Надежда Середина
Роман "Черная птица на белой сирени"
Глава 18
Вернувшись домой, полковник сразу же на следующий день поехал с Марией и Олей в их родную Клеповку. Все в ней было по-прежнему: и продолжала разрушаться церковь у погоста, и смотрела на детвору школьными глазами в клеточку одноэтажная школа, и дом без палисадника.
- Мария! - как дочку встретила ее баба Дуся. - Бандероль вашу из Москвы получила. Спасибо! Не дорог обед, а дорог привет. Хотела нашего медку послать. Как твоя фамилия? Ты под девичьей или под мужней осталась?
- Барятинские были по деду и прадеду... Как вы тут? - Мария села рядом на скамеечку, хотелось не просто уважить старушку, а услышать ее голос, проникнуться ее интересным разговором. - Как здоровье?
- Старею. Сердце. Одышка. Астма, наверное. В больницу не ходила. Самолечение.
- Ну уж и астма сразу... Не наговаривайте на себя, у вас сильный организм. Что тут новенького?
- Мы-то что, как жили сто лет назад, так и сейчас поживаем. Сижу дома, соседи мизерные, не хочу я их, один Зуек тут глотку дерет - власть взять хочет. Да кто ж его тут не знает! А что в Москве-то, ты хоть правду расскажи. Ты видела там была.
- Что я могла видеть? Политика делается за закрытыми дверьми, через сто лет, может и узнают, что было.
- Вот так вот... Значит ты тоже не веришь ихнем радио. Политику-то они напишут, как захотят. А что все-таки люди говорят?
- Москва гудела, как улей...
- Да, видать никудышный пчеловод у них. Татьяна, иди посиди с нами на скамеечке, - бойко окликнула она. - Успеешь своих поросят накормить, все с гавном да с гавном - такая наша деревенская жизнь... Я думала, ты в Москве останешься, - вдруг она посмотрела дерзко по-молодому на Марию.
- Что там в Москве-то случилось, расскажите? - приняла вежливую форму обращения бабушка Таня, словно поездка в Москву наделяла особым уважением. - Мы же здесь ничего не знаем, только радио, да телевизор, а я грешница к ним как-то не привычная, недоверчивая, а правду-то кто скажет?
- Правда дает жизнь! - утвердила Евдокия. - Я еще хожу и пою. Есть Бог и правда. Она долго терпит, но больно бьет. Эй, дед Зуек, заворачивай сюда, чего мимо проходишь, не бойся, не обидим, об жизни потолкуем.
- А чего об ней говорить? Сейчас собачья жизнь, Народ муть, Предатели. Свобода на голодовку, забастовку, безработицу и на вульгарную беспардонную жизнь. Я проклинаю все.
- Доживу до марта-апреля, а там, может, буду отсюда бежать. Вот борова продам, будут деньги и поеду в Москву! Мы ведь там с Михаилом моим познакомились...- Лицо ее просветлело, горизонтальные и вертикальные, переходящие одна в другую складки на лбу на мгновенье расправились. - Посмотрю, как что получится, но здесь не хочу. От вас ото всех жить надо подальше. - И опять поползли по лицу страшные морщины "складки нужды".
- Ох, Дуся, - поправила шерстяные ниточки на руках Татьяна. - что не говори, а жить стало тяжело не материально, а духовно.
- Надо было от жизни не отставать, поэтому плохо, - задумчиво, как философ, объясняла Евдокия. - У меня дочка, бедная, работает с восьми до пяти, бежит в огород, делает. Выходной у ней не бывает. Дома стирка, варка, а то ко мне едет. Хорошо, здоровье пока есть.
- Да, без денег плохо: хлеб надо, картошка, морковь, капуста, бурак, огурец, помидор. В городе-то ничего нет...
- И будет еще хуже всем, - дед Зуек тяжело выдвинул вперед подбородок, словно выявлялось в нем облегчение использования клыков у пралюдей. - А Бог не дает! В церковь неси деньги. Попы - как упокойник - сдирают три шкуры. Они деньгами серют.
- Как хочу в Москву съездить, но. пока борова не заколю, нельзя. - . Тогда я погуляю.
- По телевизору показывают - голодуют там, плохо, - остерегала, сбивая пыл, соседка.
- А я им скажу так надо! - вбивал слова мрачный дед. - Вот вам капитализм. Рабы и господа, и старое вспоминать. Надо бить дубинками, вешать на виселице. Вот я желаю всему вонючему поколению! Как я молодых не могу видеть, точно! Развратны! Грубияны! Злые и хулиганы.
- А твои-то лучше? - вступилась Евдокия.
- А я и своих не отделяю. - Усмехнулся Зуек и лицо превратилось в кривую рожу, словно нерв мышцу сжал.
- Все рассчитывают на хорошее, но плохое быстрее подходит, - поправила волосы под синий льняной платочек Евдокия. Лоб ее - беспорядочно перепаханный - как будто безжалостно избороздила своим плугом нужда. - Время такое, все будто в бегах - никто никому не нужен.
- Вот так нам и надо! - порешил Зуек, оскаливая зубы, будто бы хочет, но не может засмеяться.. - И лучше не будет.
- Видать жизнь пошла вниз, - вторила им Татьяна. - А все учились, учились, а оно теперь это ученье - с голоду пропадешь.
- Надо уметь жить. Деньги нужны на жизнь, а не для роскоши. Жить... Куда лезут все в неб ушко, можно по земле ползать потихоньку. Мой дед все в неб ушко хотел.
- Вот он и ушел. И теперь, что жил человек, что не жил, беззвучно скалил зубы дед.
- Да, спокойно пошел на вечный отдых. А что ты моего деда задеваешь, он сколько прожил - никому зла не сделал. А что у тебя сыновья-то такие - все знают. Борька твой, говорила я тебе, говорила, следи за сыном... Упустил.
- А девки-то какие? Посмотри у каких родителей дочки проститутки?! Срам! Пьют, колются.
- Проститутки?... Ишь ты как заговорил! Когда сам по бабам бегал, руки-ноги заламывал, так ты что же им так не говорил? Правильно жить дальше от вас всех лучше.
