Надежда Середина
Роман "Черная птица на белой сирени"
Глава 14
Мария открыла глаза, но вставать не спешила, чтобы не разбудить, лежала, думала. Вспоминалась почему-то бабушка Дуся из Клеповки. Какое мужество, какую душу надо иметь женщине, чтобы пройти сквозь такие терния жизни, не сломиться, не впасть в меланхолию. Ей вспоминались не лицо, не руки, не глаза, а голос. Прошла сквозь такую жизнь, которая по тяжести, быть может, перевешивала лихолетья войны. Как щедро природа наделила силой и волей эту натуру. Кто давал ей эту силу? Бога она не то чтобы отрицала, а не просила у него помощи, перед людьми тоже на колени не падала, одна с двумя детьми... Почему такое бесправие - дети тяжким камнем упали на нее и тянули, тянули... Дети?! Женщина прорастает в них, и уже становится неотделимой, а мужчина отторгается и так увеличивает дистанцию, что рвутся все связи... Спрашивают, какая идея объединяет всех людей? Дети объединяют всех людей! Вот вам и идея. Раньше в народе говорили, у кого нет детей - это высшая кара Божья. И сиротку в дом брали, чтобы загладить свою вину перед природой и людьми, и умилостивить Бога. Идея... Пустая всякая идея, если она не заполнена болью за детей. Пока мужчины это не поймут - на земле будет хаос. Она представила, что бы было, если бы они поехали к отцу Оли. Сколько было бы радости и боли... Но вот этой боли она боялась и оттягивала встречу, объясняя занятость то одним делом, то другим, да и дорога до Дальнего Востока не такая близкая. Но чувство вины перед дочерью, как тень, ползла и не рассеивалась даже в темноте ночи, словно она была темнее и гуще, иногда мысли эти так плотно обволакивали ее в свое покрывало, что она просыпалась и засыпала с ними. И когда вновь проснулась, никого в квартире уже не было. Приняла ванну, волосы уложила феном, отдыхала от суеты последних дней. Эти несколько часов наедине возвращали ей силу, и не хотелось спешить выходить в город. Она привыкла всегда и везде быть с дочкой, и чувствовала необыкновенную пьянящую, словно мешающую ей, свободу. Теперь можно время уделять только себе. Это новое чувство еще не осознанное, непривычное, возбуждало в ней какое-то праздничное особое настроение. И вдруг вспомнила школу, свои грядки с луком, морковкой, огурцами, стадо коров. Но это не вызывало в ней тоски по деревне. У нее не было и своей любимой Буренки, как у доярок, которые много лет работали и знали каждую корову в стаде и понимали, как свою домашнюю. Мария отмахнула мысли о деревне, так как от этого отмахивались все, кто уезжал в город. Что нового может дать деревня человеку, ей или ее дочери? Нет, надо решаться на переезд и ради Оленьки, Борис Константинович прав. Но и эти мысли она заглушила. Нет, сейчас она не хочет думать обо всем этом. Может она позволить себе праздник хоть раз в жизни!
Август в городе не чувствовался так, как в деревне. Суета автомобилей и пешеходов, мелькание витрин, яркая реклама - все в ней возбуждало радостное стремление быстрей двигаться, больше увидеть и успеть побывать там, где ей хотелось. Спустилась в метро. Молчаливая задумчивость москвичей с газетами и книгами пробуждали в ней чувство уважения, как к иностранцам. Движение под землей поездов ей казалось таким же стремительным и легким, как самолета в воздухе. Любовалась лицами, поднимаясь по эскалатору. Вышла на Тверской. Хотелось пешком пройти до Красной площади. Что это? Праздник? Парад? Ползут маленькими колесами, точно гусеницами, военные машины. Стайка мальчишек пронеслась мимо и громко с радостной озорливостью крикнули: "Танки"! Но эти БТРы лишь по своей причастности к военным действиям походили на танки. Парни в защитно-афганской форме сидели сверху, и было похоже то ли на парад, то ли на шествие вывода войск. Мария смотрела на лица людей, которые тоже сопровождали это шествие. Была какая-то тревога в воздухе. Но спросить она не решалась, словно боялась услышать что-то страшное. Приблизилась и шла за медленно ползущими машинами, как сотни, тысячи людей. Шествие подошло к памятнику Юрию Долгорукому и встало.
