Надежда Середина

Роман "Черная птица на белой сирени"

Глава 22

Вадим Николаевич, как Оля стала студенткой Литературного института, принялся уделять ей такое заботливое внимание, словно пытался заменить ей и отца, и всех мужчин на свете. То ли от этого всепоглощающего внимания, то ли от особой атмосферы, которая была в доме тети Киры, но Оля с большой радостью для себя перешла жить в общежитие.

Жизнь превращается в общую, если переберешься в общежитие - здесь все про всех все знают. Общежитие - дом родной. Ошеломляющая открытость. Родство без родства. Пока идешь с полотенцем и зубной щеткой в комнату для умывания, можешь встретиться с кем угодно. Если ты забыла на кухне чайник - нет проблем - всегда найдется, кому выключить. Жизнь в общежитии, как жизнь в поезде, только не стучат колеса и нет верхних полок. Для кого дорога - праздник, для того и общежитие - дорога. Олиной соседкой оказалась японка Хаинь, высокая интересная девушка.

Хаинь вошла к Оле возбужденная каким-то известием, готовая и к радости, и к отчаянию.

- Что это? - Хаинь подошла к окну, открыла створку.

Холод ринулся в комнату из осенней столичной ночи. И вдруг Оля увидела светящийся луч, как от праздничной ракетницы и звук. Она не обращала внимание на эти приглушенные звуки, пока не зашла японка.

- Салют?! - радостно произнесла Оля. - Сегодня, наверное, какой-то праздник?

- Салют? - воспроизвела Хаинь звучание нового русского слова, ничего для нее пока не значащего, но в голосе осталось напряжение. - Извини, я там... Моя комната есть словарь...

- Салют - это праздник! - показывала руками Оля, как будто распускаются цветы. - Праздник!

- Праздник? - Хаинь широко улыбнулась, показывая ровные удивительно белые зубы. - Какой сегодня праздник?

- Не знаю, в Москве много праздников.

- Как много салют! - японка, облегченная спокойствием Оли, смотрела, как вспыхивает московское небо.

Что за шаги в коридоре, крик, голоса, кто-то пробежал, хлопнул дверью? Оля вышла. Повсюду хлопали двери, и, казалось, все заняты тем, что перебегают из одной комнаты в другую, как это бывает в канун Нового года.

Пронеслась по узкому затемненному коридору Альбина Щукина и вскрикнула пронзительно, как кликуша:

- Война!

Хаинь замерла в проеме между коридором и комнатой.

- Где война? - уловила она смысл брошенного слова.

- Везде война, Хаинь! - кружилась Альбина, словно запутавшись в своих собственных волосах, и было в этом какое-то безумное торжество новоявленной пророчицы. - Война!..

- Ах... - Хаинь произнесла что-то по-японски, глаза ее большие и темные извергали испуг и отчаяние, так отражался взрыв атомной бомбы в далекой Японии. - Ах! Моя мама! Я... Война...

Оля вернулась в свою комнату, словно в укрытие. "Салют" на черном Московском небе становился более зловеще-торжествующим. Она включила радио. Японка смотрела на нее, сейчас для иностранки все зависело, что скажет эта русская девушка, а не Российское радио. В страшном напряжении русской речи по радио она не могла уловить почти ни единого слова, кроме слов: Россия, россияне, в Москве... Из этих слов можно было сложить какую угодно ситуацию, любой прогноз событий.

- Нет, Хаинь, война не везде, война только Москва.

- Почему Москва - война? Кто на Москву?

- Чуть-чуть война... - Оле было грустно объяснять это и стыдно. - Только тут, больше нигде. Это телевышка война. Там стреляют...

- Что там? Почему теле стреляет?

- Надо слушать радио.

Молодая японка смотрела то на висевшее на стене радио, то в глаза Оли и пыталась понять всю степень опасности находиться сейчас здесь, в Москве.

Всю ночь радио выбивало какую-то непонятную словесную дробь. Уроженка Пекина, она всю жизнь прожила в Токио и теперь боялась идти в свою комнату. Но когда стало светать, решилась вернуться в свое не очень-то уютное жилье. Когда она ехала в Москву, то представляла себе здесь жизнь другой: интересной, красивой, праздничной. Хаинь много рассказывала своим ученикам о Москве. А когда, подавив страх, она заснула, и ей опять стала сниться прекрасная Москва: в ее снах всегда побеждала девичья сказка.

Сказку прервал грубый стук в дверь.

- Ваш паспорт! Удостоверение!

Первое предложение Хаинь поняла, но второе насторожило.

- Я не русская. Я из Японии.

- Иностранка? - омоновцу было не до сентиментальностей гостеприимства, главное, чтобы фотография в паспорте и живое лицо совпадали. И прописка была на месте. - ОК! - выразил он свое согласие по-американски и вернул паспорт.