- Ладно, пошел я, - закряхтел дед, - одна баба - баба, две дабы... Что мне с вами с бабами базарить...
- Иди, иди... Посмотрю я на тебя, аж жуть бежит по коже. Нужен ты нам теперь старый пень, - смеялась Евдокия.
Дед ушел и старушки снова вспомнили о Москве.
- Где же дочка полковника работает сейчас? - Татьяна жизнь мерила делами. - И сколько получает? За квартиру платить много, мои платят в городе 50 процентов, все равно жалуются.
- А что эти деньги? Получаю немного, да базар выручает. А мало этих денег. Деньги надо тянуть, как мертвого за душу.
- А как он всех судил... - укоризненно качала головой Евдокия. - Сын-то его. Девку угробил и сам на страшный суд попал. Вот она правда: долго терпит, но бьет. Я в это верю. Как я не плохо жила, а вот еще живу и мои года - мое богатство.
Потом как-то разом все встали и разошлись, будто перекур закончился.
* * * Мария не могла уснуть всю ночь. Вся жизнь проходила перед ней, как большой прожитый, но еще не написанный роман. Ей нужно было все выстроить, обдумать и принять решение. Посоветоваться было не с кем, а жить одной здесь... Она вспомнила отчетливо, ясно полнолуние августа того мрачного для нее года, словно там была скрыта разгадка сегодняшнего дня. Все вспомнилось ясно, до деталей, будто это произошло не годы назад, а дни, неделя-две.
Мария вошла в кабинет, и директор сразу понял: не работник - проситель перед ним.
- Что? - кинул взгляд на заранее приготовленный листок в ее руке.
- У меня ребенок...
Дальше он не слушал. Смотрел. Перед ним стояла женщина моложе его лет на пятнадцать, миловидная, застенчивая. А это, хочет он того или нет, не лишено своеобразной заманчивости. Он встал. Прошелся по кабинету от стола к окну. Коренастый, с крепкой красной шеей, обтянутой петлей серого галстука, сжимал замком пальцы на спине.
Она в ожидании молчала. А в окне поля. Чистое, словно после дождя, осеннее солнце, и от чистоты своей высокое и яркое. Повернулся, подошел к новой молоденькой просительнице.
- Я все понял... - улыбнулся, положил тяжелую кисть на плечо, другой взял заявление. - Придете завтра, - прошелестел бумагой. - Нет, - быстро поймал оброненный ею взгляд. - Лучше послезавтра. Потолкуем.
- Послезавтра... Воскресенье...
- А вы что, работаете и в воскресенье?
- Нет...
Она протянула руку к заявлению, он разжал пальцы. - Значит, вы хотите устроить своего ребенка?
- Да.
- А муж где работает?
- Я разведена, воспитываю ребенка одна... И без детсада... - начала объяснять и запнулась.
- Без детсада... Понятно! - прервал ее директор. Его возбуждало в ее голосе эдакая нотка горделивой жалости - вызова одинокой женщины. - Где работаете?
- В школе, в городе...
Он отошел к окну, будто угадывая кого-то за стеклом, молчал. Медленно повернулся.
- А если заведующей? У нас пока временно в садике человек, еще не утверждали... Пойдешь?
- Я...
- И ребенка возьму! Ну, подумай до воскресенья, - и, не глядя на нее, пошел к двери.
- Замуж выйти - не напасть, как бы замужем не пропасть! - судачили у магазина бабы.
Мария вслушивалась, выстаивая долгое время в тесной очереди.
- Я развод обмывала шампанским! - смеялась заразительно Тоська, утирая нос сыну. - Прямо после суда взяла бутылку - и к девкам. Шампанское пили!
- Ты-то вольная - в квартиру вселилась...
- А мне директор и говорит: "Веди мужика, тогда возьму и квартиру дам". Работники ему нужны? Тяпать! И садик не дает...
- Садик-то один, а нас вон сколько... Через год своих, совхозных, девать некуда будет!
- Куда уж там! Каждое заявление подписывает сам!
- Правильно! Хозяин!
- Ишь удумал, чтоб и отец, и мать у него в поле работали. А ушел - ребенка из садика бери: "Наш садик! Совхозный! В городе работаете, туда и возите детей. Чего это вам сразу: и садик, и квартиры..."
- Как мы-то жили... Тяпка тяжела, как соха, и от зари до зари пашешь... - ворчливо ругалась согнутая старуха. - Разбежались с села-то, и мужики за вами в город рвутся...
Вот они и ехали, ехали, прослышав про скорое жилье. Мужиков везли и квартиры получали. Свадьбы перемешались с разводами: не то, чтобы семьи распадались, а движение началось, обмен. Глядишь, от одной муж ушел - у другой нашелся; сегодня с одной расписался, через год с другой туда же идет... В загсе - не в церкви, греха не спросят... А дети, как огурцы на грядке... И очередь из колясок у магазина длиннее, чем женщин у прилавка.
Мария слушала, думала и решила в воскресенье к директору не ходить.
* * * В понедельник с утра перед конторой стояли желтые "Икарусы". Веселые, точно туристы, городские рабочие в джинсах да кроссовках прохаживались возле автобусов. Курили. Трактор качнул синей кабиной, рыкнул, слившись с бодрыми утренними голосами. Мария поднялась на второй этаж, остановилась у двери директора, открыла. Какой-то мужик с загорелым лицом и такой же румяной лысиной подхватил ее в дверях и, слегка стиснув, пробасил: "Ишь, смелая, против течения идет! Куда? Против мужика не ходи..." Она, молча, отбросила его руку и очутилась в кабинете. Села у стола.
- Алексеевна, задержись... - остановил директор парторга, направившегося к выходу.
Высокая, плотная, с мужскими сильными плечами, она подошла к столу:
- Остаться?
- Посиди, - показал на стул рядом с Марией. Дождавшись, пока все выйдут, начал: - Вот, садик пришла просить... Что будем делать?
- У меня заявление... - протянула Мария бумагу. - На комиссии райисполкома мне объяснили, что вы обязаны выделить место в садике.