Военные в бронежилетах принялись за разгрузку ящиков с боеприпасами. Потом понесли их к зданию Моссовета. Толпа прохожих подтягивалась и окружала их все большим кольцом.
- Вы что же это удумали, а? - пожилая женщина из простых работниц кинулась с вопросами к молоденьким военным, похожим на курсантов. - Кто вас сюда пригнал? - размахивала она руками, словно находилась на стреле строительного крана и указывала майна-вира.
- Уйди, мамаша, мы выполняем приказ.
- А у самого-то голова на что? - она бросилась от первой группы солдат ко второй. - Мать-то у тебя есть?! В кого стрелять будешь? В меня?!
Перед колесами первого бэтээра появились доски от строительных лесов, какие-то ржавые металлические трубы. Подкатили, как бревно, высокую, чугунную тумбу для мусора. Мария обошла эту замысловатую баррикаду. Цепочка военных, а за ними и люди, пришедшие за машинами, вошли в темно-красную арку.
- Моссовет берут!
Мария оглянулась - маленький, худенький старик, как дед Михаил из их Клеповки. Дед не волновался, не суетился, словно все это уже наблюдал не раз.
Солдат провели во двор, выстроили вдоль стены Моссовета. Стояли плечо к плечу, словно на уроке физкультуры.
- Хлопцы, курить хотите? - протянула пачку сигарет женщина в синем простом платке. - У меня сын тоже в армии. Возьмите вот тут у меня пирожки с мясом...
- Нам нельзя, мамаша.
- Ну и что ж нельзя, а есть-то хочется...
- На то и солдат - сила воли должна быть.
- Бомж останавливает на улице толстую женщину. - Госпожа, помогите мне, я не ел три дня. - О, Боже! - воскликнула дама. - Как бы я хотела иметь вашу силу воли!..
- Откуда приехали, ребята?
Толпа быстро выстроилась в такую же шеренгу напротив солдат.
- С Урала есть?
- А мы кто откуда, - отвечал один и тот же рыжеватый солдат.
- Понятно, что кто, откуда... А прибыли сейчас из каких частей?
- Из разных ...
- Что делают, - разволновалась женщина с пирожками и с сигаретами. - Они, наверное, и присягу еще не успели принять, их сюда пригнали!
Мария чувствовала, как сзади подпирает толпа, желая тоже приблизиться к этим мальчишкам.
- Вы ночь ехали?
- Ребята, да ушел ваш, не видит.
Перед рыжим парнем очутился блок импортных сигарет.
Он рассмеялся. Вскрыл целлулоидную упаковку и пустил пачки сигарет по шеренге. Солдаты быстро прятали их по карманам.
- Что вы, ребята... Ведь все мы знаем, что такое армия. И сигарет-то не дадут. Вас хоть сегодня кормили?
Рыжий хохотал, точно у него сегодня День рожденья.
И вдруг все в ряду переглянулись, замерли. Раздвигая заслон из толпы, прошла группа офицеров.
Вдруг одна старушка раскрыла пакет и стала вынимать сладкие булочки.
- Подожди, мамаша, - остановили ее сзади, - сейчас их начальство пройдет. - В поле - две воли: чья сильнее.
Булочки вызвали смех. И оружие в руках этих неокрепших парней показались на мгновение игрушечным, из которого можно стрелять только пистонами.
- Так я что ж, - сетовала старушка, - я порядка не хочу нарушать. Вот купила гостинчика для своих, а тут вон какие дела. Возьмите, ребята, от всей души. Только, сынки, прошу вас Христом Богом, - голос бабушки дрогнул, как-то заскрипел, и она закашлялась, - чтоб пушки эти не стреляли, сделайте что-нибудь, - с трудом договорила, протягивая им пакетик с булочками.
- Нельзя, нельзя!
Кто-то взял у нее мешочек с булочками, и стали оттискивать ее из толпы назад.
- Ребятки, у меня ведь такой как вы муж с войны не пришел, - донеслось ее всхлипывание. - Война - великое настоящее горе.
- Веселое горе - солдатская жизнь. Мы объедением без сытости не страдаем.
Рыжий отмахнулся от булочек. "В карман ее не засунешь. А есть нельзя".
