Надежда Середина
Роман "Черная птица на белой сирени"
Глава 23
Ночь тяжелая, страшная. Просыпаясь от холода, Мария не могла уснуть и продолжала мысленный разговор с ним. "Я мужчина, почему я должен заниматься этими проблемами? Я все сделал - ты не хотела". "Ты все сделал? Ты все время говоришь в прошедшем времени". "А ты... Как будто я тебе чужой. Если сильно меня любишь - рожай; если не сильно - не рожай. Если сильно - сможешь потом одна; если не сильно - одна не сможешь".
Утро холодное, серое. Мария заставила себя встать, собраться - нужно идти к врачу.
- Вы решились рожать, голубушка? Оставьте ребенка для себя, в вашем возрасте - это очень хорошо. Будет чирикать - это в доме такое счастье.
Мария устала слушать, что хорошо и что не хорошо в ее возрасте, она устала от советов родить ребенка для себя, будто все женщины XX века только и делают, что рожают "для себя".
- Вы решились оставить? - медсестра, пожилая, полная, домашняя, говорила простым языком. - Ведь грех-то.
- Не знаю, - старалась не встречаться взглядом с врачом и медсестрой.
- Что вы, куска хлеба не заработаете?
Им передалась ее неловкость, они перестали улыбаться, поспешили распрощаться.
- Мы ждем вас, - произнесла негромко участковый врач, старательно поддерживая теплоту в голосе.
Мария не могла возвращаться, она пошла на остановку, чтобы куда-нибудь ехать, чтобы что-нибудь понять и как-нибудь рассеять в себе этот утренний сумрак. Она ходила по залам Пушкинского музея изобразительного искусства, присаживаясь на банкетки, подолгу рассматривала картины. Ей не хотелось уходить из этого картинного неживогомира, молчаливо хранившего в себе красоту. Но она чувствовала слабость и головокружение, надо выходить на свежий воздух.
На остановке она успела лишь присесть на скамеечку, как перед глазами стало мутно и все растворилось. Открыла глаза - перед ней здоровенный мужчина с большими рабочими руками. Он держал ее как ребенка, а вокруг стояли люди и смотрели на них. Ей стало неловко, она подняла голову и освободилась из эго рук. Подъехала "Скорая помощь".
- Сами дойти до машины можете? - смотрела ей внимательно в лицо женщина в белом халате.
- Я помогу? - мужчина встал и шел рядом, придерживая ее.
- Вы родственник?
- Нет...
- Извините, мы сами, - отстранила она его и взяла Марию под руку.
Мария лежала, а машина, ловко маневрируя, везла и везла ее. Странно, но эта езда казалась ей какой-то необычной, словно в каюте во время шторма, на поворотах ее подбрасывает, как на волне, и ноги то опускались вниз, то поднимались над головой.
В палате сразу захотелось спать, только спать. Больные не тревожили ее расспросами, словно понимали это, говорили между собой.
- Родить ребенка, которого никто не хочет, как это страшно.
Рядом с ней лежала на сохранение одна молодая женщина лет двадцати пяти.
- Весь мир обрушится сразу на него, - она лежала уже пятый месяц, и скоро ждала перевода в роддом. Так месяц за месяцем она кочевала из одной палаты в другую, чтобы быть под наблюдением врачей. - Мы шли на ребенка осознанно, и оба хотели этого. А между прочим, капсула для космонавта похожа на женскую матку. Одна обезьянка в космосе, когда у нее отказал блок питания, съела свою шапочку.
Мария заснула и проснулась, и, не открывая глаз, слушала этот больничный бесконечный разговор, и ей было легче: лишь бы хоть что-то отвлекало ее от своих страшных, как пытка, мыслей.
- Рыбы и звери покидают своих детенышей, если им грозит голодная смерть.
- А чем же беременная женщина отличается от рыбы или зверя? - подумала Мария.
- А мойва рожает и сразу погибает. Один раз.