- А причем тут комиссия? - читала заявление парторг. - Это наш садик!
- Напишите тогда, что отказываете...
- Я уже принял решение: или идете работать в совхоз, или...
- Или? - вспылив, перебила Мария. - Почему вы заставляете меня ходить, просить, ждать, намекаете на что-то!? Я - учитель!
- Ну и что, что педагог? - заменила парторг звонкую "г" хриплой "х". Смакуя, повторила: "Педахох! У нас вон и инженера, и художники, и писатели с тяпками ходят... Жить негде, вот и тяпают! Директор - не дойная корова: плана не даст - его никто не погладит по шапке...
- По голове, - поправила молодая учительница.
- Что?! - поднялась Алексеевна.
- Выражение такое... - начала объяснять и запнулась, видя, как переглянулись директор с парторгом.
- Все! Вопрос решен! - Алексеевна уперлась мясистыми пальцами в полировку стола, придавив заявление. Потом вдруг посмотрела на молоденькую учительницу и рванула его. Лист пикнул, раздвоился, на какой-то миг замер, словно в недоумении, и, нервно прошелестев, стал разлетаться мелкими клочками...
Маша ощутила себя маленькой, беспомощной, как девочка младших классов. Перед глазами крутились, летели бумажные снежинки, будто затевалась метель, и откуда-то эхом докатывалось: "Все! Все. Все..." Стыло, каменело в груди: "А как же с работой?" Шаг. Второй... Она старалась не наступать на разорванные строчки своего неровного почерка.
* * * Вечером Мария возвращалась из города с дочкой. Девочку укачало в дороге, и она еле шла. Пятиэтажки в полях стояли серо, нелепо, диковато. Вдоль дороги к домам тянулись длинноногие тонкие тополя.
У конторы запыленные, уставшие рабочие столпились вокруг грузовой машины.
- Что здесь? - подошла Мария с дочкой.
- Танцы! Оставайся! - хохотнула Тоська и зычно хмыкнула. - Может, и нам дадут потанцевать...
Мария остановилась, прислушалась к разговорам. "Да где же она была-то?" Задавали вокруг вопросы и тут же отвечали: "Где ж? У матери, в селе. В отпуске". "Да узнала-то как?" "Как?" - Отзывались эхом. "Слухом земля полнится. Телеграмму кто-то из баб дал. - И уточняли: "Верка, подружка ее дала. Сама, небось, и отбила, на почте теперь свой телеграф завели". "Смотри, директора не боится..." - донесся осторожный осмотрительный голос и оборвался, заглушенный напористым, дерзким возгласом: "А чего ей бояться?! Не в совхозной живет квартире - в доме своем! А работы везде хватит. Вон, город рядом... Местные-то не ишачат в поле!" И опять потонули в вопросах. "Да как же выселяют? Ведь у нее двое ребятишек?" "Как? - отозвался голос-эхо. - Закон в их руках!" И стихал, ударяясь о другую волну слов: "Директор же говорил, мол, с поля уйдете - выселю... Говорил?!" "А им и законы не нужны - они сами себе закон..."
Молодая учительница увидела в кабине грузовика почтальоншу, на руках у нее сынишка трех лет. Броская цыганская красота этой женщины возбудила восхищение, не зависть, а удивление... Тяжелая почтальонская сумка не перекосила ее плечи... Слухи ходили об этой женщине разные: и любовницей директора была, и что мужики ее все бросают, не уживаются и прохода ей не дают. Сейчас она сидела в машине гордая, недоступная, и, казалось, ничего не слышала и не видела вокруг.
В кузове все навалом: полированный шкаф упирается в спинку кабины, прижимая узлы: ножки стульев тупо торчат над бортом...
- Вот тебе, бабушка, и Юрьев день... - донесся сухой, стершийся голос.
Мария оглянулась. Старуха напомнила ей мать: голубые усталые глаза в ободке морщин, светлые волосы из-под платка в синий горошек, тонкие струночки губ, изъеденные старостью.
- Бабушка, бабушка! - подбежал мальчик. - А что здесь будет?
- И покрыла ея нищета, как Красное море фараона...
- А куда тетя хочет ехать?
- И по причине умножения беззакония во многих охладеет любовь.
- Я тоже хочу покататься. Бабушка, посади меня к ней.
- Нельзя! - сгустила сердито морщинки. - Что ты все бежишь и бежишь, как быстрота речная!
- Хочу...
- Вон, видишь, милиционер стоит, а ну, беги домой!
- Не... Я с тобой...
С другой стороны конторы стояла серая, крытая брезентом машина - "козел". Рядом три милиционера и двое штатских: один милиционер - участковый, один из штатских - юрист совхозный. Участковый подошел к машине с вещами, дернул дверцу:
- Выходи! Хватит фокусы показывать! Вон людей сколько собрала! Почтальонша обернулась, ребенок беспокойно завозился у нее на руках. Мать, молча, будто не замечая участкового, посадила сына так, чтобы он не видел злого лица.
- Так! Я заставлю тебя подчиниться! Поедешь с нами! - лихо хлопнул дверцей, будто стегнул кнутом, и пошел.
Возвращался из общежития с Петькой, шофером директора. Парень приехал в совхоз по весне, летом уже управлял директорской "Волгой", а к зиме целился вселиться в квартиру. Над ним поначалу посмеивались: "Петька, а жена у тебя из какого класса?" Но парень помалкивал, угождал начальству. Участковый подходил к грузовику быстро, Петька не отставал от него, иногда сбоку забегая вперед, видно спрашивая что-то.
- Давай, садись! Поехали! В городе разберутся... - прикрикнул участковый, открывая кабину грузовика.
Петька схватился за металлическую ручку дверцы, оперся о ступеньку подножки, но кто-то хлестнул его по руке, другой сбил с ног. Участкового оттеснили... Грузовик плотно окружили. Ближе подтягивались те, кто стоял сзади. Толпа забурлила. Волнение охватило и Марию, словно это она была там, наверху, в кабине машины, с ребенком на руках, а вещи ее, весь нехитрый домашний скарб здесь, в кузове, вынесенный чужими руками из дома.
