Надежда Середина

Роман "Черная птица на белой сирени"

Глава 21

Мария уезжала из тревожной беспокойной столицы, каждая строчка газет, казалось, увеличивала эту тревогу, будоражила в людях темное, забытое, отболевшее. Москва уже перестала казаться ей праздничной: не привлекали ни выставки, ни театры, ни зажигательные кафе, ни золотые осенние кольца бульваров.

Родной город встретил ее суетой вокзала, которая напоминала непрерывный гул столицы. Но она увидела его как бы заново, словно не родилась здесь и не прожила большую часть жизни. Со стороны путей - остекленная арка скрывала людей точно в аквариуме. Мария вошла, сдавленный, тяжелый воздух на несколько минут вернул ощущение поезда. В сторону площади вокзал повернулся подковообразным фасадом, в центре которого непрерывно хлопающие двери главного входа на фоне большого стеклянного витража. Суета была нервозной, будто все опаздывают. Дачники-огородники тащили за собой по серому асфальтовому перрону сумки на колесиках и сумки наперевес, мужики, по-осетински прямя спину, несли ведра с розовощекими помидорами, здесь у русских своего личного транспорта явно было меньше, чем у потомков архитектора. Приземистый вокзал, построенный по проекту армянского архитектора, состоявшего членом КПСС с 1917 года, выглядел нелепо после долгих степных полей. Этому архитектурному сооружению явно требовались горы, скалы, водопады - тогда его тихая приземистость умиротворяла бы, вносила гармонию. Теперь же, чтобы хоть как-то придать ему видимость высотного здания - на верху, над карнизом соорудили скульптуры, которые то снимались, то вновь водружались на прежнее место. Мария с какой-то непонятной тоской, словно зима уже навеяла свой холод, шла по привокзальной улице и не чувствовала, что вернулась в свой родной любимый город: все в ней было приглушенно, безрадостно - дома казались нежилыми, деревья засыхающими, прохожие просто мелькали, а не жили в этом городе. Сколько раз Андрей Платонов приезжал и уезжал из этого города навсегда? Воронеж - Москва - Воронеж... Город Градов... "И небо скрылось, свившись как свиток". Счастливая Москва... Есть города, которые выталкивают и удерживают с одинаковым напряжением.

В провинции лица одинаковые, типичные... Москва дает такие разнообразные образцы человеческой породы! Человека мыслящего это мельтешащее разнообразие возбуждает, давит на воображение. В маленьких городах не только лица, но и мысли, кажется, у всех одинаковые. А тут еще реку, протекающую через город, перекрыли плотиной, и город тоже как бы замер, выжидая, что будет. Река затягивалась водорослями, мутнела, к концу лета около нее было тяжело от неприятного воздуха. Каждый день половина жителей города ездила туда и обратно, пересекала длинный мост, не превышая скорости в тридцать километров, безучастно наблюдая, как темнеет, затягиваясь водорослями, непроточная вода реки.

Мария невольно вглядывалась в лица, и почти все отвечали ей каким-то новым взглядом: черноволосые мужчины с пышными воронежскими усами на квадратном лице, они цепляли цыганистым оценивающим уголком глаза. В Воронеже лица женщин среднерусские: полные, лунообразные, круглые, выступающие вперед щеки - что-то монголоидное, древнее. Эти русоволосые женщины с рязанской голубизной в глазах как-то особенно были привлекательны на фоне квадратных мужских лиц, угловато- тяжелых, хазарских.

Волна какой-то соленой слезной тоски накатывала, и Мария ускорила шаг, подчиняя себя московскому деловому ритму.

Вдруг возник аскетический профиль, резко очерченный нос, худое лицо и чуть излишне раскрытые глаза:

- Сергей? - наконец она увидела знакомое близкое лицо, даже не верилось.

- Здравствуй, так хотелось тебя увидеть... - он растерянно улыбался. - Ты где была? Я звонил, звонил...

- В Москве.

- Не люблю я эту Москву.

- Ты просто не знаешь ее. Вот кого бы мне хотелось встретить сейчас - это тебя.

Встреча эта на мгновение, пока он был рядом, осветила все в теплые оттенки юности.

* * *

Ночью ей опять снилась ослепительная солнечная метель. И мальчик девяти лет - садистски спокойно избивал трехгодовалую девочку, приучая ее подавать себе чай, улыбаться и кланяться. И говорил ей - у меня есть сладкая кровь.

А потом сон стал просто калейдоскопом памяти. Тебе немножко нравится играть со мной, а мне с тобой. И шло высвечивание или угасание чувств, они, отработав свое, перевоплощались в слова и мысли. Одиночество отнимает жизнь чувственную, но вознаграждает миром образов и мыслей. Надо заставить себя думать, а не чувствовать. И все-таки, какая холодная, безмолвная ночь одиночества! Мыслями управлять легче, чем чувствами; эмоции, как волны в океане - захлестывают, и, главное, не испугаться, тонут от страха, а не от усталости. Мысль управляема, эта посудинка снабжена бывает не только парусами, но и веслами про запас, куда-нибудь да выгребешь, главное греби - не обращай внимание на усталость.

Я люблю тебя, ты не понимаешь этого.

Да, она не понимала, как можно любить и не желать ребенка от любимой женщины?

А потом она видела во сне Билмена, одного в комнате. Будто бы он открыл окно, и к нему влетел голубь. Я думал не о том, что ты мне сказала. Он разговаривал с голубем, будто это ее душа.

Сновидения долго мучили и не отпускали ее. Проснулась поздно. Какой прозрачный осенний день! Как ярко: ярче чем весной светит остывающее солнце.