Самоуничтожение? Нет... Это не для человека. "Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю". Но как убить в себе своего не родившегося еще ребенка? Быть может, даже боль изнасилования не так страшна, как ту, которую она сейчас переживает. Эта страшная неопределенность... Но как выдержать удары человеческого презрения?
* * * Наконец Нона Аверьяновна увидела Вадима Николаевича, она сразу прониклась к нему особой женской жалостью. Теперь, с возрастом, когда перестала так живо интересоваться своими чувствами и эмоциями, она научилась зорко видеть и понимать, что чувствуют другие.
- Вадим, я понимаю, что тебя так тревожит, - села она рядом с ним на диванчик. - Как решиться на рождение второго ребенка в наше такое тяжелое время?
- Да! - вскинул на нее черные большие восточные глаза.
- Вадим, зачем тебе это нужно? - старуха взяла его за руку и согревала ее, как мать. Она знала его, когда к нему приходила минута, требующая решительности, он прятался от себя, надеясь, что все как-нибудь разрешится само собой. - Ты хочешь освободиться от всего этого, я понимаю.
Он молчал, а старушка поняла это по-своему. "Какой ему ребенок, - думала она. - Хоть он уже и похоронил свою мать, а остался мальчиком. Не муж и не отец, его самого надо нянчить да содержать. Его надо тащить на себе всю жизнь. Он же ребенок. Но он не знает, что хочет сейчас. Импульсивный.
Нона Аверьяновна Овчинникова потеряла свой возраст, когда ей было что-то между сорока и пятьюдесятью. Теперь она на вопрос о дате рождения, недоуменно или кокетливо улыбаясь, пожимала старыми опустившимися плечами. У нее не было детей, поэтому никто так болезненно ей не напоминал об этом, как чужие дети.
- А где Маша?
- В больнице, позвонила, но прийти не разрешила.
- Как? Ах, какая капризная! В ее-то возрасте? - возмутилась старушка. - Я схожу, дай адрес.
И она так уговорила и успокоила Николая Николаевича, как это не смогла бы сделать и родная мать.
- Мария! - обнимала сухими, как палки, руками Нона Аверьяновна через полчаса. - Ах! Как только я узнала, что ты в больнице, я сразу побежала сюда... Что с тобой?
- Я беременна...
- Ах, голубушка, как же это? - старушка, наконец, смахнула слезу и искала глазами куда сесть. - Я тебе кое-что принесла...
- Спасибо, - Мария была не одна в палате и ей хотелось выйти, чтобы предупредить все неожиданности разговора. - Я чувствую себя хорошо, мы можем посидеть в холле.
- Может, тебе лучше лежать? Ах, как я разволновалась, когда узнала, что ты тут.
В холле мягкий уголок, где усаживались гости, диван и два кресла оказались свободными.
- Ах, - не переставала вздыхать Нона Аверьяновна. - Зачем тебе это нужно? Ведь надо думать о себе, о своем здоровье, ты еще нужна Оленьке. Подумайте о себе. Вадим не может пойти на второго ребенка, у него слабое здоровье и возраст.
- Это он сам вам сказал?
- Ах, милая, поживешь с мое, сама будешь обо всем догадываться. Тебе что, не надоело с одной? Не навозилась? Поживи для себя! Зачем вам ребенок. Мужчину этим не удержишь. А он тебя и так любит.
- Это не его ребенок.
- Как не его? А чей?
- Друг у него есть - Билмен.
- Как? От этого албанца? И ты хочешь родить? Ладно бы от Вадима Николаевича... А это?! - она от возмущения потеряла слова. - Ты знаешь, как мусульмане относятся к женщинам? Ах! Что делать, что делать?
Мария молчала, она слушала старую женщину только ради нее. Вопросы или предостережения - какая разница? Да и не такая страшная эта старушка, как думает о ней Кира. Назвала ее Дамой Пик. "Не воевавший солдат, как не рожавшая баба, всю жизнь живет идиотом", - вспомнила она слова. Чего сама-то хочет эта старуха? Или уже ничего не желает ее сердце, и только любопытство соединяет с живыми?