Мария смотрела, как медленно отходил милиционер, как размахивали руками вокруг грузовика, как, ссутулясь, уходил Петька, и чувствовала, как в ней поднимается что-то далекое, смутное... Она крепче сжала ручонку дочки и пошла домой.
* * * Ее и старшую сестру в интернате звали "тепличные". Вход в теплицу был через пристройку из красного кирпича: без окон, пыльная, с паутиной по углам. Интернатовцы брали здесь грабли, лопаты, ведра, веники на уроках общественно-полезного труда и называли пристройку тепличкой.
Однажды в субботу мать взяла сестер из интерната, подвела по узкой, вытоптанной в снегу тропке к теплице, сняла замок. Они зашли. Остановились в темноте. Щелкнул выключатель... И вместо пыльной кладовки сестры увидели две кровати, узкие, с металлическими грядушками, как в интернатовских спальнях... Старый футляр ручной машинки. ("Сверчок" называли ее сестры и, когда слышали ее стрекотание, вспоминали дом в далекой Сибири... Дом под высоким раскидистым тополем, разбросавшим корни свои по всему огороду и палисаднику. Дом, где за теплой печкой дозревали в валенках помидоры и зимовали настоящие сверчки...) Сестры еще стояли на пороге теплички, а мать уже накладывала толстых, на дрожжах, блинов и наливала холодный компот из трехлитровой банки. Блины были вкусные, а компот из интернатовской столовой... "Козя-Мозя", уборщица принесла, догадались. Маленькая, сухонькая старушонка... Вот она прихрамывает с ведром по коридору, вот навеселе сидит в каптерке для техничек. Курит и достает подталые карамельки из кармана черного халата... Вот ругается, выгоняя мальчишек из туалета, не злобно, только чтобы напугать... с ведром воды, шваброй и пачкой "Беломорканала". Дымит. И пальто у нее тоже черное, затертое, как рабочий халат. "Козя-Мозя! Козя-Мозя..." - Не обижается. Привыкла, как к имени-отчеству, как к карамелькам с крошками табака и запахом хлорки. А в красной тепличке снимает, расстегивая черные пуговицы, халат, вешает на узкую металлическую грядушку кровати. Дымит. Засыпает. Сон тяжелый, с астматическим присвистом. Вздрагивает... Звонкие удары камней по крыше, глухие по стенам: мальчишки играют в войну... Козя-Мозя выходит, кричит в темноту, сгущая голос до мужского хрипловатого баса, ругается грубо и злобно, бросая в темноту весь остаток древне-татарского вульгарного красноречия, пустившего корень в русский язык сотни лет назад. Кашляет, тяжело хрипит в удушливом приступе... Мать дает ей лекарство, наливает в граненый стаканчик воду...
В теплые дни открывали дверь в большую солнечную теплицу с запыленными и кое-где разбитыми стеклами: тогда дверь служила окном. Но из-за разбитых стекол в самой теплице ничего не росло, земля в ящиках была сухая и мерзлая.
К весне мать перебралась в новое жилище. Одноэтажный аварийный дом привлек внимание матери зияющей чернотой пустых окон... Вставив стекла, она побелила комнату, отремонтировала печь. На чердаке под сверкающими, точно звездочки, дырочками в шифере расставила корыто, тазы, кастрюли, баночки... Когда дождь барабанил по шиферу, сестры сидели на чердаке и выливали воду из баночек прямо на макушку сирени. Ночной ливень барабанил по обшарпанному полу. Сразу после уроков они теперь уходили из интерната, готовили уроки дома, слушали стрекотание машинки, которую мать, словно младшую сестру, возила за собой всюду. Теперь они с сестрой и ночевали дома. "Тепличные домой пошли..." - докладывали тоскливыми голосами воспитанники дежурному каждый день. И на лето сестры в один голос отказались ехать в пионерские лагеря: заводили своего "сверчка" - шили яркие платьица...
Тугие, набухшие гроздья сирени, казалось, вот-вот брызнут ярким душистым цветом под окном.
- Кто они? - Маша то поднимала, то опускала плечики и все смотрела и смотрела на старшую сестру.
Их было пятеро, они остановились у двери дома. Высокий, в новом костюме, оглянулся на них не как на людей, а как на дворовых щенят или бездомных выброшенных котят, в глазах его не возникло боренья с помыслами, только бесовской пламень сверкнул ярче. Он толкнул дверь ногой, точно заходил в сарай.
- Почему? - схватилась девочка за руку старшей сестры. - Почему он пришел в наш дом?!
Страшно горбились спины мужиков. Засучены по локоть рукава, засалены обвислые рабочие брюки... Вчетвером выносили, как гроб, скрипучий старый диван... И все выходили, выходили, выходили, выходили... Только высокий, праздничный человек оставался там, в доме...
- Надо позвать маму! - рванулась маленькая, худенькая девочка.
- Молчи! - отдернула руку старшая сестра. - Она знает...
Куча скарба росла... И вдруг грохот! То ли обвалилась ветхая крыша, то ли раскатились кирпичи от какого-то толчка. Сыплет осколками солнечными шифер... Это "сверчок"! Их домашний "сверчок"... Фанерная крышка старого футляра треснула вывернутая ручка... Звук оборвался и замер. В напряженной тишине крутилось жалобно на земле отлетевшее маленькое колесо...
- Фашисты! - смотрела на них Маша голубыми глазами из-под русой челки. - Фашисты... - прошептала, подходя к "сверчку". - Фашисты! - кинулась на людей. - Фашисты! Уходите! Уходите, фашисты!!! - кричала и била их по рукам, по спинам маленькими бессильными кулачками.
- Молчи! - схватила ее сестра. - Молчи, видишь, у него сердце, как лицо без глаз... А мы самовольные... Это - аварийка... Нам отсюда уходить надо, только некуда.
* * * И был детдом.
- Почему нам квартиру долго не дадут, если я буду записана в твоем паспорте? - не понимала и спрашивала у матери дочка.