Сзади напирают все сильнее, и Мария, почти прижатая к рыжему парню, хотела повернуться и выбраться из этой толпы, но сзади плотной стеной продолжали давить. Обернулась, но многие были выше ее ростом, и толпа, все увеличивающаяся, держала их тоже нарастающим давлением. Похоже, что те, кто был за нею, сдерживал напор, поэтому она еще сохраняла полшага дистанции между собой и этими парнями с винтовками.
Вдруг нависла тишина, грозная, военная, безжалостная ко всему живому. Притихли, словно ударили кого-то бессмысленно, беспричинно.
Шеренга выровнялась, откачнувшись, замерла. Мария не успела заметить и понять, как это произошло, но между нею и рыжим парнем возник сверкающий штык. Он срезал его улыбку.
Вдруг распахнулось окно на втором этаже Моссовета, полетели легкие, изгибающиеся на ветру листовки. Кружились над обнаженными штыками. Толпа зашевелилась, ожила и подтолкнула ее сзади так, что она ткнулась рукой в рыжего парня, чтобы не упасть. Он быстро убрал штык, направив смертоносное острие в кирпичную стену дома. Замер, не глядя ей в лицо. А толпа все напирала. Пожилая, бедно одетая, женщина прорвалась вперед и отчаянно хватала эти листовки, не читая, совала в хозяйственную сумку и опять ловила, словно это были для нее какие-то особо ценные бумаги.
- В народе, что в туче: в грозу все наружу выйдет.
- Шла бы ты домой, бабуля! Тебе-то это надо?
- Стар дуб, да корень свеж. Аль я не живая, что ты со мной, как с мертвой говоришь?
- Народ глуп: все в кучу лезет.
- Глас народа Христа предал.
- Волка на собак в помощь не зови.
Толпа сбивалась, давили, толкали. Крики то ли ликования, то ли отчаяния слились в сплошной гул. Вдруг на втором этаже Моссовета открылось еще одно окно, несколько рук торопливо выбрасывали листовки. Эти радостно-зловещие вестники беспомощно махали в воздухе бумажными крыльями и опускались прямо на голову жаждущей зрелищ толпы. Рыжий парень-солдат с обнаженным штыком дико смотрел на обезумевшую толпу, и она ему казалась одноликой, однотелой, управляемой откуда-то извне, как луноход, который собирал образцы пород для земли, подчиняясь воле человека за сотни тысяч километров. Рядом друг его с силой упирал штык в асфальт, но рыжий солдат сразу не догадался, что так будет легче и безопаснее и теперь приходилось держать винтовку над собой, немели пальцы.
Мария не могла поверить в то, что видит. Штыки, толпа, руки, взметнувшиеся вверх. Ей показалось, что пока эти листочки летят от второго этажа до рук, они не принадлежат никому. Как хочется поймать эти кружащиеся в воздухе слова, чтобы узнать правду. Но эта иллюзия только на миг подчинила ее. В каком-то отчаянии она пыталась оттолкнуть обезумевших людей, напиравших с такой силой, что трудно стало дышать. Ей неприятны стали их лица, загоревшиеся от азарта, с одним диким бессмысленным желанием схватить раньше других. Вот упала старуха, из ее сумки выпали сдобные булочки и растаптывались, превращаясь в грязное, ненужное месиво. Стало страшно, жутко. Руки дрожали, в ногах была какая-то слабость. Как она выбралась из этой страшной давки - не помнит. Куда она теперь спешила, куда шла, она уже не совсем представляла. Дождь то принимался сыпать мелкими каплями, то прекращался, но она его почти не замечала. Она не обращала внимания, что вода попадала в ее босоножки, и идет она по Москве будто босая.. Движение машин было остановлено, словно на гулянье в большой праздник.
Наконец поток людей вынес ее к оцеплению, которое сдерживало доступ на Красную площадь. Здесь парни в военной форме показались ей еще моложе, чем у Моссовета. Им также давали сигареты, шоколадки, зажигалки. Но толпа была здесь более агрессивной, словно раздражена тем, что их не пускали пройти по древней святой брусчатке.
- Кого выставили против нас! Детей наших!? - гудел бас. - Знают, что их никто не тронет.
