Надежда Середина
Роман "Черная птица на белой сирени"
Глава 19
Два года пролетели так стремительно, как это бывает только у девочек-старшеклассниц и у учительниц, которые ведут выпускные классы.
Удачные выпускные и вступительные экзамены так окрылили дочку и маму, что они готовы были облететь хоть весь земной шар.
Полковник, видя их такую дружную обоюдную готовность, нацелил их на Дальний Восток. Может, что у них еще и получится с сыном. Семьей надо жить, семьей. И Мария, вроде, не такая колючая стала. Что у них там было - быльем поросло, а жизнь, жизнь она продолжается... И сын до сих пор не женился. И она одна. А жизнь уходит. А в их годы бы жить и жить.
* * * Это была самая длинная дорога. Оля ехала к отцу. Поезд мчал туда, где восходит солнце. Утро там начинается на семь часов раньше, и воды самого большого и глубокого океана омывают берег евроазиатского материка. Там отец ее ходит в море за соленую, голубую линию горизонта. По телефону его голос казался сильным. Оля чувствовала это даже тогда, когда читала письма.
Проводница взяла у Оли билет, загнула уголки:
- На седьмые сутки приедем, если не будем опаздывать. Ночь, как день; дорога, как скатерть - садись да катись!
- А сколько станций мы проедем? - поинтересовалась Оля.
- Кто же их считал? Такое большое ожерелье, что пол земного шара опоясать хватит. Да и я с этой поездной бригадой не так давно хожу - суматошные рейсы.
- Лучше бы отдохнули в Крыму или в Петербурге, - вздохнула Мария. - Сходили б в Эрмитаж.
- Стоячая вода гниёт, - поддерживала настроение девочки проводница. - Прокатитесь... Звонки бубны за горами!
Оля напряженно посмотрела на маму, боясь, что она еще что-нибудь скажет. Прокатился, утихая, встречный состав. И казалось она почувствовала летящий дух поезда. Так хочется, чтобы кто-нибудь тебя знал лучше, чем ты сама, а никто не знает.
- А к кому едете-то?
Оля молчала, в глазах блеснули не то слезинки, не то жемчужинки. Проводница закрыла запыленную дорожную папку.
- Мы не дали телеграмму нашему родненькому дальневосточному папке. - Мария Митрофановна приготовила деньги за постель.
- По Магоче дадите за сутки... Вместе с нами. Мы всегда в Магоче даем. Перегоном трух-трух, а на место во весь дух.
- Интересно работать проводницей?
За окном то и дело мелькали беспокойные электрички, заглушая дорожные грохоты и перестуки.
Женщина усмехнулась, но девичью наивность не стала смахивать, как пыль, не сразу же и она бабой стала:
- Когда люди хорошие сядут - доедешь быстро... А если так себе, то так закружишься, стук колес за неделю так проштампует, что и дома через неделю слышишь, да вскакиваешь - "Где мы?" Ночью - самая большая работа, поезд-то как укачивает, а спать нельзя - прыгаешь по ступенькам. Поезд летит во тьму, а ты ждешь, что бы кому-нибудь открыл дверь... Давно видела папку-то?
Оля играла в руке колокольчиком, подарок на выпускном балу. Потом она взяла его за ленточку, и звук звонко и весело смешался с колесным стуком.
- Что? Сама теперь звонить себе будешь? У нас на дороге тоже свои часы, да и сердце уже другое - дорожное. - Проводница поднялась, прыгали вокруг ее улыбчивого лица черные кудряшки. - Вот так... Большая-большая перемена, да?
- Или длинный урок, - задумчиво заметила Мария Митрофановна. Как ей хотелось наполниться радостью дочери, проникнуться ожиданием чего-то лучшего. "Но я еду в прошлое, а она в будущее. Господи, дай терпенья не омрачать этой радости..."
- Тело довезу, а за душу не ручаюсь - вы посмотрите, что в соседнем вагоне-то делается! Вот подфартило проводницам! Эти новобранцы и нас достанут. Женихи твои... Сейчас стоянка будет. 20 минут.
Коротко стриженые головы высунулись, глаза дерзкие, любопытные, веселые. В воздухе вагона - въедливая пыль дорожной сажи. Остановка. Банки тушенки выныривают из окон, а сладкое холодное мороженное словно по конвейеру передается в вагон. Лимонад, лимонад... Будто едут не на службу солдаты, а школьники в турпоход. Дорожный вольготный раскачивающийся хаос. Вырванные из дома они пьянели от грохочущего стремительного движения. Шаловливая прихоть свободы раскачивала вагон даже на стоянках - пульс перестука колес стучал в висках. Вот опять все вздрогнуло, заскрежетало. Поезд вздохнул, подмигнул светофору желтым глазом и тронулся. Все одинаковые - новобранцы. Звенели стаканы, стоял мат. Да ты у нас богатенький?! Часики... - Девушка спрашивает моряка: - Скажите, море красивое? - Извините, никогда не видел. Я подводник. - Закружила парней в своём меняющимся ритме дорога. - Смотри, что я придумал! Смотри сюда. Забей Ворота... Забей в Ворота... В шесть. Слышишь? Если жить хочешь... Ты по часам понимаешь? - Стой, кто идет! - спрашивает часовой на посту. - Повар с пирожками, - следует ответ. - Пирожки ко мне, - командует часовой. - Остальные на месте! - Что, обижаешься на дяденьку - институты не дали закончить... Вот видишь, когда стрелка будет здесь, ты сам, как стрелка, будешь. - Старшина отчитывает солдата: - Вы снова опоздали в строй, рядовой Ежик! - Товарищ прапорщик, я... - Старайтесь молчать, когда со мной разговариваете!
- Пирожки! И - и! - Катила тележку с закусками и водкой из вагона ресторана в замызганном переднике официантка. - Горячие... Ребятки! Горячие...
Тележка дребезжала и дергалась, казалось, шума от нее больше, чем от всего состава. Внизу, под пирожками, позвякивали бутылки, - пристрастие сильнее благоразумия.
- Слушай, у тебя тоже ведь сын есть... - остановила ее проводница с черными кудряшками. - А им вместо армии срок дать могут... Куда тебя Господь Бог несет?
- Дорожному Бог простит. Путнику посты разрешены.
- Понятно, в дороге и отец сыну товарищ.
- Ха! А я что говорю... Купи, денег не жалей, со мной ездить веселей!
- Не доедут ведь... Вон девчонке проходу не дают. Так и крутятся здесь, так и крутятся.
- Пирожка хочешь?
- А с чем?
- С капустой...
- Не... С капустой не хочу...
- Тетенька, а пирожки по чем? - подскочил, смеясь, новобранец.
- Иди в свой вагон, сейчас приеду... Молод смеяться: еще на зубах волоса не выросли.
- Ладно, поехала я, - взялась за тележку. - А то вор караульщика стережет. Хватит точить балясы, да гонять белентрясы... У кого рубль плачет, а у меня копейка скачет.
- Ты хоть сегодня на часок приклонила головушку на казенную подушку? Я что-то уже по колено ноги оттопала, сил нет. Живем шутя, а помрем вправду.
- Мешай дело с бездельем: с ума не сойдешь, - и поехала с виду веселая и задорная.
Проводница знала, что с официанткой не легко - её иногда просто несет. На это привыкли не реагировать - эмоции пробрасывать... Человеку тоже работать надо.
- Вот как жить умеют - шутя люди мёд пьют. А двух детей и мать больную на себе одна тянет. Вот и решила устроиться на дорогу.
* * * Оле нравилось засыпать и просыпаться под "мерный стук на стыках стали". Будили воображение огни пролетающих станций. Она пыталась запомнить эту мелодию и напевала ее себе. "Лес расступится - и дрогнет, поезд - тенью на откосах, длинновытянутый грохот на сверкающих колесах". В темноте окна - трепет не отстающей от поезда луны и далеко у горизонта - светлая полоса. Закат? Или восход? А что бы увидел Колюшка? Свет не исчезал и не разгорался... Вот и наступил этот миг - я еду к папе. Оле думалось легко, словно скорость поезда помогает преодолевать не только расстояние, но и время. Когда она последний раз видела отца, она только начинала ходить в школу. Он тоже был на торжественной линейке, но она не знала об этом. "Итак, с рождения вошло - мир в ощущении расколот: от тела матери - тепло, от рук отца - бездомный холод". Она несла в себе голос любимого поэта. Отчего почему ей был близок Алексей Прасолов, она не знала, но слово было слишком мощное, необыкновенно живое, трепетное и пробуждалось в ней, и жило по-новому, непостижимой, воскресшей жизнью, словно он ехал в этом поезде в соседнем купе на верхней полке. Свет в окне, казалось, двигался за поездом. А, может, это инопланетяне? Почему людям хочется верить во всякие чудеса, а не в человека? Она была бы счастлива, если бы хоть кто-то понял бы ее, если кто-нибудь смог бы почувствовать тоже, что и она. Смог бы хотеть того же. Колюшка... Ей казалось, что он один понимает и любит ее. Она доверяла ему. Но почему он стал такой? Прочитала "Три сестры" Чехова. Очень понравилось, особенно Ирина. Она сомневается, что жизнь счастлива. "А вдруг она только кажется такой!" Оля вначале так не думала, но когда прочитала, согласилась, ей даже стало казаться, что она на нее немного похожа... Девочка заставляла себя не думать об отце, ведь она его может и не узнать... Но вот свет, тянувшийся за поездом, начал как бы разливаться по небу все шире и шире. Что же все-таки было? Свет заката перешел в неяркий дрожащий свет восхода? Колюшка... Ей мечталось, что бы ее свадебное путешествие, когда она полюбит и выйдет замуж, было долгим-долгим. И восход побеждал! Ведь они едут туда, откуда поднимается солнце... Желтое солнце было перед ней или одуванчик? Дунула и перед ней возник человек в желтом. Она словно знала, кто это. Хотела ему что-то сказать, но между ними было стекло, и все за стеклом мелькало, будто она едет, и оставался только этот человек. Ей стало смешно, хотела открыть окно и дать ему руку. Но он сам быстрым движением проник рукой внутрь, как сквозь воздух, и погладил ее по голове. Потом она водила рукой, где был папа, но никого не чувствовала, кроме холодного стекла. Словно он был приведеньем нелепым, желтым, обманчивым... От этой страшной пустоты у нее перехватило дыхание, она не могла вдохнуть, как будто вокруг была вода, а не воздух... Оля оглянулась спросить у мамы, почему... И проснулась... Поезд стучал колесами третьи сутки...