А матери нужна была такая справка, чтобы директор мог дать комнатку в девять квадратных метров. Только такая справка позволяла ему пойти одинокой женщине навстречу, и хоть как-то помочь с жильем. Время было такое - жилья не хватало почти всем - по двадцать пять лет стояли на государственной очереди, чтобы получить бесплатное жилье. То было по-своему крепостное право - приписка к заводу, к фабрике - и хочет человек - не хочет, а семье жить где-то надо, и он смирял себя, работал. Кто больше перетерпит, тот и достигнет чего-нибудь. Справка решала все - как поверить человеку без справки? Может, у нее и детей-то никаких нет, а она все себе только придумала. А вот посмотрит какой-нибудь директор или парторг в справку и уже не усомнится, а сразу начнет решать, что с этой справкой делать, чтобы, когда придут проверяющие парторга из райкома партии, не могли заметить ничего незаконного. Все по закону, по долгу, по справке. Как это без справки, что это за мать-одиночка без документа? Но директор завода был человек пожилой, участник войны, практик, он с людьми работал, а не по кабинетам сидел, много видел разных матерей. Он посоветовал - возьми справку - будут переселять в новый дом, что-нибудь тебе в старом выделю, все сделаю, что смогу, только со справкой не тяни. Вынул из своего кармана серого нового пиджачка десять рублей и велел взять. Мать в этот же день купила дешевенькие сапожки для старшей дочери - младшую теперь государство обует. Справку давали матерям, у которых дети в детдоме. Девочка не понимала и не верила. Так не понимают и не слышат героев Шукшина люди далекие от народа, привыкшие жить по столицам и никогда не заезжающие в заброшенные далекие деревеньки. Дети таких номенклатурных родителей преклоняются перед мирами братьев Стругацких, предпочитая утонченно-иллюзорную фантастику реально-грубой жизни. Родители, не желая отягощать своих детей знанием трудных, темных сторон жизни, лишают своих чад почвы, устойчивости на многие годы. Но это произойдет потом, когда их мнимая, беспочвенная интеллигентность рухнет, и они окажутся на много ступенек ниже той социальной прослойки, с которой начинают дети, выйдя из детских домов.
- К хорошему легко привыкнуть, а вот вы попробуйте прожить, когда трудно! - часто говорила мать девочкам.
И был день, когда мать привезла дочь в детдом и оставила там.
И Маша поверила - так надо. Надо терпеть.
- Вот, надень это, - показала толстым, коротким пальцем воспитательница на старое вылинялое чье-то незатейливое, поношенное одеяние. - Что ты такая худая, как будто война кругом!? Что ли на тебя ни солнце не сияет, ни дождь не дождит? А это, - ткнула пальцем, как сосиской, в новое ромашковое платьице на девочке, - сюда положи.
Маша разделась. Аккуратно, долго складывала новое платьице, будто предчувствуя, что его больше не увидит. Положила ромашковое платье, которое надевали при матери, на край стола. И пошла читать "Сказки народов мира", чтобы не думать и не расплакаться ни о маме, ни о ромашках. Эти сказки, от того что она их почти знала наизусть, ей нравились все больше и больше, словно то разное состояние, в котором она читала и перечитывала, заполняло пространство между строк, и по какому то волшебству увеличивалось это пространство до бесконечности. Жил-был король. Однажды прислал ему другой король тяжелую дубинку - палицу. Собрались все храбрецы, у кого силища была невероятная, чтобы разбить эту дубинку и жениться на дочери короля. Вдруг слеза упала на слово "дубинку" и Оля, и Оля стерла ее уголком старенького, как промокашка, платьица. Но от того, что все буквы перед ней плыли, словно по соленому Тихому океану, она смысла не теряла, она хорошо знала эту сказку. Один храбрей разбил палицу на сотни мелких осколков. Все вокруг кричали: "Он разбил палицу! Он разбил палицу! Какой силач - он разбил королевскую палицу!" И позвал к себе король храбреца, и велел снаряжать сватов, чтобы поехать забрать невесту, дочь соседнего короля. - Я пойду туда один, - решился храбрец. - Уж как я сумею получить ее у короля, это мое дело. - Идет храбрец, идет и встретил по дороге человека, который сидел на берегу речки и пил воду. Пил, пил, до тех пор пил, пока речка не высохла.
Тут девочка перестала плакать совсем, потому что она задумалась, зачем нужно так много пить, зачем нужно, чтобы речка высохла?
Так в памяти и осталось: тополь, "сверчок" с заломанной ручкой, мерзлая сухая земля теплички, да ромашковое платье на краю стола. А все полагают, что лучшие, чистые воспоминания те, которые пришли из детства.
С того ромашкового утра жизнь замелькала для девочки множеством лиц, одинаковых общежитейских коек и пустотой окон: без цветов и тюля...
А сверчки, говорят, теперь живут на свалках: там тепла много в мусорных ямах. Слышали?
* * * Убрали кормовую кукурузу, построили серые пятиэтажки и потекли люди к совхозному жилью. Через три года село трудно узнать - современный пригород! Маша видела еще эти поля, когда приехала сюда с мужем. Теперь все изменилось... Она развелась, стала другой...
Мужчины говорят, что разведенную женщину сразу видно: по разговору, по улыбке, по глазам... Так же, наверное, как солдата, побывавшего в настоящем бою, стрелянного.
Разведенки и просто матери-одиночки заселялись в общежитие, соглашались на любую работу: тяпали, поливали, сажали... Ждали квартир.
И поселок разделился на старый: с садами, большими огородами, своими домами, обросшими сарайчиками, и новый, совхозно- показательный... Кирпичный небольшой завод со старыми двухэтажными хрущевками остался в старом поселке, но рабочие потянулись к хорошему совхозному жилью, освобождая длинные, как чулки, неблагоустроенные комнаты. Мария рада была и этому жилью.
...Все время: и пока Мария шла к дому, и кормила Олечку, и укладывала ее спать - все вспоминалось, вспоминалось... И она уже не в силах была усидеть в квартире...