Мария ждала, когда созреет решимость пойти к врачу. Ночной сон теперь не приносил отдыха, а только отнимал силы, которые удавалось накопить днем. Она попробовала найти работу, но поняла, что это будет означать то, что она навсегда останется здесь, и через неделю прекратила поиски. Наконец пришла в женскую консультацию.

- Вы считаете себя беременной? - внимательно посмотрела на нее врач.

Несмотря на весь такт молодой женщины в белом халате, Мария напряженно молчала минуту-две...

- Да...

- Раздевайтесь...

Теперь все катилось, как снежный ком в горах, разрушая одушевленный храм волнами страстей и смятения. Белизна радости перемешивалась с ранящим душу серым песком горечи - ошибки своей любви. Но то и другое было в каком-то бесформенном виде и от этого еще невыносимее на душе.

Женский монастырь. Красивые монахини в черных одеяниях. Мария перекинула шарфик с плеч на голову и вошла в их обитель. Вот очередь ожидающих исповеди, как оставления грехов. У нее не осталось сил бороться с собой, нужно было кому-то поведать о своей боли. Господи, всем ли дано обновить душу свою покаянием? То страх окутывал ее, то радость; то ощущение беременности усиливалось, то гасло совсем, нить надежды обрывалась, и все погружалось в отчаяние и страх одиночества. Но больше всего в этом хаосе звучало беспокойство о дочери, она боялась ее глаз. Родить без мужа она решилась бы и выдержала бы все мнимые и реальные упреки, но не вынесла бы одного - непонимания дочери. Рождением этого ребенка она думала, что оттолкнет дочь, бросит ее в бездну смятения, создаст в душе ее хаос непонимания жизни, неверия людям. К исповеди она не была готова, поэтому, когда увидела, что людей вокруг батюшки все больше и больше - отошла, боясь, что она кого-то опередит и времени не хватит для всех. Как это было с нею однажды в Санкт-Петербурге, там, где похоронено сердце Кутузова. Величественный купол Казанского храма. И вдруг, выйдя из церкви, она ясно почувствовала, что не сможет сделать аборт, как бы не складывались против нее и ее будущего сына обстоятельства. И поймала себя на мысли, что она думает о ребенке как о мальчике.

Господи, почему так долго? Почему девять месяцев, а не девять недель? Чтобы выдержать так долго, нужно быть готовой жизнь начать сначала.

А в понедельник пришла на вокзал и купила билет на вечерний поезд. Положила в чемодан теплые вещи - в Москве осень начинается раньше.

Узкий коридорчик купейного вагона, дверь с зеркалом изнутри, тревожно-радостный перестук колес.

Утром, когда за окном мелькали пригородные станции Подмосковья - ликующее чувство - будто она не в конце пути, а в начале.

Мария решила, что с дочерью встречаться не будет, пока не решит для себя все. И не будет никому звонить: ни Борису Константиновичу, ни Кире. Но, главное, надо сделать УЗИ еще раз. Господи, кто просветит чувства и недоуменный ум одинокой женщины? Бывают ошибки, может быть, провинциальные врачи чаще ошибаются?

Первая волна в этой любви - стеснительность, последняя - властность.

"Я не хочу оставаться одна, когда я остаюсь одна, я плохо о тебе думаю". - "Значит ты меня не любишь". - Играет в любви тот, кто чувствует, что если он перестанет играть, то сразу станет не интересен. Может быть, и не хотелось ему вовсе играть-то. Если он по натуре игрок, это может продолжаться долго, если игра - напряжение, то действие быстро заканчивается, и опускается занавес. Чем он удержал меня? Возможно, мы жизнь перепутали с игрой? И потом будем жалеть о том, что все это было? Мужчины, как будто нарочно, подвергают бессмысленно жестоким испытаниям тех женщин, которых любят. "Тебе нужна формальность? - говорит он ей. - Значит ты меня не любишь!" И уходит на какое-то время. И возвращается, когда она от отчаяния уже теряет надежду. И он опять страстно и нежно любим. А потом выдумает невыдуманную историю о невозможности земной любви. "Я рассказывал тебе... Я люблю одну женщину. Она погибла". И здесь нет ошибки для корректора. Время глагола выбрано правильно. Именно в этой ошибке времени люблю - любил и заключается весь пафос любви живой женщины к мужчине, который продолжает любить мертвую. Это уже стопроцентный успех, она будет метаться в его мертвых сетях любви до конца. До последнего шага бороться за его душу. Мертвых можно помнить, но нельзя любить. Любовь - это живое чувство, и настоящая женщина непременно начнет оживлять, рожать, создавать, выращивать. Тут сработают все инстинкты страшной тайне послужившие. Надежда ненадежных. Какое вам тут рассуждение о подсознательном и надсознательном?! А уж лукавый разум таких поднесет сюжетов, что ни одному романисту, пусть даже он Лев Толстой, за сентиментальным воображением влюбленной женщины не угнаться.

Вот вам и сюжет: вчера был праздник, а сегодня обычный день. Мусульманская любовь - это когда все в нем и притягивает, и отталкивает одновременно.

"Слава Богу, ты теперь меня любишь!" Когда она вспоминала его слова, то приходила минута покоя. В счастливую минуту Мария вычертила график: обвела красным все воскресения шести месяцев, и дважды выделила сороковое. Дни календарика уменьшались, как шагреневая кожа.

По его понятиям, любовь - это когда женщина настолько теряет себя, что становится не просто добровольной рабыней, а вся растворяется в его "Я". Это провал, бездна любви, но как жить в этой жгучей бездне? Что это за любовь в огне рабства?