* * * Петр Борисович деньги на билеты отправил уже давно. После работы ходил на переговорный пункт. Мучительно ждал, пока телефонистка соединит. "Приезжайте, летом здесь Гагры!" - звал, теряя надежду с каждым днем. Так было и в прошлом году, и раньше. "В прошлое не возвращаются..." - выслушивали друзья, не скрывая любопытства взглянуть на его жену и дочку. "Надо соединить семью", - все чаще стал он слышать от стариков, и теперь в каждой девочке виделась ему его пятилетняя Оленька. Представить ее по фотографиям выпускницей он не мог. Через неделю они будут здесь. Каждое утро Петр Борисович просыпался в возбужденно-радостном настроении, а вечером мучился от тоски и уходил к морю. Вчера он смотрел со скалы, как поднимается солнце...
С утра выбрал самые крупные апельсины на прилавке, вспоминая, как дочка маленькими ручонками играла золотистыми шарами, а потом, открыв ротик и шевеля губками, восторженно следила, как он очищал. Она любила есть апельсины не дольками, а погрузиться в сочную мякоть губками и, кажется, засунула бы в него носик, и залезла бы с ушами, если бы это было возможно. От наслаждения она так сопела, словно всхлипывала, а потом, оторвавшись от апельсина, вздыхала, словно от сладкой, но тяжелой работы. Так они забавлялись тайком от мамы... "Липисин", - протягивала навстречу ему маленькие ладошки. А он отвечал: "Сладкое солнышко".
Петр не спал все ночи, пока они ехали, словно он тоже был в пути и для него тоже менялось время.
* * * Проводница распахнула дверь тамбура. Прогрохотал встречный порожняк. Кудряшки ее прыгали в вихре тугого спрессованного ветра. Она непрестанно что-то говорила и горделиво улыбалась, словно все встречающие встречают ее. Но когда уставший поезд совсем остановился, замер - лицо ее омрачилось. Как бы она продолжала качаться от грохота, все еще догоняющего ее тяжелым въедливым эхом .
- Моих нет, - посмотрела на Марию и Олю, казалось, она больше волновалась за них, чем за себя. - Вы ведь тоже дали телеграмму по Магоче... Неужели не дошла? У меня было так один раз...
Оля освобождено спрыгнула с металлических, выкрашенных дорожной сажей подножек вагона. И солнце словно разбилось об асфальт в слепящие обломки. Она хотела представить, где они и увидела себя маленькой точечкой на самом конце плоской карты земного шара, вывешенной на школьной доске - уголок отрешенной земли на краю света. Казалось, чуть дрогни земля, и все эти сопки, и дома, и машины, и люди, и высоченные стрелы подъемных кранов на пристани, и длинновытянутые поезда окажутся под водой на дне морском. Останутся только яхты в складках волн, легкие, как птицы в перистых облаках. Они ехали, ехали день и ночь, ехали целую неделю и вдруг внезапный, пугающий, неожиданный край света... Оля посмотрела на блестящую солнечную сталь колес, потом на мать - она была пугающе бледной, как перееханная этим поездом.
Мария Митрофановна поставила новенький черный Олин чемодан и свою морщинистую кожаную дорожную сумку на серый исшарканный асфальт:
- Место каторги и ссылки... - Она чувствовала, как она опасно изменилась за эти минуты - она стала другой. - Поездка Чехова перед смертью...
Люди проходили мимо, обдавая обжигающими, счастливыми улыбками.
- Всё! Приехали, девчата! - к ним подошла стройная, даже несколько грациозная женщина в синем, безукоризненно отутюженном костюме, словно только что из ателье или Салона мод.
- Кончились твои пирожки? - усмехнулась её приятельница-проводница..
- А чего им?! Ты видела сколько было желторотиков - всё поглотали...
Оля не сразу узнала в ней официантку с громыхающей тележкой.
- Что невеселые? - Уловила официантка общее настроение безысходной тревоги. - Не встречают?! Деньги-то на обратную дорогу есть? А то пойдемте ко мне ночевать, а через трое суток назад вас заберем...
У Марии перехватило в горле, она отвернулась, будто кого-то разглядывает. Когда жалеют, становится жаль себя, а расслабляться нельзя, не сейчас... - сейчас лучше разозлиться.
- У меня, правда, тесно: двое детей и мама... На всех про всех - 16 метров в квадрате. Дочка с моей дочкой ляжет - стулья подставим...
- Как же так? Они всегда приходили прямо сюда за гостинцами. - Сетовала проводница, уныло висели вокруг ее лица кудряшки. - Там была новенькая телеграфистка... Не знает еще нас. Ну я ее увижу... Год торгуй, два воруй, а три в яме сиди!
-Что расчихвостилась, будто краденое порося в ушах визжит.
- Что делают, а!? Я-то ладно, а вот вы как? Чтобы телеграмму не дать... Я поэтому с одной и той же станции даю, чтобы меня знали... Она удит на сухом берегу.
- Не зарекайся красть: нужда лиха. Голодный, и архиерей украдет. Воры не родом ведутся, а кого бес свяжет.
- В этой жизни нельзя никому доверяться... Как вы решились ехать в такую даль?.. - Проводница говорила с обычным женским любопытством, ей казалось, она знает все про всех своих пассажиров, пока довезет их из Москвы во Владивостока. - Небось сулил золотые горы?
- Я и сама золотыми горами отдам, - рассмеялась официантка. - Сколько лет не виделись-то?
- Десять... - чужим участием не утешишься, подумала Мария. - Пойдем, Оля, на вокзал, объявим по справочному бюро о своем прибытии, может быть, кто-нибудь и встретит нас...
- Возьми мой адрес на всякий случай, - протянула официантка недорогую, на простой тонкой бумаге визитку, - все-таки на одном паровозе неделю ехали...
- Мой тоже такой же бегает где-то по Владивостоку... Ни сам не женится, ни мне не дает жить...
- Мама, это он...
Мария Митрофановна посмотрела на дочь.
- Бабы вообще-то крепче мужиков, и родит, и воспитает... Как только начинает показывать слабину - проигрывает.
- Мама, это он...
Высокий, худой, в одной руке - телеграмма и розы, в другой - апельсины в полиэтиленовом пакете.
- Извините, вы не скажите, который час? - Мария Митрофановна подошла к нему и заглянула в телеграмму, в тексте был пропущен номер вагона. - Оля, - позвала она дочь.
Отец кружил дочь по перрону, но ей было неловко, ее ноги задевали за асфальт. От него пахло одеколоном, спиртом, сигаретами.
- А теперь, дочка, ле-пи-син... Помнишь - ле-пи-син...
- Спасибо, - Оле хотелось поскорей уйти от любопытно-наблюдательных глаз. Она положила апельсин в пакет. - Потом, дома...
- Мы очень устали, - Мария Митрофановна смотрела по сторонам. - Ты без машины?
- Возьмем такси... Все будет...- Он поднял дорожные сумки и чемодан, и, смешно растопырив руки, скомандовал, - Вперед! Надо наверстывать упущенное...
"Леписин, - посмотрела Оля в пакет, она все себе представляла иначе. Но ей так хотелось поверить этому человеку, простить его. И чтобы все были счастливыми... А простить - значит понять".
- А ты сейчас плаваешь? - она шла сбоку рядом с чемоданом.
- В море ходят, а не плавают. А чего это в чемодане так много? Наряды твои? - он представлял ее толстушкой по фотографиям, а она была вся в него, высокая, стройная. Теперь у вас все будет... А знаешь ли, дочка, - он посмотрел на нее, в общем-то так же незащищенной от жизни, как и в пять лет. - Знаешь ли ты, что такое хочется дотронуться, обнять, закружить, поцеловать... Хочется ... Еще в детстве понял это. Когда я уже уверенно стоял на ногах и перемещался, не кувыркаясь. Есть такая черта - линия, за которой начинается. - И вдруг смолк. - Стойте, я сейчас!
Это никак не обозначено возрастом, - думал он спеша к стоянке такси. Детство - это когда зимняя стужа за окном кухни. И дом большой-большой, а город маленький-маленький. А в печи точно сироп малиновый, светящийся огнями. Играет, переливается, заманивает... И как не удержать себя, не попробовать, макнуть пальцем, да на язык. Все - впервые... К бабушке приезжала сухонькая крошечная старушка и учила звать себя крестной... И повторяла: "Ангельчик ты наш". А бабушка смеялась: "Ангелов на земле нет"... Бабушка - хозяйка дома... Зимой бабушка у печи - в доме тепло. Чугунная плита опирается на кирпичную кладку. Жар-духовка дышит теплом, в ней котел-змеевик. Огонь от него идет по самому дому. Удержаться или потрогать? Обжигающее волнение. Ну, хоть одним пальчиком до самых раскаленных малиновых огоньков... " Ты куда лезешь?" Угольки прыгают в печке. "Горячо! Обожжешься! - громогласно упреждает бабушка. - А ну-ка марш от печки!" Убегал от печки, верил грому.