* * * Сумерки еще не сгустились, а в небе уже луна. Людей на площади стало больше. Шум, выкрики, ребячья беготня - все втягивало Машу. Она протиснулась к кабине грузовика, заглянула. Сцепив пальцы, женщина держала уснувшего ребенка. Вдруг мальчик вздрогнул, открыл глаза, потянувшись, обнял мать за шею, сел, поглядел через стекло.
- Мамочка, а когда нам выходить? - сын потянулся к окну дверцы.
- Спи, спи... Не скоро, - качает коленками.
- Я домой хочу, мам, - капризничает.
- Спи, спи... Еще долго, спи...
* * * А луна становится все ярке, ночь темнее. Голоса в ночи звонкие, яркие, как луна. "Давай директора сюда!" Прогремело из гущи народа. "Кто велел выселять?!" - откликнулся кто-то. "Где директор?" - подхватили кругом. "Ордер! Ордер спросите!!!" - напирали сзади. "Ордер на выселение есть?" - Смотрели на серую машину у конторы. "Самовольничаете?!" - гудел мужик с хрипотцой. "Где начальник?" Шевелилась в сером сумраке толпа. Бросала в надвигающуюся ночь горячие слова. "Попрятались? Выходи!!!" Голоса сливались один с другим, смывали, точно волны друг друга, дробились и, рождаясь где-то в глубине, в гуще, вновь нарастали. "Хотели втихаря сделать? Не выйдет!"
Гул нарастал. Холодно светила далекая луна. Рядом с "козлом" остановилась такая же, крытая серым брезентом, машина. Гуще стало милиции. Ждали: отроится, улетит рой... И сами, точно пчелы, угомонятся, стихнут, присмиреют, изморенные дневной работой люди...
Но вдруг живая стена качнулась, плотно охватила грузовик. Как будто почуяв непогоду, рой не отроился, не улетел.
- Навались!!! - выдохнули разом.
И пошло, как стоногое чудовище, и ринулись в темноту. Свободно и легко двигался грузовик по дороге.
- Давай, ребята! Давай!
- Поехали!
- Давай!
Луна высвечивала узловатые мужицкие руки на черных машинах, сгорбившиеся спины, крепко упирающиеся в асфальт ноги. Пошла, поехала, поползла... Живое ночное чудовище! Многоногая и многорукая машина пластала причудливую лунную тень. И толпа, завороженная, двинулась следом. Мимо конторы, мимо общежития, вдоль пустыря и котлованов, с застывшими, словно птицы-великаны, экскаваторами. Пацаны, будто это карнавал, скоморохи, мчались гурьбой, радостно повизгивая, забегали вперед, спорили, куда покатят. Лохматый, прокопченный у костра мальчуган вырулил грузовик - завернули.
Блеснул фарами трактор с прицепом, переезжая дорогу живой машине, прогрохотал и юркнул на дорогу в поле, смешав лунные тени.
- Поворачивай на коттедж директора - донеслось сзади машины.
На небольшой улочке в один ряд стояли двухэтажные коттеджи с мансардами и верандами, напоминая английские домики зажиточных фермеров. Причудливые туи стояли в ночи точно в карауле, отчужденно, настораживая непривычными очертаниями, непохожие ни на русские березы, ни на тонкие саженцы тополей... От дома директора дальше отступили даже однотипные коттеджи. Машина подползла, отпали от бортов налитые силой узловатые руки.
- Выходи, Пантелеич! - крикнула зычно Тоська, забежала в палисадник, как в магазин.
- Пусть выйдет, поговорим! - кричали с улицы.
Над верандой зажегся свет, размывая двойную уродливую тень от луны и от фонаря. Дверь открылась, показалась испуганная, в зеленом фланелевом халате жена директора, грузная, медлительная. Она растерянно всматривалась, и, видимо, не различала никого и будто совсем не узнавала их. Она привыкла, что ей всегда улыбались на этой улице, ее часами покорно дожидались в тесном коридорчике медпункта. Она вглядывалась в Тоську и не узнавала ее, не признавала женщин, столпившихся у крыльца дома... А ведь еще сегодня утром у них были совсем другие лица. Тогда она знала про этих женщин все: сколько раз рожала, сколько не рожала, чем болели дети этих матерей, какая боль мучает по ночам ту или другую, знала даже больше, чем иная может знать о себе...
- Женщины, - силилась сказать она громко, но не получилось, словно после родовых схваток. - Женщины... Я не знаю. Я ничего не знаю... - прошептала так, что вряд ли услышала ее Тоська с орущими бабами. - Его нет. Женщины, его нет... - разводила руками жена директора. - Женщины...
Но те нырнули в дверь. Вспыхнул свет на обоих этажах. Охватили живой цепью металлическую оградку палисадника. Луна бессмысленно висела над освещенной улицей.
Тоська выскочила на крыльцо победительницей: - От нас не спрячется! Найдем! - подпирала руки в крутые бока.
- Был же дома... - подзадоривали ее из-за оградки. - Видали его.
- Сквозь землю что ли провалился?! - выходили из палисадника. - Трус!
- Ничего, девки, от нас далеко не уйдет... Посмотрите, может под чьей юбкой спрятался? - хохотала Тоська, но, замечая, что стали отделяться и таять в темноте люди, потеряла интерес.
* * * Мария спешила домой. Сокращая, прошла пустырь, свернула.
- Эй, кто тут? - окликнули от медпункта.
И вдруг возник страх перед этой черной ночью и яростной луной, нависшей над домами.
- Эй, кто тут? - повторили вопрос.
- Я... - молодая учительница.
Из тени вышла, сутулясь, запахиваясь в телогрейку, сторожиха. Мария узнала ее:
- Тетя Катя?
- Ну что там? - подошла мягко ступая войлочными сапогами. - Выселяют все? Всякая лесть обнажается. Вот, оно началось? Потоп гнева народного...
- Выселяют!
- Гудели, аж тут слышно... Боюсь в магазин влезут, - махнула рукой на одноэтажный домик, ярко освещенный со всех сторон. - Бесовский пламень нечестия, он всего коснется.
