? Мы никогда не догоним Европу, потому что нам всего надо в четыре раза больше: у нас четыре типа одежды, четыре типа питания, топлива надо в четыре раза больше. Европа - это Гольфстрим. А у нас Сибирь, тайга, топи, тундра... А вы, художники, вне? Вы над? Летаете? Это попахивает ницшеанством.
- Ваша теория ближе к фашизму, а не его, - поспешил выступить в защиту Ильи Ашот Осипович.
Илья смотрел на полковника и понимал всю правду его слов, они были порождением его жизни, но беда этого опытного честного человека в том, что он считал только свою жизнь правильной:
- Вы оба правы, но вы оба ошибаетесь...
- У меня такой опыт! И я ошибаюсь?
- Но у меня другой опыт...
Но полковник Илью не услышал, словно мешал рев двигателей истребителя:
- Кто может меня учить если этот человек от горшка два вершка не поднимался! Сила, какой бы жестокой она ни была, если она противостоит насилию, должна быть оправдана!
- А как же - ни убий? - Илья верил, что можно к душе любого человека достучаться. - А всепрощение? - во взгляде его была такая открытость, почти детская.
- Да! Я ношу крестик, как уступку моде, из уважения к одной женщине. - Полковник на мгновение закрыл глаза. - Что нам говорить о той жизни, о которой мы ничего не знаем? Каждый период истории свои дает ответы... Да и человек тоже. Все в жизни решается заново.
- А десять заповедей, ведь это все касается больше той жизни, чем этой, - Илья был больше на стороне полковника, но иногда его правды совсем не принимал.
- Извините, полковник, - усмехнулся и произнес как-то через губу Славецкий. Он живет как бы свою жизнь, к быту, к реальности не приспособлен - Вот вы крестик-то надели, а партийный билет положили...
- Да, я - полковник! Я горжусь этим, уважаемый литератор. Или вы не мученик-литератор, а уважаемый судья-редактор? Или как вас? Все редакторы - людоеды... На меня где сядешь, там и отпрыгнешь! - легким упругим движением он встал. - Я служил Родине! А вы что сделали для нашей с вами Родины? Разваливали то, что я берег?! - не быстро и не медленно при выпрямленном корпусе проделал несколько ровных шагов.
- Почему разваливали? - тут Илья опять ринулся объяснять движение жизни полковнику, из одного желания помочь ему. - Просто старались изменить жизнь, которая и вас, наверное, не устраивала.
- Или вы камни мечтаете превратить в хлебы? Заводы работали, колхозы давали людям все, чтобы жить, растить детей. Не боялись в старости смерти от голода... А вы что хотите сделать вашей свободой?
- Разве страх смерти зависит от голода или болезни? - Илья удивлялся, сколько нерастраченной энергии было в этом старике-летчике, словно он ему не отец, не дед, а ровесник. - Смерть - это смерть, а голод - это голод.
- У нас не умирали от голода, не боялись нищеты, не собирали на свалках куски хлеба, не бросали детей! - полковник делал не слишком большие и не слишком маленькие шаги, в кашдом шаге было равновесие уверенности.
- А вы были на свалках? - туго сжал Славецкий скрещенные на груди руки.
- Не был, но знаю.
- А я был! - Вдруг сорвался голос Славецкого в какой-то детский крик и завис. Он сам прервал паузу. - Десятки раз был. И дети, и женщины, и старики выковыривали пустые бутылки, куски хлеба... Работал над этой темой, как журналист. Но мой материал не пропустили на страницы газет, поэтому вы, полковник, ничего не узнали.
- Это клевета!
Кира понимала, что отчим сейчас обрушит на них еще большее обвинение, это был его старый способ защиты даже дома с женой или детьми. Она совсем недавно узнала, что он отчим ей и путалась, мысленно называя его то отцом, то отчимом.
- Вадим Николаевич, - по-хозяйски расставляла на столике кофейные чашечки, загораживая собою отца, и своей намеренной неловкостью прервала разговор. - Я сегодня была в колледже, как вы думаете, Сашеньку надо перевести в другой класс? Идет набор особо одаренных детей и собеседование будет по - английскому за неделю до занятий. Может быть, пока Сашенька здесь, пусть уж и позанимается с репетитором?
- Я сам позанимаюсь с ней.
- С твоим произношением?! Нужен носитель языка.
Вдруг зазвонил телефон. Кира подняла трубку:
- Папа, тебя Иван Петрович Корнев.
Полковник важно приосанившись, точно на военном параде, подтянутым армейским шагом промаршировал мимо гостей в прихожую.
- И Оля пусть к ним подключится, - вынул заложенные руки из-за спины Вадим Николаевич. - Хочешь, Оля?
- Я в деревне начала изучать немецкий.
- Зачем?
- Там нет английского.
- Как? Во всей школе нет?
- Там маленькая школа.
- Ничего, поприсутствует. - Вадиму Николаевичу нравилась эта тихая девочка, которая, как ему казалось, всего стеснялась, и от этого с особым уважением относилась к людям, которые живут такой жизнью. - Может быть, у нее пробудится интерес, и она самостоятельно будет продолжать в деревенской тиши изучать язык...
Вадим Николаевич жил литературной поденщиной, сохраняя особую почтительность к знаниям и людям, которым это было дано с детства. Теперь, казалось, он был привязан к дочке и к бывшей жене больше, чем до разрыва с ними.
Наконец пришел и Андрей Сергеевич Зубр, невысокий, поджарый - истинный горец, однако со светло-русыми волосами и вологодской голубизной в глазах, с его появлением все как-то подтянулись, сели прямее:
- Хотите свежий анекдотец, - выпалил он задиристо. - Пришла делегация чукчей в приемную комиссию и жалуется: - Не хотим называться чукчами! Анекдоты слушать о себе надоело! - Хорошо! Учтем ваше пожелание. - На следующий день выходит постановление: "Отныне вместо слова "чукча" в анекдотах следует употреблять сочетание "еврей-оленевод".
Когда высокая Кира походкой манекенщицы прошла по новейшему ковру своего салона, она прикинула куда усадить маленького Андрея Зубра, с его неуемной энергией и стремлением сразу все понять и вникнуть в какую-то ему одному кажущуюся глубину. Хозяйка была приятно возбуждена, ее интерес наблюдательницы жизни будет удовлетворен. Она почти не обращала теперь внимания на Грекова и Славецкого. Зубр ей виделся не таким, каким он был перед всеми, а как бы с портрета, который она на него составила. Портрет этот, если бы взялся нарисовать художник, вышел бы сантиметров на десять выше самого человека. Ей казалось, что Зубр встает на носочки или подпрыгивает. Этот человек сам создает для себя символы и каноны, потом из них строит пирамиду и вдруг с азартным задором разрушает. Так он делает свою жизнь деятельной и значимой. А голос с откровенно-исповедальной интонацией лишь клейкое вещество, на котором временно держатся эти условные знаки пирамиды. Кире, чтобы узнать человека, не важно было, что сам человек говорит, она схватывала теперь то, что не передается в знаковых символах слов. Кира больше верила в естественность движений, жестов.. Всему мера - сознание, знание и воля. Но язык тела, лучше, чем слова, выдает внутреннюю скрытую суть человека.