Он вернулся, посадил их в такси. Достал апельсин... Оля рассмеялась: "Потом... Ты же маленький..." Ей хотелось еще сказать, что они не могут так жить. Что он должен найти себя настоящего, сильного и нежного... Ведь чувства его сильны. Но она молча положила апельсин в пакет.
Особнячок, куда он их привез, походил на дачу: большой двор в цветах, сад, там, небольшая летняя времянка, чуть дальше - банька. Хозяйка - пенсионного возраста, невысокая, кожа на лице и руках в мелких темных, от соленой воды солнца морщинках. Мария никак не могла понять, кто же здесь хозяин, ее бывший муж или эта странная женщина, которую они застали в переднике и с кухонным ножом, похожим на финку. Хозяйка особняка провела их в дом и опять поспешила на кухню. Дом на высоком фундаменте, и они, казалось, были не на втором этаже.
На столе - розы так ровно обрезаны, что казались искусственными. Оля подошла к окну: ветки сирени... Вдали между сопками - едва-едва видна синяя полоса моря.
- Во всем городе нет воды, а здесь - все свое... И банька, и овощи. А вид какой! Оленьке, здесь будет хорошо, а если не понравится, перейдем в гостиницу...
- Я думала, у тебя есть свой дом.
- Стены и крыша... Тяжело одному строиться... Нужна семья, - подошел к ней, замкнул руки, но боялся приблизить ее, словно ждал какого-то согласия, и почувствовав, что она замерла, точно испугалась, - Все у нас теперь будет. Здесь такая природа!
- Как там Оля?
- Не волнуйся, Лариса любит детей. У нее своих двое. Такая женщина! У нее был муж капитан. Трагически погиб в тот год, когда я только приехал...
- Ты знал его?
- Мы были на одном судне...
* * * Оля, как всякая девочка в ее возрасте, все украшала фантазией. Детская способность идеализировать, отлично защищала ее. Из дома, где раскинулись поля центрального Черноземья, ей казался Дальний Восток так далеко, на краю света... Сейчас она шла по берегу моря и удивлялась, что вот эта кромка, живая, перекатывающая, и есть край света. Мама и ее отец шли сзади. Оле хотелось, чтобы они помирились, и у них была семья, как у всех. И чтобы они жили потом долго и так хорошо, что лучше и не бывает. Вспомнила она конец любимой сказки. То-то было веселья! На радостях ей хотелось бить в барабаны, как тем стражникам, которые трубили в трубы, когда жениха и невесту с почестями вводили в покои короля. Она присела, сняла туфельки: то песок, то галька... Побежала вперед. Чуть-чуть нога продавит и сразу оставит след морской воды. Оглянулась, подождала. Отец побежал за ней, догнал, схватил на руки, как носят маленьких детей или невест на свадьбе... Потом стали взбираться по гранитным глыбам... Отец так ловко и быстро поднимался, будто вырос здесь на сопках у моря. Оля царапкалась за ним. Цветы! Красные, красные... Как огоньки! И растут прямо на камне. Все ей казалось тут волшебным и не простым. Дотронулась до нежного лепестка, но срывать не стала. Отец рассмеялся: "Рви! Подари маме..." Но ей стало неловко, что он за ней наблюдает и почти прочитал ее мысли...
Эта бесконечная перекатывающаяся синева моря... Мария Митрофановна видела, как он увлекал дочку на самую высокую скалу, зависшую над морем. Петр уже у самой гранитной кромки: сел, пальцы рук напряженно переплелись. Оля поднималась к нему все ближе. Мария хотела крикнуть, но страх остановил ее. В чем красота Демона у Врубеля? Чтобы не упасть самой, она присела. Кружилась голова. Но сознание подсказывало: не надо ни кричать, ни звать, ни просить... Она видела солнце сквозь туман. Стопки сквозь туман. И эти гранитные острые, словно после взрыва, скалы - сквозь туман.
Петр смотрел в море, и опять почувствовал себя одиноким, привычное чувство напомнило о себе даже в этот день. Туман над морем заметно начинает сгущаться. Он спешил им показать эту бухту в первый день, чтобы они почувствовали Дальний Восток, и увидели эту красоту сами. Теперь он знал, что они видят то, что и он, и ему было хорошо. Солнце спускалось за его спиной, и как только оно уйдет за холм, все покроется густым туманом, и все сразу изменится. Он оглянулся, Оля была почти рядом. Протянул ей руки, и она осторожно стала придвигаться все ближе и ближе. Вот он уже ощутил в своих руках ее холодные пальчики. "Страшно?"
"Что?" - в ее глазах зеленоватых, как вода в этой бухте, ослепительная радость... Оглянулась, махнула рукой - "Мама, поднимайся к нам!" И еще ей хотелось так же громко крикнуть: "Ну если любите, скажите друг другу об этом..."
Мария улыбнулась, пытаясь скрыть и взволнованность, и страх, и досаду, что муж, рискуя, увлек дочку на край зависшей над морем скалы. Волнение и страх пробуждали в памяти темные дни, которые сгущались и привели к разрыву, к развалу семьи.
* * * Петр выбежал из дома, когда она в отчаянии, не помня себя, высказывала ему все обиды. И оттого, что он ушел, она разрыдалась. Оставаться одна долго не могла, выбежала. И почти догнала его у поездов. Он шел по шпалам в другую сторону от вокзала. Снега было много, а он свернул с тропинки, и ей стало трудно идти. Она никак не могла догнать его. И боялась упасть. Он шел слишком быстро. Но уже темнело и едва видно было, куда он идет. Он шел вдоль железной дороги, а на встречу несся поезд. Поезд грохотал, сверкали колеса. Он пропускал их и опять становился на шпалы и шел. И когда она поняла, что не сможет догнать его, остановилась и села в большой сугроб. Мягко и тепло. Даже жарко. Словно вокруг не снег и не зима. Большой сугроб, как белый абажур, гасил огни, но поезда все равно слепили. Зачем было бежать?! Куда? Последние силы ушли и стало легко, пусто. Как здесь хорошо, тихо, спокойно... Все. Стало темно. Какая разница день или ночь... Время не останавливается только тогда, когда ты этого не хочешь. И свет надвигается, словно поезд. Можно закрыть глаза, тогда не страшен и свет. Зачем быть вместе? Зачем бежать? Если мы не можем быть вместе, тогда зачем? Какой снег мягкий и как спокойно... "Встань!" - Кто кричит? "Встань я сказал!" Зачем он кричит? Вернулся? Потом плакали и отогревались в тепле друг друга, и обещали больше не ссориться. В тот вечер впервые зашевелилась дочка. Толкнулась. Этот рывок другого человека внутри себя. Потом он объяснял, что бежал вовсе не к поездам, а просто, чтобы бежать. Они знали, что будет девочка. "Вот... Чувствуешь? Она положила его руку, на то место, где изнутри толкается ножками ребенок. - Вот... Он притих, рука его замерла, она чувствовала тепло /у него всегда были горячие руки/ И под его рукой все стихло, успокоилось... Она удивлялась этому союзу. И потом, когда ребенок не давал спать своими толчками, она брала его руку и согревала ребенка теплом этой руки. Он прижимался ухом, надеясь что-нибудь услышать...
* * * Лариса Петровна истопила баньку. Помылась сама и теперь начинала немного нервничать - что-то гостей долго нет, с дороги ведь. Но больше всего ее раздражал цветы с вокзала... Вот этого она уже не понимала. Мелкие, с оборванными крайними лепестками... И срезали-то их неправильно. А вот девочка мои убрала, а эти с вокзала поставила... Ей вдруг жалко стало свои самые красивые бутоны. Ведь сама же говорила, что она свои цветы не срезает... Даже сыну не разрешила срезать, когда он пошел на день рожденья к своей девушке... Обещал же быть сегодня дома, и где его носит...
Пора бы уж всем быть дома. Как сговорились. Второй муж Ларисы был просто водителем автобуса. Она не разрешала ему ходить в море. Хватит с нее... Он был проще, не сдерживался в словах, в эмоциях. Но ей даже так казалось легче. Хоть свой черт - привыкла, - шутила. Как заорал вчера - стены сложились и встали. Пельмени ему не понравились... Тесто ест, а мясо выбирает... И этот тоже розы не мог нормальные купить... Ведь и не смотрел у кого и что берет, а наслаждался, тем, что чувствовал сам. Вот поведал бы, что он чувствовал, когда покупал. Купил розы и идет с ними и думает... Какой я! Я купил цветы жене и дочке... Господи, да ей какое дело до его роз... Десять лет не виделись они... Как с того света... А я бы смогла так приехать? Не важно, кто ушел первым, а важно, кто кого оставил. Иногда уходят, но это не дает освобождения, а еще сильнее привязывает. Собачонка терлась возле ее ног. Смесь пуделя и еще какой-то маленькой породы. Она скормила ей сегодня пельменные начинки прямо на глазах мужа... Ей хотелось досадить ему, а он только рассмеялся. Куда ветер - туда я. А Лариса Петровна умела устраивать такие ураганные ветродувы, что он возвращался домой не всегда в тот же день. Но вдруг собачонка дернула ушами и, вскочив, побежала к калитке.
Накрывая праздничный стол, Лариса Петровна поставила в центр свои цветы, потом подумала и принесла те, что купил Петр Борисович. Но в тот час, когда стало уже смеркаться все-таки вернула свои цветы в центр стола. И теперь, когда все сидели, и всем все казалось прекрасным, ей поверилось, что это действительно праздник. Она посмотрела на своего сына и на его дочку: "Вот была бы парочка... А что? Не заметишь, как и женится..."