Тех, у кого не доставало штампов, они уводили. Полчаса шмонали на третьем этаже - один шкет кинулся драться, пришлось поставить на четвереньки, таких семиэтажек нужно было обойти шесть, а они тут застряли. Студенты... Они, видите ли, не привыкли вставать рано... А ОМОНу спать не хочется: роботов по очистке улиц от грязи и бандитов пока нет.

Японка, словно прониклась пониманием трудностей работы русской полиции, в ее глазах было желание быстро выполнить их любое требование, чтобы не задерживать и тем помочь им, а, может быть, и себе. Такое участливое внимание было для омоновца необычным и как будто придавало уверенности и силы.

* * *

Костер стреляет мелкими звездочками в темноту. Искры касаются грубых ботинок, рабочих курток, ватников и плащевок, но никто не обращает на это внимание. Утро уже близко и холод достает сильнее, и все чаще подбрасывают в огонь обломки досок, кладут ближе сырые ветки деревьев, чтобы подсыхали и потом не дымили. Вот стали высвечиваться слегка, как тени, обрезки труб, вывороченные булыжники брусчатки, стальные прутья, придерживающие до этого ковровые дорожки в "Белом доме", бутылки... Полковник убрал бинокль от глаз. Он видел все это уже несколько дней, и теперь ни бинокль, ни свет ему не были нужны. Бутылки эти ходили по рукам вчера. Водкой согревались. Во многие бутылки заливали потом воду, а говорили, что бензин. Эту идею подал генерал, надеясь отпугнуть таким образом танки. Танки... Борис Константинович тоже не верил ни в какие танки, ни в эту воду вместо бензина... Да и кому они сейчас нужны подвиги матросовых, корчагиных? Игра для детей среднего школьного возраста? Старые игры с новыми названиями... В эту ночь ему отдохнуть не удалось, хотя всегда перед полетом, в любой ситуации, он умел заставить себя уснуть на три с половиной часа. Время. Оно то летит, то ползет медленно, тягуче. Перед серьезным делом всегда нужен хороший отдых. Борис Константинович расстелил газету, положил под голову чей-то дипломат и лег. Но шея быстро затекла, он вернул дипломат на прежнее место. "Вот, оставил отпечатки пальцев, - черкнуло в мыслях. - Что здесь будет после нас: завтра, послезавтра... Нет... Не уснуть. Вот слышно, как что-то щелкает, словно разрываются почки на тополях... Тихо-тихо падают, как мелкий стеклянный дождь. Что это я? Куда попал?"

"Баба Дуся, бывает на земле стеклянный дождь? - Как же, сынок это все в писании сказано. И придет страшный суд... А дед мой опять ко мне приходил. Вот... Холодно, говорит, мне одному лежать, в земле-то. - За мной, значит, сам пришел? - Нет. Я тебя к себе не зову. Я пришел тут на тебя посмотреть. А ты мне сама пошли туда кого-нибудь, чтоб не одному. - Кого же тебе, дед, надо? - Ты сама реши, я военный человек. - Дед, а дед, что ж ты меня заставляешь брать такую муку? - Ты только укажи мне, кто из вас тут позначительнее, поважнее, чтоб все слушали. Да чтоб не предал нашу веру на страшном суде, чтобы за всех нас там постоять мог. Чтоб войны не было, а миром решить, чтоб народно говорил. Верно. - Дед, да кого ж послать? Я ж никак не соображу... Может, сбегаю бабку Таню спрошу? - Только не говори, что я здесь, а то заболтаешься, забудешь, что я умер, а мне нельзя, чтоб меня видели, а то опять на страшный суд поведут. - А ты уж там был? - А как же, все были... - И что? - Человек ты военный, вот такой был мне сказ, лежи, говорят мне, теперь и отдыхай, не будем тебя тревожить, только одно задание тебе дадим. - Это вот, что ты ко мне пришел? - Нет, к тебе я у старшого отпросился. А вот я должен им человека указать, чтобы он был значительный, важный, а главное, говорят, что б не врал, они это вранье там очень как не любят. Приведи, а иначе, говорят, не пустим. Ты только не долго. - Ну, я побегла, одна нога там, - перевернулась в дверь туда-сюда... Вот и пришла, вишь, - показала на себя рукой баба Дуся, - другая нога уже тут. - А рядом с ней сам Борис Константинович, как в зеркале. - Это самый что ни на есть значительный, - утверждает баба Дуся. - Важнее у нас в деревне нету. Сон греховный тяготит сердце мое. Где оно - Божественное бесстрастие? Страх чистейший Божий даждь мне... Все мы в беззакониях зачаты, во гресях рождены. Дед, дед... Дед! Да где же ты? Дед, да был ли ты тут? Дед... Да кто там стучит? Кто стучит?! А, это вы, Борис Константинович? А я думала, что дед мой вернулся. Проходите, ложитесь... - Полковник хотел лечь поудобнее, повернулся и вдруг ясно услышал все. Стреляют! Вскочил. Надел бронежилет.