- А, может, ты не беременна? - перестала старуха перебирать пальцами сумку. - Так бывает...
Молчала и томилась от своего неудовлетворенного любопытства.
- Этот ребенок или даст все или все отнимет... - качала седой головой.
"Странно, почему она не верит в мою беременность? - Мария сидела, устало опусти впечи, вглядываясь в морщинистое напудренное лицо. - Может быть, в молодости сама когда-то так ошиблась?"
- Но зачем так рисковать? У тебя все есть! Дочка красавица. Сколько ей еще всего нужно! Подумай и о себе...
- Так вы за меня переживаете или за него? Он вас просил ко мне прийти?
- Ах, нет, я и за тебя волнуюсь и за Вадима Николаевича. Он стал такой худой, на себя не похож.
Мария отрешенно молчала, словно рядом с ней никого нет.
- Что ты к нему прицепилась? - вдруг от слащавой сентиментальности перешла к грубой неприкрытой правде, которую она понимала по-своему. - Зачем он тебе нужен? Он иностранец, чужой человек... А что будет с Кирой, когда она узнает? А как к этому отнесется Борис Константинович?
"Что ей надо? - Мария уже не хотела говорить, это было за пределами. А пальто на ней из залежалого драпа попахивает нафталином. А ведь богата, сейфики с золотом, с серебром, квартира на охране..."
- Женщины часто решают свои женские проблемы рождением ребенка, - Нона Аверьяновна видела, что ее не очень-то слушают, но была рада, что хоть не перебивают. - Ах, разве можно мужчину теперь удержать ребенком? Если бы это было так, не было бы столько детских домов. А роды, это же так трудно... Боже, рассказывают, что такие тяжелые схватки бывают... А роды?!
- Вы забыли, что я рожала.
- Но это было когда? Ты была молоденькой. А теперь? Ах, я только думаю о тебе, о тебе.
- А у вас почему не было детей?
- Мой муж очень любил меня, он все только говорил "моя деточка, моя деточка..." - А потом, - в старых выцветших глазах мелькнул свет памяти, словно она говорила на исповеди. - Одна дама стала преследовать его и шантажировала его, что у нее будет ребенок от него... Я не верю, что это был ребенок от него. У нас с ним так долго не было детей. Он не мог... Я так и не поняла, почему у нас не было детей, - вдруг сорвалось у нее то, о чем она только в тайне думала.
* * * Мария не ожидала увидеть Билмена в больнице, ей стало радостно, словно теперь все можно изменить, исправить. Когда женщина пытается сохранить ребенка, она хватается за любую соломинку. Если даже и соломинки сдуло ветром, она вызывает в своей возбужденной эмоционально-зрительной волне такие миражи, такие оазисы рисуются ей, что и в реальности таких не сыщешь. И главное, что непостижимее всего в женской психологии, - она не только верит сама в них, но и заставляет верить окружающих, и даже те, кто устойчив к миражам - молчат, боясь разрушить с зыбким миром грез и саму хрупкую женщину.
- Почему мне так легко и хорошо с тобой? - ей хотелось как-то все смягчить после ссоры. - Спасибо, что пришел: всегда тяжело в больнице, одиноко.
- Но я люблю тебя, ты как моя сестра. Но русские женщины другие, они хотят быть сильными.
- Жизнь не позволяет мне быть слабой, - она вдруг почувствовала, что исчез барьер между ними. - Я, может быть, боюсь ошибиться.
- Человек имеет право искать, по-другому нет счастья. Только ты не так делаешь все... Ты женщина... Ты... Все равно женщина мусульманская, женщина русская, женщина буддийская. Женщина не может быть сильнее мужчины. Это природа. И женщина в мужчине может занимать место, которое он отводит для женщины. Он не может состоять только из любви к женщине. Осторожно, Лев, осторожно. Я тебя никогда не бросил, но оставлял и уходил на время... Вы русские этого не понимаете... Вадим - полуалбанец, но тоже не совсем знает нас.