- Кум, а ты помнишь, как ты приходил ко мне, и мы с тобой часами сидели, и ты все рассказывал, какая у тебя дочка... А мне кажется, что она у тебя лучше...
- Лариса...
- А что! Я говорю неправду? Вот уедут, не приходи тогда и не плачь...
Оле не нравилось, что эта женщина - эта Лариса Петровна - живет и говорит так, будто она все знает и все умеет сделать в этой жизни. Девочке виделось, что это черноглазая женщина людей не очень-то любит, и поэтому все знает и умеет неправильно.
- Мы были на море... - Оля смотрела на Ларису Петровну и ждала, что она скажет: "Знаю". - Здесь, прямо у берега растет морская капуста.
- Вот она, перед тобой. Кушай! Это не такая, как в магазине... У нас все свое, и цветная капуста тоже, да, Петр Борисович? Ешьте, ешьте, силы еще нужны будут, завтра День рыбака...
Почему-то смешно, когда говорит Лариса Петровна. Это не в словах, а в голосе, в манере, в лице ее.
- Вот идет мой Боренька, тебе не будет теперь скучно, я говорила ему, чтобы он показал тебе наши красоты... Дальний Восток привязывает к себе. Кто тут родился - от сюда не уедет, да кум?
Но Оля молчала, не нравилось, что эта женщина слишком много занимается ею, не хотелось, чтобы кто-то видел, что с ней. Мало того, что всем кажется, что вот-вот заплачет. Еще и мама, которая на нее смотрит, кажется, вот-вот заплачет тоже. "Да, что ты? Себя жалко?"
- А ... Боренька... А мы тебя ждем, ждем... Это Оленька, девочка с Запада. В университет поступила... А наш Боренька уже на третьем курсе. Ну что ты как девочка? Проходи, ты же мужик, хозяин в доме...
Борис был совсем не похож на мать. Высокий, молчаливый, эта вдумчивая наблюдательность как-то угадывалась с самого начала. Видно было, что слушать и наблюдать, для него не просто привычка или воспитанность, а познание и мира и себя. Для него молчать было так же необходимо, как для его матери говорить.
- Ну, как тут у нас? - сел он рядом с Олей. - Нравится?
- Нормально, - Оля посмотрела на Ларису Петровну. - А можно здесь на лодке поплавать?
- Можно... Но не везде. Мы ведь пограничная зона.
- Боря, это мама Оли, жена Петра Борисовича.
- Очень приятно...
- Мы вот с тобой не увидим нашего отца никогда...
- Мама...
- Они десять лет не виделись... Ты был совсем маленьким... Ты ничего не помнишь... А я тогда еле выжила, когда твой папка погиб. Только ради тебя я просыпалась утром.
Борис встал:
- Извините... Я покурю...
- Я теперь не жена. - Марии Митрофановне тоже отчего-то стало грустно:
Как вам лучше объяснить... Ну считайте меня за сестру его, у нас ведь одинаковая фамилия... Я приехала только ради дочери, как сопровождение, гид...
- Ну что вы, - встала Лариса Петровна и вышла за сыном.
- Зачем ты нас привез в этот дом? - спросила Мария.
- Оленька, просто мама твоя очень любит тебя... Так любит, что не может позволить, чтобы тебя еще кто-то любил... Она твоей любовью ни с кем поделиться не хочет...
- Не так просто все в жизни, дочка, - Мария чувствовала, что начинает заводиться, что ее уже несет. - Принято думать мужчинам, что детей приносят аисты, а женщины знают, что их надо рожать. Если бы я не была беременной, я бы не вышла за тебя...
- Я понял, что не будет жизни, что надо разводиться за два года до нашего развода... Тогда я...
- Что?
- Я...
- Петр Борисович, что ты все "Я" да "Я"! - Вернулась Лариса Петровна. - В этом доме пока я хозяйка! И они приехали ко мне. Это я тебя уговорила пригласить, ведь ты же не будешь этого отрицать? А лучше моего дома тебе не найти. Петр, ведь ты же сейчас свою жену больше любишь, чем раньше. Что отворачиваешься? Смотри, смотри мне в глаза. Мне же плакаться будешь, когда уйдет твоя жена и дочка.
- Я думал, мне все простили.
- Я не была счастлива... Я жила с тобой из-за дочери.
- Так всему виною я? - Оля едва шевелила губами, плечи ее упали вперед, казалось сил едва хватило на эти слова.
Лариса Петровна стрельнула глазами, но промолчала.
- Я не ждал тебя такую...
- Так скажи, что ты не приглашал...
Оля смотрела на них, и ей становилось все страшно. Ладно он... А что происходит с мамой? Господи, какая она? - Такую он не приглашал?
- Он не приглашал нас, Оля! - посмотрела на дочку, но дочку словно не увидела. Она никого сейчас не видела. И его не видела. И говорила словно в пустоту, в ушедшее время. - Оля, почему ты молчишь?! - Ужаснулась, как похожа дочь на него. - Кто сейчас врет? Ты знаешь... Почему ты молчишь?!
Оля вскочила, хотела выбежать, но как уйти, откуда уйти нельзя.
- Оставаться здесь... Я уеду сегодня же... Зачем рожают?
- Рожай, дочка... У тебя есть дедушка... Не будь такой как, она... Останешься здесь - у тебя будет и квартира, и мотор свой, и косметичка, какую захочешь... Все будет.
- Оставайся... Ты мне не дочь... Я ухожу, Мария Митрофановна кинулась к двери, - ты жизнь мне испортил и ей хочешь испортить?!
- Как вы мне оба надоели! - вскрикнула Оля и выбежала.
* * * Мария Митрофановна вышла в сад - никого... На улице никто не отозвался.
- Ты никого не любишь... И дочь свою...- Набросилась она на мужа. - И тебя никто не любит. Ты один здесь, как волк.
- Мне никто не нужен...
- Это ты никому не нужен! Мужчина одинок только тогда, когда он никому не нужен... Где же твои прелестные женщины?! Дон-Жуан в тельняшке...
- Я отдаривался...
- Это что-то новое в сюжете Дон-Жуана. Отдаривался? А я думала, почему во всех твоих подарках есть что-то...
- Что?
- Что-то ненужное... Вроде вещи красивые, а какие-то бессмысленные, лишние...
- Я никогда не думал так о тебе и дочке... Куда Оля могла пойти? Ты же мать, ты знаешь ее, успокойся, подумай.
Мария остановилась. Вокруг темно. Горели огни чужого города. Господи, как это страшно. - Оля ушла одна в эту ночь на улицу.
- Может быть, Лариса права, и она где-нибудь в саду? - он подошел к жене и обнял ее за плечи. - Успокойся, давай подумаем вместе.
- У тебя глаза... пустые, ты... Ты какой-то не живой...
- Будем жить все вместе, и я опять стану прежним.
- Скажи а есть любовь?
- Есть!
- И ты знал ее?
- Да, - пьянея, откровенничал. - Я любил ее два месяца... А какие она письма нежные писала! - его рот растянулся в улыбку, глаза прикрылись. - Она была беременной...
- У тебя есть ребенок?
- Нет... Она сделала аборт. Я просил ее оставить... Но у нее уже третий ребенок от третьего мужа. А я бы женился на ней...
- Кто она?
- Швея была, а сейчас спекулянтка...
- Да... Если бы я не была беременной, я бы не вышла за тебя...
- Я понял, что не будет жизни, что надо разводиться, когда Олечке было два месяца... Тогда я первый раз изменил тебе...
- Вот как! Спасибо! Узнала через 17 лет.
- Ты знала...
- Нет...
- Я говорил. Это было, когда ты бросила мне, что я тебе не нужен, и я один возвращался от тещи. Я познакомился тогда с женщиной в электричке...
- Да, да... Помню холодный ветерок... Не все дает Бог, что-то предлагает и бес. Я помню: я приехала, и ты впервые был какой-то простуженный.
- Холодный?
- Да нет, холодным ты не был... Как я могла простить то, о чем не знала?
- Маша, давай будем жить...
- Жить?
- Надо наверстывать упущенное... Я все помню, а ты все забыла.
- А разве ты не наверстывал все это время? Где твои женщины?
- У меня по году не было женщин...
- А я тут при чем?
- Мария, я сжат, как пружина. Пойдем, возьму машину Ларисы... Свою разбил.
- Я не вернусь, пока ее не найду.
- Скажи хоть, куда ты идешь?
- Не знаю...
- Живешь чувствами...
- Не ходи за мной! Возвращайся! Ты ведь так любишь ждать, когда все само собой решится... Ты даже в роддом меня не повез...
- Меня не было дома...
- Говорят, есть такая болезнь: человек врет и врет, и вдруг сам начинает в это верить.
- Я не поверил тогда тебе, я думал ты...
- Что?
- Ну...
- Ну? Договаривай. Играю, да? Твою гордость хочу поколебать, да? Отомстить тебе и родить на две недели раньше...
- Я помню все хорошее, а ты все плохое... Скажи, куда ты хочешь идти?
- На сопки.
- Здесь везде сопки.
- Там, где были... В ту бухту.