- Где народ увидит, там и Бог услышит.
- Дети, дети, - горько сетовала пожилая, худенькая женщина. - Как же это так?! И кто разрешил все это?
- Кто? Коммунисты...
- Что, коммунисты?! Я тоже коммунист! А кто защищал тебя в войну от фашистов?
- Так я не про тех коммунистов говорю, а про этих?
- Про каких? Про этих?
- А про тех, что в Кремль пробрались, чтобы народное добро хапать!
- А ты видала?
- Народ все видит, его не обманешь...
- Это ты что ли народ-то?
- А ты-то кто такой, чтобы тыкать меня. Коммунист, коммунист... По мне все равно какая партия, лишь бы воров не было и обманщиков таких, как там сидят.
- Это в чем же они тебя обманули?
- А тебя не обманули? В коммунизм, говорят, верьте! Они себе коммунизм и построили, а нам что? Церкви все разрушили, вот она расплата и пришла! За ружья опять похватались. Кровушки русской испить хотят?
- Тетка, ты хоть понимаешь, кого эти солдатики охраняют, и кто здесь против кого?
- А мне все равно, тут все против Бога, всем один конец будет.
- Эх, бабка, бабка, что ж ты всех за собой тянешь, ты-то свой век прожила, а они еще нет. А этому пацану, если он приказ не выполнит, военный трибунал. Посадят на десять лет.
- А у меня вся жизнь - каторга...
Мария посторонилась, старуха прошла мимо, поправляя платок, руки ее были узловатые, сморщенные, как у старой доярки. Она невольно посмотрела на свои руки, которые непрерывно болели от дойки, и ощутила в них опять боль, словно только пришла с фермы.
- Что это происходит? - решилась наконец она спросить у пожилого милиционера с радиотелефоном. - Извините, я приезжая... Что в Москве происходит?
- Вы знаете, что они с вами сделают?! - прикрикнул он не то на нее, не то на того, кто только что отошел.
К милиционеру подошли двое военных, и он повернулся к ним.
Поняв, что ей не попасть на Красную площадь, Мария опять влилась в толпу и пошла, сама не зная, зачем и куда приведет ее эта залитая августовским дождем дорога. Гранитные камешки, отшлифованные шинами машин, поблескивали в черном сыром асфальте, то красноватым, то почти белым гранитом, и создавали какую-то веселую пестроту.
Она шла долго и очень устала, но там, в деревне, она привыкла забывать про свою усталость. Толпа вышла из центра, и улицы стали такими же, как в том городе, к которому она привыкла с детства. Скверики, переулки, дворы домов, кто-то хорошо знал, куда надо идти и сокращал дорогу.
- Жалко, что не уехали отсюда, - ее обгоняли двое молодых высоких парней похожих на иностранцев, темноволосых, с вытянутыми лицами. - Доучились бы еще год и в Америку, в этой стране всего можно ожидать...
И обогнав ее, суетливо затерялись в толпе.
- Демократию развели, давно бы надо было все это прекратить, сколько можно терпеть, - с ней поравнялись мужики с загорелыми лицами строителей. - Развели базар, все продают. От спекулянтов пройти по улице невозможно. Скоро нас с потрохами продадут, будем мы с тобой белыми неграми...
Впереди показались бронемашины. Подъехали. Остановились. Люди, как муравьи, натаскивали вокруг них доски, ржавые железки, сломанные ветки, в своей наивности представляя это баррикадами. Солдаты, свесив ноги в открытые люки машин, курили, весело отвечая на угрозы и одобрительные возгласы снизу. Им, видимо, были смешны все эти декорированные улицы: баррикады, бэтээры, толпы испуганных обывателей, их слова, которыми они обменивались. Парни чувствовали, наконец, свою армейскую силу. Это их возбуждало и радовало. Да и вряд ли кто верил в реальность этих баррикад, но не могли лишь оставаться в бездействии. Что это было? А может быть, пришел великий архитектор и готовится к большой всемирной перестройке? Всех объединяло желание увидеть, кто этот великий устроитель. Кто тайный или явный организатор великой стройки? И народ шел в надежде понять и увидеть.