- А он говорил грек...
- Это была игра, политика... Или, может быть, он знал не точно еще. Он полуалбанец, и, может быть, мой брат.
- Брат?
- Если ты спокойная и счастливая, все тоже добрые и внимательные. Это умеет восточная женщина.
- Ты говоришь так же, как Вадим Николаевич.
- Это правда. Мы одинаковые. Мы упрямые.
* * * Мария легла и посмотрела в глаза врачу, как это было трудно, словно перед тобой не доктор, а священник. Холодный скользяще-маслянистый шарик аппарата УЗИ, перекатываясь по выпуклому животу, остановился, что-то, наконец, отыскал. Чуть вдавился. "Головка большая, хорошая. Шестнадцать недель".
- Шестнадцать? - для Марии это было неожиданностью, как если бы ей впервые сказали, что она беременна. - Мне на прошлой недели говорили одиннадцать-двенадцать.
- Женщина, я смотрю на экран, я не знаю, кто что вам сказал. Да... Тридцать семь миллиметров. Это шестнадцать недель полных.
Мария почувствовала боль от остановившегося и все глубже надавливаемого маслянистого шарика аппарата. Повернула голову, посмотрела на экран. Маленькое черненькое тельце, словно в игральном автомате, крутилось и металось, трудно было разглядеть что-то ясное.
- Ах, как крутится, как крутится... Какой ты? Сейчас мы тебя увидим. Кто это? Мальчик?! - молодая врач метнула быстрый просветленный взгляд на Марию. - Да! Мальчик! - и опять стала внимательно следить за экраном монитора, она уже говорила не слова, а цифры.
Медсестра пожилая, полная женщина записывала и, казалось, тихо что-то говорила.
Одевайся светом, яко ризою, дитя человека. Как устранится суетного мира? Где наставнице целомудрия? Свете Святый, облистай мя... Что же делает наш разум неразуменный? Теплотою Духа Святого все живы.
Врач посмотрела на нее строго, невзирая на возраст, попросила прочитать записанное.
В этот момент Марии начало казаться, что все ее обманывают, что нет никакой беременности. Слишком велика была радость в слове "мальчик", чтобы можно было поверить в реальность. Господи, что со мной? Какое-то безумие... Я больше не выдержу этой изнуряющей неопределенности и разъедающей душу нерешительности.
* * * Жар сжигал Билмена всю ночь, весь день и следующую ночь. И невозможно было разбудить, словно сон хотел умертвить его. Вначале ему снился какой-то голубь, он все пытался схватить его, но голубь исчезал, менял краски: то он белый-белый, то черный, угольный, то красный, как слепящее солнце, то голубой. Потом голубь превратился в Сальери. Это был красивый элегантный мужчина лет тридцати, у него дома персональный компьютер и диктофон. Он всех записывал для какой-то своей работы. Им изобретен новый вид искусства: голоса людей он собирал, как собирают фольклор, гербарий или картины. "Гений и злодей две вещи несовместимые?" - осведомился у него Билмен. Сальери рассмеялся, но не так, как смеются демоны, - его смех был по-человечески приятен. Что? Неужели, если я убью этого ребенка, я уже никогда не смогу писать стихи?" Сальери накрыл его чем-то черным. Потом снял с головы черное покрывало: "Иди". Он проснулся в слезах. Но почему он плакал, он не помнил. Но Сальери - это не был он сам.
Вдруг в двери повернулся замок, он обрадовался, лишь бы не оставаться одному.
- Спасибо, Вадим, что пришел, - Билмен поднялся с постели, сел в старенькое кресло с жесткими деревянными подлокотниками. - Я сегодня еще какой-то вялый, - приглаживал черные жесткие волосы.
- Тебе надо лежать и кушать фрукты. Вот, - он положил перед ним такой же пакет, какой носил в больницу Марии. Он не понимал этих отношений мужчины и женщины. - Она тебя любит.
- Она не любит...