* * * Лариса Петровна ходила по саду возле своих прекрасных роз, которые в ночи были черные. То, что все разбежались, ее не очень волновало, она привыкла ждать. Какая девчонка! Вся в него. Взяла и убежала. В сумерки, в вечер дня, в ночной темноте и во мраке... А моего-то жениха тоже нет... Он что, тоже в бегах? А может, они вместе? Она взяла карты. Странная вещь гадания: сбудется - не сбудется... Женить бы сына на такой девочке, чтоб и вязать, и шить, и вышивать - всем бы увлекалась... Да... Оля очень похожа на отца. Во всяком случае характер его в точности. Вот рядом с моим Боренькой - дама... И нечаянная дорожка. И любовь... Да вместе они ушли. Он, небось, где-нибудь в саду был, когда она выскочила. Если она в отца, то любовь для нее все, и мужа боготворить будет. Не за богатого и красивого пойдет, а которого пожалеет, не сможет она полюбить благополучного во всех отношениях человека. А Борька мой любит, чтобы его жалели. Избаловала... Женить бы так, чтобы в доме был мир и покой, да чтобы молодая была заботливой, работящей. А по кухне я ей помогу. Интересно, что это тут у нее еще один король выпадает? Ишь какая королевна? Как это она рискнула, чтобы десять лет не видеться и приехать!? Верит ему. А он измотался... Сойдутся или не сойдутся? Скажите 36 карт всю истинную правду, что ожидает крестового короля? Вдруг собачонка гавкнула и побежала к дверям. Лариса смешала карты и положила за телевизор.
* * * Борис не знал как заговорить с Олей, хоть она была и моложе. Вот уже минут двадцать она все молчит.
- Куда путь держим? - наконец не выдержал. - Позвольте узнать?
- К морю...
- К морю-океану? - остановился. - Пойдем я покажу тебе, где тридевятое царство... А если бы я не пошел за тобой, куда бы ты направилась?
- На вокзал, - буркнула и замолчала: "Никогда! Не о чем! Не говорить! С чужими, с другими, с остальными... Только себе! Всегда! О, Господи! Как в гроб..."
- Ты знаешь как звали ту принцессу в тридесятом государстве?.. А? Что молчишь?
- Извини, у меня не то настроение.
- Ясное дело, когда у нас тайфун приближается, все тоже бегут в сопки... Помню, мать схватила меня и на весь день на сопку залезла. Пушкина вслух на весь голос читала от страха... У меня мать классная женщина! А мне, чтобы я не пищал полную сумку яблок и апельсинов набрала... Не, представляешь: там тайфун, а мать апельсинами меня кормит и Александра Сергеевича наизусть учить заставляет...
- А ты бы сам не взял Пушкина?
- Я?! Я бы в сопки не пошел... Наш дом в тот день хорошо почистили. Если придет настоящий тайфун, от него ведь не спрячешься. А это все женские нервы и детские игры. Нужно иметь мужество жить в тех условиях, в которые поставила тебя жизнь! Вот ты убежала, а твоя мать там...
- А что? Лучше, если я, упершись руками в бока, бросила бы ей: "Ты боишься, что я перестану любить тебя? Но сама делаешь все, чтобы это произошло! Родителей не выбирают... И любить я буду... Любить - не значит простить. Простить - значит поверить. Но поверить я не смогу тебе никогда... Извини, и не надо оправдываться. Ты была единственным человеком, которому я доверяла все. Я знала, что ты единственная, кому я нужна, кому не безразлична моя жизнь. Хотя это и теперь... Но ты была для меня самая лучшая... Может быть, я изменилась, но перестала быть такой..." Извини... Зачем я говорю тебе все это?
- Ты не мне говоришь... Ты говоришь сама себе...
- Да?
- Я знаю... Я тоже так однажды бежал бросаться со скалы... Ты должна понять, что разум должен быть над страстью, а душа над разумом...
- Я ничего никому не должна... Я хочу жить своей жизнью! И я хочу распоряжаться своей жизнью, как хочу... Это моя жизнь!
- Я забрался на скалу и увидел птиц. Тогда не была еще ночь, как сейчас. Я смотрел, как птицы летят. Смотрел, смотрел и усомнился... Люди думают, а птицам не нужно думать, они знают.
- Но так нельзя жить... Она признает существование только себя. А реальность, я, он, все - это только ее собственная душевная жизнь. Что это? Когда я была маленькой, у меня тоже были похожие мысли... Я ходила в садик. И точно помню, как сейчас один момент: когда однажды мама вела домой, я держала ее за руку и долго молчала или отвечала только "да" или "нет". Мне вдруг показалось, что все это не настоящее, даже мама. Я все придумала. Но я настоящая... Только одна.
- Какая жуткая девочка!
- А все вокруг откуда-то узнают, когда и куда я приду и там начинают изображать, что они тоже здесь живут по настоящему...
- Значит я только изображаю, что я здесь живу? Отлично, как оценил бы наш профессор. А теперь давай руку, будем спускаться. - Он ступал медленно, осторожно.
- Что это? Тихо... Тут такой туман... Темно так...
- Страшно?
- Ты знаешь, что мне больше всего обидно - она вцепилась в его руку. - Мне мама говорила об отце только хорошее.
- Почему вы такие наивные с запада приезжаете?
- Что остается от любви, если она уходит?
- Ты на какой факультет поступила?
- На филологический.
- Так это интервью, а я думал философия... А твоя мать кто?
- Медсестра и учительница. Знаешь, он говорит маме: "Я помню все, а ты все забыла..." Он смог сделать первый шаг, молодец. Но она требует, чтобы он постоянно делал его.
- Она женщина... Ты хочешь, чтобы они сошлись?
- Теперь я не знаю, чего я хочу... И не знаю, зачем я всю жизнь мечтала сюда приехать. Он не любит меня... Мне жалко их.
- Просто в его сознании ты и мать соединились. Он же долго не видел вас, только вспоминал. А жалеть не надо. Можно жалеть только детей и стариков... Жалость бывает и оскорбительна.
- Долго не видел? Для меня это целая жизнь...
- А вот и море-океан... Давай купаться! Ты хоть плавать-то умеешь, сухопутная москвичка?
- Я не москвичка...
- Ну самолетом-то сюда из Москвы летела, - он положил руки ей на плечи и ощутил свою силу. - Из Европы, у нас говорят.
- Мы поездом ехали...
- Ого! От Байкала до Амура мы проложим магистраль...
- Ты давно знаешь моего отца? - Выскользнула, словно случайно из рук. В темноте ей казалось, что рядом совсем другой человек... Что это ее школьный друг, и что ему можно сказать все, и он поймет.
- С детства... Когда отец погиб.
- Твоя мать любила твоего отца ?
- Любила - не любила... Чтобы говорить об этом, надо знать это. Купаться будешь или боишься?
- Я?
Она слышала, как он раздевался. Такая теплая темнота. Совсем не видно друг друга. Потом под его ногами зашуршала галька и мириады сверкающих брызг поднялись из воды. Она не верила своим глазам. Это был светящийся фейерверк. Из середины сверкающего фонтана рычание, хохот и удары по воде, словно кто-то хочет оглушить и ослепить всех рыб в море.
- Мне страшно...
- А! Женщина! Я есмь царь и господин твой!
Эти светящиеся искры... Что это? Она понимала, что это что-то от воды и из воды... Красиво и жутко... Зачем он пугает ее?
- Иди сюда! Оля! Это же я... И никого тут больше нет, никаких драконов.
Светящейся человек выбежал из воды, искрились даже следы, где он только что наступал. Оля понимала, что это он, она слышала его голос, но от страха отступала назад. Она хотела уже сама броситься в воду, но не успела.
- Оля! Чего боишься? Иди... Красиво, ведь... Меня боишься? Глупенькая... - Он брызнул ее из ладоней, и она засветилась и испугалась, словно капли горели и жгли.
- Если ты меня тронешь, это будет первый и последний раз, - она не узнала своего голоса.
Он убрал руки. Стоял ошеломленный, точно его ударили по лицу:
- Кто научил тебя боятся? Какой вонючий козел?
- Я хочу сама окунуться в воду... Почему она так сверкает?
- Ты, правда, никогда не видела? Это микроорганизмы... Светлячки... Мы так их звали в детстве... Ты мне очень нравишься... И мама твоя тоже... Отец ваш такой неуравновешенный от одиночества. Все живут с семьями, а он один... В море он совсем другой. Можно я тебя в щечку поцелую?
Она вертелась в воде и хлопала ладонями и светлячки светились, словно вокруг разбрасывал искры бенгальский огонь.
- Не бойся меня, запомни. Если через кого-нибудь переступишь, значит переступишь и через себя. Море таких не принимает. Они сразу ломаются... Я ведь в мореходке учусь, как отец...
- А тебе не страшно будет? Ведь твой отец погиб в море...
- Мой отец любил море! А жизнь есть жизнь.
* * * День Рыбака начался рано. Подошли автобусы, и всех еще сонных и вялых, как рыб, повезли между сопками вдоль моря... Дальневосточный туман скрывал дальние деревья, будто они еще спали. Когда вышли, словно попали в облако.
Столики под навесом, деревянные скамеечки. Все сырое и холодное. Солнце едва просачивается сквозь этот серый туман. Море совсем рядом, но его не видно... Столики окружали, заставляли закусками, откупоривали веселящие напитки... И праздник кое-как начинался... Из тумана показались паруса яхты, и моторка, отчаянно маневрируя между ними, забрасывала их цветной завесой дымовушек... Рок музыка и послевоенные песни, стихи о родине и анекдоты - все быстро смешалось, на берегу, как дым и туман на воде.
Лариса Петровна умела собрать компанию.
- Васильевич, - махнула она рукой кому-то в толпе. - С днем рыбака!
- День добрый!
- Садись к нам. Сюда, поближе! Мы тут все свои. А это жена и дочка Петра Борисовича.
- Слышал, слышал... Весьма приятно... Наконец-то значит семья воссоединилась, поздравляю! За это надо поднять бокалы... Вторая жена заплата, а раньше-то как говорили - при живой жене грех искать другую Вот видишь, Петр, все-таки Бог услышал тебя...
- Об этом не надо, - Лариса Петровна хотела как-то остановить этот разговор, но не знала как. - О Боге не надо!