Люди отдельными ручейками стекались к Дому Советов, получившее в народе второе имя - Белый дом. Эти ручейки слились в поток, и уже не надо было спрашивать, куда и как идти дальше. Они подошли от реки, и Белый дом не показался высоким и величественным, как на телеэкране в их Клеповке. Вокруг какие-то кирпичи, асфальт, поврежденный колесами тяжелых строительных машин. Мария старалась ступать там, где нет луж и грязи, но ноги были уже мокрые, она почувствовала зябкость, словно сейчас с дождем повалит и снег. Людей было не так много, и можно было видеть все окрестности. Вокруг простор, будто затевалась новая стройка. Народ на ступеньках, костры, пиво и водка, громкая ругань. Она не понимала, почему нужно идти именно сюда, а не оставаться у Красной площади, где, как ей казалось, должно произойти самое важное. Но вдруг на балкончике, над главным входом, появились люди, все оживились, повернулись, встали так, чтобы было видно. Прошла вперед и забралась на бордюр из неоштукатуренных кирпичей.
- Идет! Идет!
- Я же говорил, что он здесь!
- А кто это, в фиолетовом?
- О! Да это там пара генералов!
- А рядом с ними?
- Бард, песни поет.
- Да, Вознесенский это.
- Не Вознесенский, а Евтушенко.
- Тихо! Что орете? Дайте послушать, что говорят.
Это было похоже на то, как бы сам Государственный деятель вышел с телеэкрана. Она никогда не видела так близко этих людей.
Наконец все захлопали, словно в концертном зале Дома Союзов. Она захлопала вместе со всеми, забыв, зачем пришла сюда, она не ожидала здесь встретиться с этим поэтом-артистом. Его руки ей казались такими длинными, что он закрывал собою всех, кто так решительно вышел с ним к народу. Но голос нового оратора погасил ее детское восхищение от фиолетового поэта. Трибун - Новый Государственный деятель говорил резко, грубовато, однако располагая к доверительности многих, кто был внизу под балкончиком. Совсем неожиданно было, что он призвал помочь, не уходить, не подпускать танки и военных.
- Что он говорит? - старик, вдруг поднял расслабленно вниз свисшую голову, и пстуча по-деревенски Марию по плечу..
- Я прошу вас защитить меня ночью, - перевела она ему услышанное. - Если вы уйдете, то военные займут Белый дом, и тогда все наши с вами демократические завоевания...
- Что? Что, дочка, он говорит еще? - старик как ребенок дотронулся до ее руки.
- Плохо слышно, я тоже не все понимаю. Он просит защитить демократию.
- Кого?
- Нас с вами...
- От кого? - старик поглядел по сторонам, везде молодежь, как на дискотеке, и поговорить не с кем. - Не подкрасив товару не продашь...
- Что отец, выпить не хочешь, а? - вышел на него пьяный мужичок. - Высоко сокол загоняет серу утицу?
- Мир за себя постоит. Мира не перетянешь.
- В тузы полез. Это туз, да еще и козырной! Пойдем по маленькой найдем где-нибудь... Двум головам на одних плечах тесно. А наши головы тут и вовсе не понадобятся...
- Закон, что паутина: шмель проскочит, а муха увязнет.
- Кто законы пишет, тот их и ломает... Бать, ты как с луны свалился, где жил-то, по парижам, али все хвосты коровам дергал, коровий разведчик? Что мне законы, были бы судьи знакомы.
- Ну?
- Ты ну, я ну, а выехать не на чем... - мужичок достал из-за пазухи фляжку. - Давай, отец выпьем?
Мария посмотрела на свои мокрые, замерзшие ноги и не смогла представить, как можно здесь выдержать ночь. Государственный деятель говорил напористо, просил о помощи с какой-то внутренней уверенностью, словно требовал и отдавал приказания.
Потом, когда делегация с балкончика ушла, она не могла долго понять, что же ей теперь делать. И лишь холод привел ее в чувство. Она пошла по улице, оглядываясь на это белое здание правительства. Мария отходила все дальше, ей казалось, что спускается вниз, оглядываясь, видела, как величественно вырастало здание Белого дома - Дома советов народных депутатов СССР. Прошла еще, и что-то ее опять заставило оглянуться. Но теперь и она стояла высоко, словно вровень с этим могущественным зданием. Белый дом был как бы на горе, но теперь отдаленный, на пламенеющем горизонте небосклона. Она оглянулась третий раз. И опять увидела зарево, оно словно разгоралось. Закат огненными мазками разлился по небу, захватывая его наполовину. Казалось, в небе что-то горело. Она стояла ошеломленная этим виденьем, но никто, почему-то не замечал этого.