Вот оно! Пошло... Время? А... 6.43! В 6.00 атака не началась. Почему? Где Руцкой? Почему их не слышно? Не мог же я проспать их распоряжения? Стреляют, стреляют... Со стороны Краснопресненской набережной расстрел постов баррикадников? Но у них же только палки, да камни! Не-е-ет... Это не фашизм, это... Государственный деятель? Кто дал такой приказ? Связи, связи нет. Что там происходило? Кому нужна наша кровь? Это не путч, это не гражданская война... Это жертвоприношение!.. Теперь, Александр Владимирович, посадку вам не дадут. Лететь и лететь будем... По кабинетам депутатов... Огонь? Решились? Что? Огонь на упреждение в обрез? Все, мой дальновидящий дружок, лезь, прячься в футляр, работа пока твоя не нужна, теперь нужно смотреть, что ближе, а что дальше - увидим.

- Огонь не открывать!

Наконец-то заговорил селектор голосом Руцкого.

Но почему не было предварительных предупреждений? Не предложено условий? Это не Афган, мы все говорим на одном русском.

- Огонь ни в коем случае не открывать! - дублирует, а в голосе спокойствие посвященного, словно он ада победитель.

Проснулся и главнокомандующий, отошел от димидрола... Обезболивающий! Почему-то у полковника именно это сейчас вызвало раздражение. Война с димидролом... Семь часов сна он, конечно, обеспечил себе, но кто бы его выпустил в полет после такого сна, если он не мог сам себя заставить заснуть, сидел бы у бабы под юбкой.

- Снаряжаемся? - заскочил Андрей-баркашовец, в руках у него две винтовки. Один подал полковнику. - Это для вас.

- Был приказ не стрелять.

- В нас стреляют! Берешь? - смотрел он в глаза с таким напором, что нелегко было выдержать. - Смотри! - вспыхнула обреченная решимость. - Отдам другому? Я не мир принес, но меч!

- Я не смогу убивать своих.

- Ну, тогда - милому гостю - домой пора...

Полковник в суматохе, в каком-то охотничьем азарте потянулся за винтовкой. Но приклад показался ему слишком тяжелым. И какое-то старое чувство шевельнулось в нем, словно взял в долг очень большую сумму, которую не сможет вернуть. Он не любил занимать, самое сильное чувство неуважения к себе испытывал именно в такие моменты - возникало какое-то уныние, словно ты немощный. Это было редко. Сейчас Борис Константинович чувствовал, как нарастает это ощущение и подавляет его бурными помыслами ума.

- А ты не убивай, ты защищай. Мы защитники, а не наемные убийцы, - те, что там! Здесь работает парламент, здесь депутаты, которых избрал народ... Я даю тебе винтовка в память о твоем сыне.

- Хватит митингов. Оставь.

Андрей положил на примятые газетные листы тяжелые обоймы с патронами, рядом, ударившись дулом об пол, легла винтовка.

Рочдельская улица. В бинокль полковник опять разглядел всю декорацию баррикад. Что за скоморохи соорудили это? Тоже строители - смотрите еще возводят ковчежец, позлащенный духом... И в бинокль все люди показались детьми рядом с ползущими на них БТРами. Раз, два, три... Выскочат справа. Баррикадники их еще не видят. Вот... Сейчас... Стреляют. Остановились. Высадка. Прячутся за домики автопредприятия. Укрытие?

Расстрел Белого дома... На смену Великому Инквизитору пришел Великий Режиссер. Толпой регулируют, как зрителями в затемненном театральном зале. Кому не нравится сценарий, не нужно было приходить и брать билет. Театр военных действий продолжается.

* * *

Андрей пробежал метров двести до бункера, там все спали. В спортзале - человек семьсот, как в бомбоубежище, пережидали ночь. Эта скученность, стадность гасила в них чувство тревоги, и они смотрели свои сны, как малые дети, как люди-дети времен Адама, чистые и безгрешные в своем неведении. Потом, когда они проснутся, они уже потеряют это блаженство невинного неведения. Все зальется кровью. И кровь, как самый тяжкий грех, заставит сделать выбор между добром и злом, и познание этого добра и зла станет смыслом их жизни, и они уже захотят не самой жизни, а знания о жизни, не счастливого невинного детского забвения, а всей правды. Андрей сам не прошел Афган, но похоронил сына, и знал, какой ценой дается это прозрение, это познание истины и правды. Вот так же спал и его сын, там в Афгане, и так же открывали огонь. Теперь ему нужно разбудить этих счастливо спящих людей. Защитников Отечества... Андрей поэт, а все поэты - дети.

- Вставай, страна огромная, - запел он громким голосом, как под гитару на эстраде. - Вставай на смертный бой...

Но вдруг вошли макашовцы. Вот за такую же шутку он уже заплатил своим сыном-первенцем. Рванулся опять в коридор.