- Извините, если я затронул ваши религиозные чувства, это так модно... А мы люди простые. У нас сосед соседу - зеркало. У нас здесь своя столица - Владивосток! Вы давно прилетели?
- Вчера...
- Значит, надо выпить и за дорогу... Нет, это только кажется, что старые времена давно прошли, а они продолжаются... Вот мы все сейчас сидим здесь, как хорошо, как раньше было, до перестройки этой. Один за всех и все за одного! А сейчас что: рука руку моет... и тащит.
- Кто этот один? - хмыкнул Борис
- Как кто? Человек! Русский человек. Да если русский русскому поможет, они гору на гору поставят!
- Просто человек? - Борис улыбался. - Безымянный?
- Все - это мы... Народ! Государство!
- Какое государство?
- Советский Союз!
- А сейчас где он? Разбился о скалы? Тайфун налетел?
- Раньше каждый знал свое место и каждый знал, что надо делать...
- Обкомовская психология, - усмехнулся Борис.
- У меня сестра - учитель, брат - врач. Все были коммунистами! Обкомовская психология... А сейчас 500 тысяч детей сиротами по России пустили?! Это вам какая психология?
- Врач, шахтер, строитель, моряк. - Каждый человек, что-то умеет делать, а что умеет обкомовец?
- Извините, молодой человек, в обкоме и были лучшие врачи и лучшие учителя...
- Вот почему у нас не хватало хороших специалистов?
- У нас хватало хороших специалистов! У нас все было. У нас хлеб стоил шестнадцать копеек! У нас все работали, а теперь торгуют! У нас все учились... Учиться, учиться и учиться...
- Как говорил Ленин?
- Да! Ленин! Я не отрекаюсь ни от Ленина, ни от Сталина... И вороне свой птенец самым красивым кажется. Это моя жизнь, ваша история, молодой человек и, если вы от нее отрекаетесь, то чем же жить будете? Или тоже на рынок ее... Продавать?!
- Так, как учил наш вождь и учитель: Учиться, учиться и учиться... А вместо троеточия-то какое слово было? А? Любите кроссворды отгадывать? В каждой газетке на последней страничке...
- Учиться социализму...
- Ан, нет! Мимо... Может еще попробуем?
- Борис, что ты как с мальчиком, Иван Васильевич втрое старше тебя...
- Мама, это не аргумент... История любит иногда проявлять и заполнять белые пятна. Учиться, учиться и учиться торговать.
Иван Васильевич как-то недоверчиво посмотрел на Бориса, но возразить не смог, вспомнил, что уж сильно реагировала публика на речь Ленина на первом съезде комсомола, как писали в учебнике по политэкономии. Что бы это так реагировать парням да девкам с деревень, да с заводов? А ведь еще раны у них не зарубцевались от Гражданской. Правда и то, что троеточие после этих трех слов было на стене в школе и в красном уголке. Почему им умолчали об этом в Высшей Партийной Школе? И что сам не покопался? Приду домой перерою всего Ленина, найду. Вот тебе и ВПШ.
- Нет... Что ни говори, кума, а времена были хорошие... Я тогда эту дрянь не курил... "Прима" - ни сигарета, ни папироса... А так, только горло дерет! Никак не привыкну...
- Дядя, Вань... Так ты ж тогда в море ходил...
- Да, - старик закашлялся. - Дешевая рыбка - вонючая юшка... К чему угодно могу привыкнуть, а вот к этой гадости нет...
- Обкомовская психология?
Валентина Ивановна, полноватая, но еще красивая женщина, все подкладывала закуски.
- У меня отец был обкомовский работник, и что? Что у нас есть? Ничего!
- Так он просто инструктором был - чиновник. А не первым, вторым, третьим... Секретарем? Это другое... Это каста... Дядь Вань, а сколько тогда сирот было, а? Циферку дай мне... Опять кроссворд будем разгадывать...
- Я знаю, если у человека на душе нормально, ему везде хорошо, - миролюбиво улыбалась Валентина Ивановна. - И на Кавказе, и на Севере, и в Египте, и в Крыму, и до перестройки, и после... Вот тут, чтобы было хорошо.
- И что это у тебя за место такое там?
- Душа, как в старину говорили.
- Женские сентиментальности - для девчонок. Как тебя зовут-то?
- Оля.
- Ты, Оля, в эти рассказы про боженьку не верь. Бог, Бог, да не будь сам плох. Женишок небось уже есть, замуж не собираешься? Дочь, как гость: придет время - уйдет. Дочь - светильник для чужого дома.
- Она в институт поступила. Рано еще об этом думать.
- Это не плохо... Учиться, учиться, учиться... Что, Бориска, говоришь, разгадал ты эти три точки? Эх! Что главное-то в жизни... Вот чтобы люди любили друг друга, да жили б семьями, это я все Петру так говорил, так что, если что, то я виноват. Ты почему такой не веселый то, Борисыч?
- Я с ними такой стал, - он опирался рукой о спинку стала. - Дочка выросла без меня, и кто я им теперь? Она меня и отцом не зовет...
- Ну, это ты зря... Ты отец! Я знаю, как ты ждал свою семью, и все знают. Нужно жить семьей. Вот вы верите в Бога, Мария Митрофановна, да? Так по вашей вере обязаны простить все, так ведь я понимаю? Вы уж меня старика, извините, вам надо вместе жить, а дочь... Дочь не останется в доме отца и матери, хоть клади ее в золотую люльку.
Оля видела, как слова старика смутили ее мать. Такие вопросы, ей казалось нельзя задавать. И отвечать на них тоже нельзя. И любовь должна строиться не на жалости.
- Петр, а ты крещеный? - не унимался захмелевший старый моряк. Статистика указывает, что больше других любят поговорить моряки.
- А разве нет? - встрепенулась Лариса Петровна. - Ты же моего Борьку крестил!
Мария Митрофановна знала, что его родители никогда не сделали бы этого и не разрешили ни бабушкам, ни соседкам. Его отец был вторым секретарем в Обкоме партии. Каста. Кто помешал им тогда построить семью? Отец у него умный был, но с какой-то двойной моралью. Никогда не говорил прямо, умел все подать так, что было скрыто открыто... Здесь, видимо, никто этого не знал. Что это с Петром? Опрощение? Или не хватило сил подняться на ту ступеньку, на которой был отец?
- Помню, одна старушка учила меня звать ее крестной.
- Ну, значит, крещеный, - внес ясность старик. - Чего бы ей к тебе приставать? Всех крестили раньше так, чтоб ничего не помнили. Младенец-то он что? Он и есть младенец! А потом-то пойди в жизни, разберись, кто ты? Крещеный или, не крещенный? А, ты девонька молодец. Это правильно, учись... Учиться, учиться, учиться... Торговать? Хм! Этого я как-то не пойму. Может, Борька-то пошутил, а? Ведь он шутник. Вишь смотрит, что я тебе шепчу... Ты вообще, как - не злая по жизни девочка, а?
- Когда защищаюсь и ударить могу.
- Ишь, ты! Орел всегда орел - будь то самка или самец. А приходилось драться-то?
- Нет...
- А чего ж на себя наговариваешь?
- Оля, - Валентина Ивановна придвинула им салаты. - Ты бы покушала. - Дядь Вань, соловья баснями не кормят, или это тоже не слыхал? - Она говорила спокойно и медлительно, и от этого казалась особенно доброй. - Да не слушай ты его, он мастер сказки рассказывать...
- Валентина, хороший ты человек, душа у тебя птица. А ты Борисыч, что такой хмурной! Тебе веселиться надо, смотри из какой дали к тебе прилетели две птички! Мы все знаем, как ты ждал. Все ждали, что семья воссоединится. Семьей надо жить. Ждал, ждал... Хоть меня спросите, только о вас и говорил. Видишь, приехали...
- Круг замкнулся на мне... Да, Васильевич... Рос я с мачехой и своей семьи не уберег.
- Да, когда у ребенка мать неродная, и отец неродным становится.
- Петр, да перестань ты вспоминать... Надо смотреть вперед, - Васильевич обнял его. - Посмотри у тебя дочь какая! Красавица! Не иметь ребенка все равно, что не иметь души.
- Дочка, не надо бороться с мужчиной, мужчина всегда сильнее.
- Ты что мусульманин? - Рассмеялась Лариса Петровна.
- Все мужчины мусульмане, - понимающе улыбнулась Валентина Ивановна.
- Я буду искать не мусульманина, - встала Оля. - Я пошла к морю.
- Видали! Беря в жены дочь, смотри на мать. Имя матеря - приданое для дочери. Молодец, дивчина! - восторженно произнес Васильевич. - Настоящая дочь рыбака! Ей не женихи нужны, а море!
- Ты же повесишься, если они уедут так, - не выдержала Лариса Петровна. - Посмотри мне в глаза... Посмотри! Ты же ко мне придешь и будешь что говорить?! Скажешь, кума... А?! Что? Миллион ставлю, пойдем по БАМР-у, вот они все тут и спросим кто это на фотографии /она ведь всегда у тебя с собой/ И все скажут - жена и дочка Петра Борисовича!
Петр закрыл лицо руками.
- Я проиграл...
- У тебя дочь, как же ты проиграл? Нож свою рукоятку не режет. - Васильевич махнул рукой и тоже пошел. - Эх, все вы дети...
- Ну, что, дочка, красиво! - Догнал он Олю. - В море-то ходила?
Папка моряк, а ты в море не была? Не порядок...
- Да я его последний раз видела, когда мне было семь лет.
- И совсем не помнишь?
- Чуть-чуть... Он приезжал, когда я в первый класс пошла... Он на линейке был, а я не узнала.