- Не влезут! Сейчас людям не до этого.
- Ишь ты, какая уверенная... Энти-то не влезут, а народ-то разный... Бросила бы сторожить, да Светка замуж вышла... За занавеской лежат... Чихнуть и то стесняемся, когда все дома. Эх, жизнь! Красивыми-то не все были, а молодыми все... Господи, мою скверность твоею святостью очисти.
- Добрая вы... А я бегу - вдруг дочь без меня проснется...
- А может, позвонить куда? Господи, помыслы добрыми душу мою просвети. У меня тут всяких телефонов много... На медпункте...
- Куда?
- Приедут с городу - разберутся! Что-то не верится мне, чтобы с двумя детьми так вот из дому ночью выбросили. Господи, понесу тяготу благую. - торопливо отмыкала она двери медпункта. - Ты грамотная, я сказать не сумею...
- Куда звонить-то, теть Кать?
- Я знаю куда... У меня вот тут бумажка... Вот, смотри... Набирай!
...Дома спокойно спала маленькая девочка Олечка. Молодая мать осторожно села около детской кроватки. Тихое сонное дыхание, луна, как ночник в стеклянной раме, скосившаяся тень оконных перегородок под ногами... Рядом на журнальном столике книгу, читанная перечитанная еще в детстве - "Сказки народов мира".
- Мама, - протянула горячую. сонную ручку Олечка, - Моя мамочка ко мне пришла! Я хочу сказку...
- Про Колобка?
- Нет... Расскажи мне сказку, мама, про самого сильно храбреца, как он палицу разбил... Помнишь? И он за невестой пошел. Он шел, шел...
- Теперь было у него трое товарищей, сам четвертый, и пошли они дальше. Шли, шли и встретили человека, который все слышал - и то, что делается на земле, и то, что делается под землей. - - Как это интересно! Какой ты молодец! - остановился храбрец! - Это дело, еще не дело, - возразил тот, - настоящий молодец тот, кто разбил палицу короля. - Если бы ты встретил его, пошел бы с ним погулять по белу свету? - спросил силач. - - А то нет?! - воскликнул тот. - Тогда пошли, потому что он - это я.
Вдруг тень перебралась на стену, на потолок и нехотя спустилась опять к ногам и застыла. Она повернула дочку на другой бочок, бережно погладила: "Спи..." И опять вышла в ночь.
* * * Тени туи, казалось, ожили и двигались вместе с людьми, они то тянулись к палисаднику директора, то растекались по разные стороны улицы. От толщи живой стены людской отделилась и стояла в стороне небольшая кучка. На возвышающейся над проезжей частью дорожке тротуара увидела директора местной школы, молодых супругов-врачей, заведующую детским садом, семнадцатилетнюю библиотекаршу - племянницу директора, заведующую столовой, экономиста, участкового с женой...
- Вы, действительно, выселяете по закону? - подошла молодая учительница к участковому.
- А ты что, сомневаешься?! - встряла его жена.
И все на тротуаре смотрели на нее и глазами спрашивали то же. Почему она сомневалась, она бы сама себе не объяснила. Но чувствовала какую-то волнующую ее стихию, неиссякаемую и неизбежную, и старалась понять себя и эту силу.
Молодая учительница сошла с тротуара, вливаясь в гущу народа. У грузовика притулилась черная "Волга". Протиснулась. Постучала в стекло дверцы автомобиля, как стучат в дверь начальника. Приоткрыли.
- Мне нужно поговорить с юристом... Выйдите, пожалуйста, - поймала его взгляд и махнула рукой, предполагая, что ее не слышат.
Юрист оглянулся к тем, кто сидел на втором сиденье. Задняя дверца открылась сильнее, девушка подвинулась ближе к плечистому лейтенанту милиции. Молодая учительница села. Лейтенант, перегнувшись через девушек, сильнее хлопнул дверцей и закрыл на предохранитель.
- Скажите, у вас в самом деле есть документы на выселение? - смотрела в спину юриста.
- Да! - повернулся он. - А что? - нехорошим, липким взглядом присматривался к ней.
- Покажите.
Усмехнулся:
- Что показать?
- Ордер на выселение.
- Ордер? - хмыкнул. - А ты хоть когда-нибудь в глаза-то его видела? - ударил на "ты", как пощечину дал.
- Разберусь... - стерпела она.
- Лариса, - посмотрел на девушку. - Покажите ей ордер!
Лейтенант открыл портфель, достал папку для бумаг, положил на колени Ларисы. Та взметнула руками и бросилась теребить листки бумаги...
- Ну что, Лариса, вы не взяли ордер? Может, в другой папке? Ищите! - нарочито грубил юрист.
- Не знаю! - не выдерживая игры, зло буркнула Лариса. - Кто вы? - толкнула плечом отчаянную маленькую женщину. - Вам-то что надо?
Мария придвинулась к дверце, взялась за ручку над стеклом, словно на крутом повороте:
- Правду хочу знать...
- Я судебный исполнитель! - набросилась на нее соседка. - И нахожусь при исполнении служебных обязанностей! Вам это что-нибудь говорит?!
- У вас что, нет документов? И вы...
- Выйди из машины, если ничего не понимаешь! - повернулся юрист и открыл дверцу. - Выходи! Быстро!
Она невольно выскочила из "Волги" да так быстро, будто машина сейчас перевернется...
Толпа давила, дышала в лицо, кричала... А она пятилась дальше от страшной машины. "Не знаю... Не знаю". И вдруг кольцо разомкнулось вокруг нее, все отхлынули. Кто-то крикнул: "Продалась директору!" И покатилось. "Купили их за огурцы и капусту!" Как стадо разъяренное, темные тени окружили черную машину. Стучали в Корневое стекло. "Стрелять таких надо!" Тыкали пальцами. "Воры в законе!" Барабанили по металлической броне. "Предатели! Трусы!" Вопрошали. "Где совесть-то? Чем глаза залили?"
Вдруг открылась черная дверца и вылез полный, неуклюжий в светлом костюме юрист. Он выдвинул руку вперед, словно раздвигая их. Стихли. Луна осветила искривленное злобой лицо.