Вдруг огромная, выстроенная по шесть человек толпа движется прямо ей навстречу. Она отошла на тротуар. Ровные шеренги приблизились, поравнялись с нею и замелькали мимо. Они заполнили собою всю проезжую часть и шли таким ровным шагом и правильными рядами, что Мария забыла про закат и стояла, как завороженная, глядя теперь на это зрелище. Она хотела понять, что это за люди, впервые она видела за сегодняшний день организованную колонну.
- Кто вы? - задавала она им вопрос, ступая на проезжую часть, но они проходили мимо, словно не видя ее. - Скажите, откуда вы? - но они даже не поворачивали головы. Марии стало не по себе, она наконец остановила седого пожилого человека, шедшего сбоку колонны. - Кто эти люди?
- Рабочие, прямо с завода ведем, - он говорил быстро и серьезно, но в глазах и в голосе был звенящий радостный блеск. - С митинга, - он обошел ее и улыбнулся, как улыбаются восточные мужчины русским женщинам. Но он был очень пожилой человек, и его улыбка вызвала в ней неприязнь.
Стройность, с которой шли люди, была поразительна, она возникла, видимо, стихийно и поддерживалась в дороге по привычке, по той вековой привычке, которая прививается и детям детей, и детям внуков - рабская послушность думать и действовать по команде.
* * * Когда Мария вернулась, салон Киры гудел, как потревоженный улей, все говорили наперебой, но громче всех говорил телевизор.
- Они хотят подавить тот центр головного мозга, который вызывает стыд, как наркоз убивает боль, - говорил полковник, состязаясь с диктором телепрограммы. - У человека, у которого нет стыда, нет и Родины.
- Полковник, скажите, - говорил предельно спокойным голосом Славецкий, как человек очень тонко воспринимающий все. - Что труднее для летчика: взлетать или садиться?
Полковник посмотрел на него, словно его перебили ненужным вопросом:
- Подходить к самолету! - отмахнулся от него, не понимая, то ли всерьез задан вопрос, то ли в шутку. Он, увидев с каким интересом слушает его Оля, успокоился. - Ощущение тяжелое, когда к самолету подходишь, все страхи перед этим. А двигатель запустил, уже сердце в полете. Самое страшное, - когда в постель ложишься. Страшно, что могло бы быть. И засыпаешь под страх. В небе - работа! Самолет - площадка, кабинет.
Все время, пока полковник говорил, на него внимательно смотрел незнакомый человек, которого Оле не представили, словно сегодня все правила этикета были отменены. Кира больше была занята не гостями, а сама собой, своими мыслями. Оля удивилась этой атмосфере, которая царила в комнате. Казалось, только один этот незнакомый человек изо всех сил продолжал оставаться самим собой. Почему так казалось Оле, ведь она его совсем не знала. В лице его было так много переживания, что оно вызвало не жалость, а уважение. Видно было, как он напряженно борется с тем, что внутри его. То вздрагивало веко, то в уголках губ резко обозначались глубокие складки, и все лицо сжималось от какой-то внутренней непосильной борьбы.
- Мы - летчики, особые люди, - продолжал обращаться полковник ко всем. - Мы мужественные люди, и если мы не скажем свое слово... Пришло наше время. Я не считаю себя жестоким, но сейчас я могу взять винтовку. И если будет приказ, я знаю в кого стрелять! Я видел, как мои друзья летчики гибли и не плакал, когда горели живыми...
- И это вы называете мужеством? - Славецкий сидел в мягком кресле и говорил медленно, вяло, словно нехотя. Когда он бывал в таком состоянии, бывшая жена вообще не контактировала с ним. Она знала - ему надо отключаться. Она смалчивала на его резкости. Он не любил начальствующих, видно возник какой-то осадок от генеральства отца, у которого все было под козырек.
- Да, я тоже считаю, что честный человек сейчас не должен отсиживаться. - Поддержал полковника Илья. - И я готов драться. Но только я не вижу с кем...