- Ну, не плачь. Да, на свете все можно найти, кроме отца и матери! - старик обнял девочку и чувствовал, как вздрагивают ее плечики. - Мы сейчас что-нибудь придумаем такое... Хочешь в море?! А! Говори, хочешь?!
- Хочу, - рассмеялась сквозь слезы Оля.
- Тогда жди меня здесь! И никуда! А на отца не обижайся, он тоже тут много настрадался, - а сам подумал: "Когда дочь хочет замуж - она бьет дома горшки; когда сын хочет жениться - он идет на чужбину" Так и он оказался на Дальнем Востоке...
Воробьи в траве как камешки выложены. Травку кушают. Инкубатор воробьиный. Усатые, как тараканы. А хвосты, как у мышей. И ворона идет к ним, то ли прихрамывая, то ли подпрыгивая. Воробьи и вороны везде одинаковые. Уехать бы куда-нибудь. Как хорошо лежать на полке и слушать перестук колес. Теперь она поняла, что мама согласилась ехать только ради нее. Но почему так нужна дорога? До Урала ей не давали покоя парни из соседнего вагона. Собрали всех в одну кучу и повезли. Хорошо, что девчонкам не служить. Насилие какое-то. Хочешь - не хочешь, - иди. Никто не спрашивает и не слушает, рабство какое-то. Может быть, правда, может нет, проводницы все про все говорят - одного изнасиловали. Дурацкую фамилию называла - Забей Ворота. И что лейтенант двух парней избил. Заходил к ним, такой сдержанный, чай пил, шутил, смеялся. А может, все это неправда? Никто теперь ничего не узнает, что было в дороге. Что же тогда вся мировая культура и цивилизация, если насилие нельзя остановить.
Чайки большие, океанские. А где заканчивается море и начинается океан? А вчера так светилась вода, даже не верится, что это та же вода, тот же песок и те же камни... Чайка и яхта... Красиво, словно все это не реальность, а сон, или фильм, все ясно, объемно и правдоподобно... А может, это сон? Проснешься и ничего нет... Она подошла к воде, окунула руки, сбросила туфли, скинула одежду. Вода! Столько ласки и прохлады! Плывешь, вытягиваешься, слегка изгибаясь в пояснице, и никаких усилий. Как хорошо совсем не шевелиться и лежать. Зачем некие древние существа вышли на землю? Стремятся ли современные рептилии на сушу? Может, и не было никакой такой истории, а было что-нибудь наоборот? Везде была суша. Хлынул потоп и существа стали рептилиями, а потом рыбами. Часть рыб, те, что забыли, что они были сухопутными, так и остались... Мутанты... Ква-ква! Перед глазами что-то сверкнуло, потом затуманилось и как бы все перевернулось, и она погрузилась в вязкую, черную боль, как там, в деревне, на Дону, когда все успели нырнуть, как по команде. А она одна... Было стыдно и больно вспоминать, не хотелось думать, что лодка перевернулась не случайно. Не хотелось, и поэтому так не думалось. Как Колюшка вытащил, откуда у него хватило сил с нею справиться? Дон впадает в азовское море, и через Черное, через Адриатическое можно выйти в Атлантический океан. В принципе, мама права. Туда в три, а, может быть, пять раз ближе, чем сюда на Тихий океан. А кажется, что туда не доехать, а здесь рядом... Интересно! Наверное потому, что здесь, как дома, а там чужие границы отсекают все. За три девять земель-то здесь, а не там... Сказки, сказки... Если смешать все сказки народов мира под одной обложкой, то будет второй Вавилон, и потом, когда дети станут взрослыми, все рассыплется... Сказка - обычай, сказка - миф, сказка - притча... В одних сказках невестами торгуют, как рабынями, в других - жизни своей не щадит герой, сливается с ней, как одно целое. Короли из сказок... - Что они вытворяют! Ой-ой-ой! - воскликнул король. - Надо отдать им невесту, а то они, того гляди, перевернут нам всю землю, а вместе с ней мой дворец и ваши дому! И стража незамедлительно пропустила их к королю, чтобы они взяли невесту и увезли за три девять земель...
Как чайки кружат над яхтой! Паруса похожи на крылья... Яхта и чайка приближались. Сначала чайка пронеслась над ее головой низко-низко, и что-то прокричала пронзительно, и соскользнула в синь неба. А на полотне белого паруса его светлая улыбка и радостный взмах. Борис! Но он уже уплывал, его уносило ветром, как уносит чайку, волны, облака... Она начала отчаянно грести руками, он увидел и, громко смеясь, протянул к ней руку: "Давай! Руку! Давай!"
* * * И он вернулся. И поднял ее на палубу. Паруса спущены, и яхта похожа на обычную лодку.
- Вниз! Quickly! - скомандовал друг Бориса, и открыл для нее люк.
- Это Ольга, а это Владимир!
- Вниз! - повторил Владимир - Вниз, быстро!
Оля посмотрела на Бориса. Он молчал и лишь слегка улыбался. Его друг был босой, крупные большие ноги и широкие плечи выдавали его силу. Даже в голосе было столько уверенной мощи, что невозможно не подчиниться. Оля почувствовала, что теперь подчиняется каким-то другим законам. Берег был совсем рядом, можно было легко доплыть... Но она спустилась вниз в каюту. Слегка покачивает. Играет музыка... Оля слышала отрывистые слова, быстрые шаги... Яхта накренилась, качнулась. Она выглянула из трюма - каюты. Паруса уже так же мощно и прекрасно играли на ветру, как расправленные крылья большой птицы. Они уносились в море... Борис закреплял веревку от мачты... Его друг смотрел на нее и молчал. А она медлила, словно ждала его разрешения. Наконец Борис оглянулся:
- Замерзла? - надел на нее свою рубаху и кепку. - Держись крепче, а то ветер сдует!
Яхту уносило все дальше и дальше, туда, где заканчивается море и начинается небо. Ветер разглаживал грубую парусину. Молочно-белая дымка зависла между ними и скрыла черту горизонта. Люди на берегу, деревья, сопки - все растворялось и таяло в этом тумане, в этой призрачной дымке между водой и небом. Но красота ослепительна, как раскаленное солнце. Разум - это солнце? Это вода? Это туман? Это облако? Разум - это движение, это скольжение чайки над их белыми парусами яхты! Это утро, казалось, никогда не начиналось и не кончалось, и время - это не сегодня, завтра, днем, вечером, ночью, а это тонкий туман и свет сквозь облака. Облака кропят росою. Вдруг ветер рванул с нее и бросил в море кепку. Сзади, привязанная, как большая рыба, скользила за ними каноэ. А кепка качалась, как подстреленная чайка, и отставала от них все дальше и дальше.
Владимир рассмеялся: "Достанем!" Мачту с одного края перекидывают на другой... Накренилась. Легла на борт. И со стремительной скоростью рванулась вперед. Виражи! Оля быстро пригнулась, но мачта задела металлическим концом. Борис нагнулся за борт, вытянул руку вперед, но не достал. И опять виражи! И палуба, как стена, к которой она прижалась спиной. Канаты врезаются в ладони, ноги упираются в борта, и палуба становится стеной, и ты к ней отчаянно прижимаешься и, кажется, не борт яхты, а ты скользишь по воде и несешься в даль... Опять крутой вираж... Перехватывается рукой за другой канат и рука резко пошла вниз. Оля, как обезьяна, повисла на одной руке, но не успела ухватиться другой. А вода внизу, как рельсы блестит. Ей не хотелось, чтобы они видели ее испуг... Они еще сделали вираж, и Борис сам выхватил кепку из соленой вспенившейся волны. Он встряхнул ее, затянул потуже сзади ремешок: "Надень, - протянул Оле. - Вода притягивает солнце - обгоришь..."
Здесь, на яхте, их трое, а берег - линия горизонта. И голос его, как спасение. Здесь на яхте, на этом маленьком пространстве, на котором они держались над морем, капитаном становился тот, кто сильней. Борис худощав, строен, с его лица, красивого и очень подвижного, не сходит улыбка. Он давал как бы и не команды, а некий совет, как режиссер артисту. И сам успевал повсюду. Но когда они ушли от берега, это казалось наигранным и лишним. Словно вносило в движение между водой и небом некую суетность. И красота его улыбки и движения гасли, словно море, испытав его, было в нем разочаровано. Владимир молчаливо работал, правя паруса. Медлительность перешла в спокойную уверенность. Он выполнял все команды с какой-то особенной уверенностью и любовью к ветру, к морю, и это поднимало его над суетностью Бориса. Борис давно занимался яхтой и теперь не без гордости называл себя капитаном на берегу. Но здесь, на море люди теряли обычные свои имена и обретали другие, которые давало им море.
* * * Когда Оля мечтает или думает, или просто находится в забытьи, жизнь представляется ей иной, лучше, красивее. Так устроена сентиментальная девичья душа. На земле все должно быть материализовано: мысли, дела, любовь... Любовь - это когда что-то приходит сверху и возникает новый цвет, новый звук... Когда человек переставляет ноги, то в какой-то момент это похоже на полет короткий как вздох. Почему человек не летает? Не летает?! А я утверждаю, что летает... Непременно летает. Эти доли мгновения - они в нас живут. Мы просто привыкли и не останавливаем свое сознание на этом. Человек летает... Мы лишь стремимся продлить во времени то, что дано нам в долях секунд. Это - борьба со временем и пространством. Пространство дано в загадочной безграничности. А время - от рождения до смерти. За иллюминатором - крыло самолета. Теперь это блестящее от солнца крыло поднимало их выше и выше, над городом, над сопками, над облаками. Все внизу затерялось в волнистых воздушных волнах, словно жизнь на земле превратилась в бело-молочную плазму и остановилась.