- Ты сейчас болен. Тебе надо выздоравливать, потом решать. Мария хочет, что бы ты пришел к ней.
- Она так сказала?
- Наши не скажут сами, чего они хотят.
- Она больна?
- Нет. Только ты должен прийти к ней, - он, уговаривая, требовал, так он разговаривал обычно с женщиной. - Если ты мужчина, ты придешь... Она страдает. Тебе нужно встретиться с нею глазами, чтобы понять все. Не важно, как уходит любовь, сама, или как разрыв... Но какая женщина после этого?
- Я видел много таких женщин, - соглашался Билмен, покачивая головой из стороны в сторону. - У нас мужчина так не делает. Он не прогоняет женщину... Это правда. Она остается с ним. Четыре жены... Но он не обижает ни одну из женщин. Это закон.
- Ты мусульманин?
- Я атеист, ты знаешь это. Я приехал понять русских. У русских есть такая литература. - Он говорит по-русски размеренно, отделяя одно слово от другого, как робот в детском кино.
- Если бы я мог это, я бы сказал: "Покрести меня".
- Да? А я думал - тебе просто интересно.
- Я говорю тебе, что Албания была, как Греция, христиане... Потом турки захватили... Это пятьсот лет. Но я не мусульманин.
Вадим Николаевич смотрел на него и пытался представить Билмена Исмаила в русской церкви, и не смог, не хватило воображения. Он хочет принять крещение, но захочет ли церковь?
- Билмен, я люблю ее, но я уже свою жизнь прожил, - Вадим Николаевич опустил голову, плечи его сузились.
- Зачем так говоришь? Женщина дает тебе другую жизнь.
- Зачем мне другая, чужая жизнь?
- Почему так говоришь? Вы русские не делаете поступок, вас съела мысль... Женщина - это мир и небо. Она неуловимая, непонятная, это правда, но когда она отдается тебе, в ней и в тебе начало новой жизни.
- Не было и нет ничего значительнее в жизни женщины, кроме ее ребенка.
- Это ты знаешь...
- И ты должен простить женщине все, потому что в муках родов погибает душа, - Вадим Николаевич встал и, вытянув руку вперед, как слепой, шел к окну.
- Это мои мысли. Я понимаю женщину так - это вечная страсть материнства. Вы, русские мужчины, вы что-то потеряли, вы понимаете женщину не так. Она страдает, а ты что-то пытаешься доказать, ты не можешь ее понять. В ней столько боли...У тебя испуганные глаза ребенка... Вы русские боитесь женщин.
- Это другое... Мы уважаем женщину, как сестру, как мать, как дочь.
- У вас такое уважение? Нет, это... У нас бы сказали: "Ты не мужчина", но у вас так живут все.
Вадиму Николаевичу интересно было слушать иностранца, одному иностранцу хочется быть гостем в России, другому стать хоть на время русским, прочувствовать это изнутри, пропустить через себя. Первый больше получает выгоды, чем второй. Второй чаще получает оплеухи и щелчки, "как новый русский". А пред гостем-иностранцем будут только дорожки расстилать. Похоже, Билмен не понял своей выгоды. Что это? Уровень культуры или способ познания себя и людей?
- Билмен, она беременна, женись на ней, потом разойдетесь.
- Ты говоришь как мертвый.
- Мы мужчины, мы можем думать по-другому, а она нет.
- Ты же видишь, она так хочет. Я ей говорил: "Остановись!"
- Как она хочет, и как она сделает, это не одно и то же. Я тоже боюсь, что она пожалеет. - Вадим Николаевич сжимал пальцы. - Она тонко чувствующая, умная женщина.
- Пусть я мусульманин, по-твоему, но я понимаю женщину лучше, - поднялся Билмен из кресла.
- Ты сейчас ее не понимаешь!
- Я виноват, она нет.
- Женщина никогда не будет жалеть, если она родит, я это знаю. Как бы тяжело ей не было, она будет только радоваться. Это так. Русские женщины такие.
- Я не Руссо. Я зря сюда приехал.