- А что делаете вы? - напирал на Славецкого полковник.
- Я включаю свет, щелкнул кнопкой торшера.
- Вот оттого, что вы ничего не делаете, все и рушится. Вы, вы будете в этом виноваты, интеллигенция, потерявшая потенцию. Как говорила одна моя знакомая - швырковая интеллигенция!
- Разве я должен возводить баррикады или призывать к этому?
- Ваше поколение интеллигентов все время только этим и занималось, а как до дела дошло - вы в мягкий уголок, под торшер.
- Не понимаю... Вы потеряли грань между жестокостью и силой, а виноватых ищите вокруг себя?
- Если бы мы потеряли эту грань, мы бы за два часа всю Москву кровью залили. Я военный человек. Коленом придавлю, и пискнуть не успеешь. Мне говорят, я жестокий человек... Да, я жестокий, если вижу, что это враг. Меня так учили. Извини, Иван Петрович, - посмотрел он на старого, измученного ранением друга.
- А как же шестая заповедь? - Славецкий свободно опустил плечи, наслаждаясь каким-то одному ему ведомым чувством уверенности. - Или это теперь только серебряные литавры гордости?
- А если бы убрать шестую заповедь из судебного процессуального кодекса? Что?! Кто бы заслонил вас от преступного мира? Кто?! Никто! Море крови не затопило бы все ваши храмы?
- Убийств стало бы меньше. Не на страхе, а на любви жизнь держится, - с широка раскрытыми глазами произнес Илья.
- Меньше? Где же это по каким таким улицам прогуливались вы сегодня, что вам так кажется, уважаемый профессиональный писатель? Я слышал вы пописываете? Не видели толпы разъяренных молодчиков, которых сдержали мы? Дай им сегодня свободу, все залили бы кровью! И убийств бы становилось все больше с геометрической прогрессией! Вас коробят мои слова, уважаемый литератор второго поколения?
- Я думаю, если бы человек привык к свободе, насилия было бы меньше. - Тихо, но с особой ясностью в голосе произнес Илья. - Не статьи "Уголовного кодекса" сдерживают человека, а что-то иное. Тех, кого не может удержать это его внутреннее, не сдержат и законы. А страх только провоцирует их.
- Вот вы как думаете? Глубокомысленно... Ты хоть в армии был?
- Папа, - остановила полковника Кира. - Ведь ты тоже писал стихи! Я знаю, знаю, мама показывала, и не плохо получалось, поверь мне, я уж не мало знаю поэтов сегодняшних.
- Да, но я никогда не позволял себе заниматься этим. Жизнь заставляла меня делать более важное дело, молодой человек. И спасибо людоеду-редактору, который предостерег меня от опасности стихотворной графомании. А то бы так и бегал и кричал на всех углах библиотек - я пишу как Пушкин... Вот и ты, малыш, сейчас на этой стадии.
- Мне двадцать четыре года, полковник.
- Тем более, смешно так рассуждать. Возлюби ближнего своего, как самого себя? Если ударили по правой щеке, подставь левую? Смешно! Вот вас и бьют и по правой, и по левой, и под зад.
- Борис Константинович, - вдруг вмешался Вадим Николаевич, сидевший вместе с девочками, - а вам не было страшно сегодня?
Полковник, словно только что понял, что за их разговором внимательно следят все. Он встал, коренастый, по-военному стройный, действительно двойник Гагарина. Напряженно прошелся по комнате и решительно остановился, словно перед самолетом, готовый к полету.
- Я присягал Родине и советскому народу и буду верен до конца этой клятве. Мы не зря вышли из Афганистана живыми, не зря почти всю жизнь свою отдали военному делу!
- Не сотвори себе кумира, - напомнил Иван Петрович, не глядя ни на кого, встал, прошел несколько шагов, казалось, что каждый шаг доставлял ему мучительную боль. Потом, дойдя до двери, остановился, оглянулся, спокойно посмотрел. - Русский человек устал воевать. Опыт истории народа, вот, что сегодня главное. Устали воевать.
И вышел из комнаты.
Полковник последовал за ним.
- Не упоминай имя Спасителя твоего всуе, - шептал словно сам себе Иван Петрович.
- Я довезу тебя, если болит, не скрывай.