И грустно и как-то светло, словно в этом отрыве есть какая-то доля очищения. Но почему даже здесь не покидает ощущение, что всем чуть-чуть чего-то не хватило: ей одного балла, маме любви, отцу времени...
- Ты не жалеешь, что съездили?
Оля молчит. Она не может ответить маме, она не знает как сказать, чтобы не обидеть.
- Девять часов лететь... Да за это время мы бы до Бразилии долетели. Не жалеешь?
Оля взглянула на маму молча. Ну, как она, взрослая, умная, не понимает ее, свою дочку? Ну, как она скажет маме, что она любит их обоих. И что втайне мечтала, что и они будут любить вновь друг друга.
- Ну, пусть хоть такой...
Оле не хотелось думать ни о чем, они же поднимаются в небо. Сюда они добирались неделю... А если высоко подняться в небо, то через девять часов дома.
Но о доме тоже не хотелось думать. Словно мысль мешала полету. Было какое-то ощущение растворенности - между бытием и небытием. И ты существуешь вне тяжелого тела, вне материальной зависимости. И в тебе что-то такое, что не холодный разум, и не тяжесть тела, а что-то такое, что помогает лететь... Без чего не взлетел бы ни один самолет, какие бы блестящие крылья у него не были. За краями крыла - белая сверкающая пена. Это не облака, не пар, не капли воды, нет. - Все белое и сверкающее, как не в этом мире. Свет жизнь дает... Свет, как материя. И этот солнечный поток, в котором они летят, тоже летит вместе с ними. И вдруг в этой абсолютной небесной белизне вспыхнули цвета радуги... Желтый. Будто мир создавался с желтого, потом с красного. Свет этот так завораживал, что хотелось все больше и больше набирать высоту. Зеленый. Почему так притягивает эта холодная зеленая полоса света? Почему свет белый, а там внизу, на земле мы все видим цветным: почему солнце желтое, небо голубое, трава зеленая? Но почему радуга наоборот? Оля прильнула к стеклу иллюминатора. Да? Конечно! Радуга! Концы ее не замыкаются на землю, как там внизу, а уходят в небо, к солнцу. Там под облаками радуга всегда обнимает, обхватывает поле, луг, реку, пруд, дома... А здесь разноцветная радуга-дуга стремится охватить само солнце. На земле радуга - это мост с неба, Как говорили бабушка Дуся и бабушка Таня в деревне. Хорошо там было, как будто один большой дом, и все драг друга знают так, как могут знать только очень близкие люди. Лодка почти у каждого, сады, огромные огороды, палисадники в цветах и сирени... Лепестки белой сирени, как звезды падают! Вот только их дом был без палисадника, голый какой-то, как кибитка у татар-кочевников... И вспомнилось вдруг, как ей было иногда стыдно за свой казенный, неухоженный дом, вот только когда все чувства накопленные прорвались, психика ведь не может растягиваться бесконечно... И вдруг отчетливо, ясно представилось ей лицо бабы Дуси, изрубцованное морщинами войны. И вдруг представилось, что на всех военных плакатах - женщина защитница - это баба Дуся молодая: вот она с винтовкой, вот в санитарном эшелоне, вот с серпом и молотом, со снопом пшеничных колосьев... Как хочется поехать в деревню.. Но сейчас там нет ни Саши, ни Женьки со стрелой купидона... Там радуга соединяла, опускала небо на землю, а здесь, на огромной высоте она как бы землю поднимает на небо. Радуга - часть солнца, его ручеек! Остановись этот солнечный поток - и выпадет дождь. Последний дождь на земле, дождь из жидкого азота и кислорода. Температура устремится к абсолютному нулю. Семиметровый панцирь - саркофаг ледяных атмосферных газов застелет земную поверхность. И вдруг в этой ледяной пустоте лужица жидкого гелия. Гелий... Периодическая таблица Менделеева. Где же этот гелий?.. Ах! Да! В верхнем правом углу. По-гречески гелий - солнечный. Какая завораживающая радуга! Мама спит. Разбудить или не надо?
* * * Липы пожелтели в середине июля, больше месяца не было дождя... На Японском море - бархатный долгожданный сезон. Оля ждала от отца звонка, письма, телеграммы. Всего девять часов, и она могла быть снова там... Жара в городе измучила - этот пыльный чад раскаленного асфальта... Были экзамены... И вот кончились. Это ужасно. Все против. Как трудно. И не только экзамены, а жить трудно. Знать, что многое можешь, но не имеешь возможности. И хочется много, но все только наоборот. Завтра ехать в деревню. А что там? "Тоска" /которая называется одиночество/ Борис... Яхта... Она надела его кепку и посмотрелась в зеркало. А в ней действительно есть что-то от чайки. "Так любить нельзя. Все через боль. Я не могу. Кончилось самое лучшее... Я даже не знаю его адреса, а он моего... Вот вам и девочка из Европы... Мама опять об отце говорит только хорошее... Теперь, когда между ними тысячи километров, она обвиняет не отца, а жизнь. Или она это делает ради нее? Взрослый сентиментальный романтизм. Ведь они же любили и любят друг друга, но не могут и не хотят понять, поэтому что-то не могут простить друг другу... Но я-то тут причем? Что бы понять жизнь, нужно знать жизнь и не бояться ее знать. А они даже друг друга боятся..." Вдруг в тишину квартиры ворвался телефонный звонок. Оля быстро подняла трубку. "Вам телеграмма. Из Находки. Я зачитаю текст. Нашел ответ. Ждите письма. Как самочувствие. Добрались как? Сообщите. Можно опустить телеграмму в почтовый ящик? "Да", - склонила на бок голову Оля. Ясно и тихо стало на душе, наверное, важно не то, что было, а что осталось в памяти.
* * * Петр наконец узнал школьный почерк на конверте. Письмо пришло, когда он потерял надежду и перестал ждать. Он не поверил. Бережно держал в руке письмо, но распечатывать не стал. Ушел к морю.
Скала... Здесь они были с дочкой. Она дотрагивалась до его плеча рукой, чтобы побороть свои страх. Видела это море, эти сопки... Тогда было тепло и солнечно, а сейчас холодная туманная морось. "У кошки родились три котенка. Один - мертвый. Второй умер через час, а третий умрет завтра или ночью. Нет молока. Так и все на земле. Рождается и умирает. Но у одних это протекает быстрее, а у других нет. А Катька /кошка/ жалеет своего котенка, последнюю надежду, лижет, греет, но он очень холодный, и как бы она ни старалась - главное, молока нет". Петр оторвался от письма, сглотнул ком, море помогало ему дышать. Соленая слеза промыла глаза, и он стал видеть далеко-далеко, и удивился, что раньше он не видел так ясно сопки на другом берегу залива. Попытался представить рядом дочку, но это было трудно, не успел к ней как следует привыкнуть. Так хотел, чтобы они пожили у него подольше. Эта телеграмма... Почему так все получилось? Ведь он любит их сейчас еще больше, чем раньше... Почему только это письмо, только слова на бумаге?! Он хочет видеть их, говорить с ними... "Так и люди, когда нет в их жизни главного, не могут жить. А если могут, то это не жизнь, а существование, как первая ночь для умирающего котенка. Нет и не будет того, чего ждешь, о чем мечтаешь, оно будет у других, у остальных, у другой..." Буквы дрожали... Кто этот котенок? Она? Мама? Или он? Как понять дочь, которую почти не знаешь? Вот и край гранитной скалы... Чем заполнить пустоту? Темнотой? Он вспоминает взгляд - теплый, светлый, спокойный. И улыбку... Зачем начинается этот черный дождь, который смывает все? Холодно. Он начал спускаться, поскользнулся, сильная боль заставила забыть его обо всем. Когда пришел в себя. Темнота так сгустилась, что ничего уже не возможно было разглядеть... Что за погода?! Небо, скалы, земля внизу, море - все стало черным, будто ничего и не было вокруг него, все только шел бесконечный черный дождь...
* * * Оля не дождалась ответа от отца и решилась все-таки написать и отправить еще. У нее было хорошее настроение, как в марте, солнце играло по стеклам сверкающих окон и отражалось веселыми солнечными зайчиками, птицы были все те же воробьи, да голуби, да вороны, но щебетали и каркали нетерпеливее и громче. Оля думала, что письмо, не дошло, или он написал и забыл отправить, или вышла еще какая-нибудь почтовая путаница, как с телеграммой из Могочи. Она писала много, почерк у нее был не школярско-канцелярский, а быстрый, неразборчивый, как у взрослых, которые много пишут. В школе одноклассникам нравилось разгадывать ее слова и буквы, а учителя приложили много напрасных усилий, чтобы выработать каллиграфический почерк у девочки, изменить эту ускоренную, легкомысленную манеру изображения кривых букв на письме. А мама говорила, что у нее рука отца, без подписи узнаешь кто пишет. Оля писала страницу за страницей, и ей все больше хотелось вот так внутренне разговаривать со своим отцом. Ей так было легче понять себя, виделось, как слова складывались в картину, как краски на полотне, и очень хотелось, чтобы эта картина получилась живая и светлая, и чтобы в ней было легкое дыхание, чистый воздух и светлая огромная радуга, как у Клода Моне - то ли радуга то ли мост над белыми лилиями в пруду. Но девочка не всегда понимала себя, что же происходит, когда она вспоминает или просто рассказывает про свое путешествие. Когда же садилась писать, все выходило сложнее... А отправлять такие письма, незаконченные, не выписанные, она не хотела, и их накопилось у нее уже целый ворох. А тут начались занятия в институте, и время начало заполняться новыми впечатлениями, как дорога разнообразными вокзалами, станциями, полустанками.