- Прекратите безобразие! - крикнул, как выстрелил. - Завтра за все ответите!
"Угрожаешь, гражданин начальник?! - Отхлынули и опять сжались в огромный шевелящийся ком, словно звери, охваченные каким-то бесовским наваждением. - Мы - завтра, а ты - сегодня! Сейчас! Здесь ответишь! - Обезумевшие, потемненные страстями мужики и бабы отчаянно прорывались к черной машине. - Круто берешь, начальник! Народ солнце правды увидит! Осади! Мы что, рыбы безгласные?" Кто-то отчаянно работал локтями, кто-то сдерживал давку. "Продали квартирку-то! Кого вселить хотели ночью? Говори!!!"
Кого-то в сутолоке держали, не пропуская к юристу. "Знаем мы, кого!" - ревело сборище. - Наших баб на улицу, а своих по английским домикам?! Кто из ваших барынь в поле-то пашет? Твоя жена - пречистая светлость, а моя кто?"
Обруч сдавливался, дышали криком, озлобляя друг друга. "Рука руку моет..." И вдруг громкий призыв, как разбойничий свист, как низпадение бесов: "А ну, качай его, ребята!"
Юрист дернулся назад к машине, но его подхватило, словно потоком воды, сдавило, будто погружая в глубину. Близко, вплотную подошли бабы.
- Кого выселяешь, мерзавец?! У нее двое детей!
- У нас закон для всех одинаков! - прокурорски вещал, маяча светлым пятном в толпе. - И для мужчин, и для женщин - равноправие!!!
- А что, ты может, и рожать будешь, как баба? Одинаковый!
- Что ж, может и родит, бабоньки! - опять взвилась Тоська. - Посмотрите, живот-то, что у Клавки нашей с двойней... - Эй, юрист, а что сейчас, здесь, прежде времени родишь? Девки, роды принимать есть кому?
- Примем!!! - заржали... и Тоська похлопала юриста по круглому животу.
- Быдло... - прошипел юрист, резко оттолкнул женщину.
В его тело, точно пчелиные жала, впивались булавки, шпильки, "невидимки". Дергаясь от боли, расталкивая всех, сквозь визг, вопли он прорвался к машине и укрылся за дверцей.
Холодная луна смотрела, как оторвалась черная "Волга" от земли, как качалась на скрюченных жилистых руках, беспомощно прокручивая колесами. Белый, холодный, неземной свет ложился на броню машины, покрывая точно амальгамой лакированную выгнутую поверхность, отражая лица толпы, как в смешных, страшных зеркалах. И в эту качку, казалось, затянуто все: и бесстрастная луна, и отчужденные звезды, и одинокая земля.
Со стороны города прикатил грузовик, засветили фары, прокладывая две лунные дорожки перед собой... Подъехал "козел", взрезал темноту световыми рогами, медленно приблизился к "Волге".
* * * Растаяла, словно льдинка, в синем небе луна. Рассвет смыл темные тени. Поселок наполнился шумом машин, тракторов, автобусов. Ребенок еще спал, и Мария принесла воды из колонки, заняла в магазине очередь за молоком.
- Теперь им будут срок шить, - причитали бабы.
- Всех выпустят! - почему-то с уверенностью встала Мария и добавила, продолжая размышлять вслух. - Вещи же внесли назад в квартиру! Не выселили!
- Юрист кричал, что это он так не оставит, - не верили...
- Говорит, что всех, кого надо, выселит, а наших посадит...
- Не верю! - вдруг взорвалась Мария. - Не даст! Очередь на какое-то мгновение притихла, словно примеряясь, верить или нет. И вдруг наперебой загомонили:
- Директор-то огородами убежал...
- Испугался - не вышел!
- Да хорошо, Петька с трактором подвернулся - вывез.
- А кто рассказал? - Мария напряженно наклонила голову вперед, и теперь ее худоба выглядела как неуклюжесть или болезненное перенапряжение.
- Да сам же!
- Вот закрутился вертеп злых дел...
- Петьку дели на шестнадцать...
- Помнишь, трактор-то проезжал, фарами блеснул, - толкнула в плечо Тоська, будто будя ее.
- В кабине-то Петька один был, а директор - в прицепе...
Они галдели все громче, нетерпеливее, перебивали друг друга, и вдруг захохотали, утирая слезы.
Мария смотрела на них и не понимала: ну и что? Уехал и уехал... Трус, значит!
- Да в прицепе-то, - захлебывалась от нахлынувшего смеха Тоська, - навоз был!!! Вот бы знать тогда... Сама бы вытащила вонючего гада!
Неожиданно смех оборвался.
- Руки о таких тварей марать...
- Сам в дерьмо залез... Теперь не отмоется!
- Время покаяния настанет... Кала мя избави греховного. Господи, изми мя от враг озлобляющих мя.
Мария купила молока, хлеба и вышла из магазина. По дороге пылили желтые "Икарусы", выруливая к конторе.
Много ей после этого пришлось жить по частным квартирам, но учительской зарплаты стало все меньше хватать на питание, одежду... Жизнь дорожала. Люди по двадцать лет стояли в очередях, чтобы получить свое жилье, а в сфере образования и того больше. Месяц в Москве и один день в Клеповке перевернул ее решение. Она не останется здесь. В деревне не спрячешься от проблем жизни. Ведь Оле поступать учиться в институт, а она уже поговаривать стала о московском. Борис Константинович раньше понял это - не может она, не имеет право жить для себя. Какая гордость?! Какое самолюбие, если дочь будет безысходно отставать от уровня знаний, который обеспечивают в городских школах?! Какой институт после этой деревни?! Гордость... Надо уйти внутрь себя и там строить жизнь, а внешне... Женщина-мать не имеет право на свободу. Да и какая свобода мне нужна без счастья Оли? Школу надо закончить в хорошем учебном заведении - это определит всю жизнь. А потом... Летом будем приезжать в Клеповку. Оля, когда вырастет и все поймет, не простит мне, если я откажусь от предложения полковника.