Надежда Середина

Роман "Черная птица на белой сирени"

Глава 26

Страшный грохот. Огонь! Стреляют из пушек, из винтовок, из пулеметов. Очень интенсивно. Что? Блокаду Сталинграда прорывают? Полковник смотрел на часы: восемь, девять... Огонь не прекращается... Чей это приказ? Теперь он понял, что остался не зря с депутатами, которых избрал народ. Пусть не те депутаты, не тот проект, пусть будут десятки, сотни, тысячи ошибок, но они верили, что найдут верный выход. Теперь расстреливают не его, Бориса Константиновича, полковника, летчика-истребителя, не Андрея - баркашовца, не депутатов, не Черномырдина, не Руцкого. Каждый из них, в отдельности, мог ошибаться. Теперь расстреливали веру народа. И полковнику стало страшно. Кого защищать и от кого? Камикадзе... Это черный "Белый дом". Отнять у человека оружие - еще не значит разоружить его. Умирают люди, а сражаются идеи. Да и какие у них идеи? Спасение народа? Или игра в песочницах?

* * *

Многие попали в Белый дом случайно, как и Байкалов Илья, он кинулся искать Олю и, от отчаяния и боязни за нее, не помнил как здесь оказался. Бродил по темным коридорам, входил и выходил в какие-то комнаты, ему все это было совсем не интересно и не нужно, но надо найти ее, ведь влезет куда-нибудь, без него пропадет. Он не любил всю эту московскую публику, никому из них не верил, его дед выходец из Сибири. Нервы там у людей крепче, и жизнь научила не играть жизнью.

- А! Это вы, Борис Константинович, - обрадовался Байкалов, увидев знакомого полковника. - Тоже стреляете?

- Нет, еще не стрелял... А вы, писатель, прогуливаетесь в стороне?

- Да, я в стороне, как художник, отстранен и все вижу. Я ищу...

- Что? Не это? - полковник кивнул на винтовка и обоймы на газетах.

- Нет, - спокойно отмахнулся Байкалов. - Помните, я вчера был с ...

- С женщиной? - полковник уставился на него. - Так вы ищете женщину среди этих разрывов, пуль и трупов?

- Вот этого-то я и боюсь. Влезет куда-нибудь, она ведь писательница, все знать хочет.

- Жена?

- Нет...

- Понятно. Писательница?

- Писательница, - печально кивнул Байкалов. - Она без меня пропадет.

- Ты сам под шальную пулю не нарвись. Стреляют-то снайпера. Сидит где-нибудь твоя писательница, пишет по горячим следам с огоньком. Для какой газеты-то? Правду все равно не пропустят.

- Мы не газетчики.

- Тихо, что-то в мегафон говорят.

"Наши! Наши! Прекратите огонь!"

- Что говорят? - у Байкалова с одним ухом было плохо, и он, не доверяя себе, привык переспрашивать. - Кто "наши"?

"Прекратите огонь! На БТРах прекратите огонь! С 12.00 до 12.30 огня не будет. Выходите сдаваться".

- Они говорят: "Выходите сдаваться". Выходи, хватит тебе мемуаров на всю оставшуюся жизнь. Бери свою писательницу и уходите... Если вы останетесь на этой бойне, кто же правду расскажет. Уходи - это твой самый честный поступок. Иди!

Байкалов смотрел на полковника и ему не хотелось отрываться от него. Он чувствовал в этом военном человеке какую-то внутреннюю силу своей правоты. Но на миг Байкалову показалось, что если бы он был там, за стенами этими белыми, то был бы уверен в себе так же, как сейчас. Но он также был уверен, что полковник, в погоне за генеральскими погонами, в него не стрелял бы.

- Я пришел сюда случайно, - не оправдываясь, а как бы размышляя вслух, делился с полковником Байкалов. - Я пришел, чтобы защитить женщину. Она учится. Она ведь совсем девчонка, из провинции. Пьяные мужики, есть пьяные хамы, вот и все. Зачем эта стрельба? Я не уверен ни в чем. Сейчас никто не понимает за Байкалом. Вот они обещали: "Огня не будет". А стрельба продолжается... Что это?

- Не слушали... А может, и не слышали, - хладнокровно комментировал полковник. - Это война, война...

- Ну, я пошел...

* * *

Площадь перед зданием Верховного Совета. Байкалов вышел. Стрельба полностью не прекращалась, но все выносили раненых. Ни защитники здания, ни танкисты не стреляли в собирающих раненых. На войне, как на войне. Были раненые и у танкистов. На площади было много убитых из тех, кто пришел на баррикады или жил в палатках у здания Верховного Совета. Среди них были и молодые женщины. Байкалов искал глазами Олю, вдруг почему-то забыл во что она одета. Он стремительно забегал за каждый закоулок. Ужас! Женщина лежит... Лицо - сплошная кровавая маска.

"Море стеклянное, подобное кристаллу".

"Солнце стало мрачно, как власяница, и луна сделалась, как кровь".

Он стал вспоминать подробно, как они пришли, чтобы просчитать, где можно искать Олю.

* * *

Раньше в темной тишине одиночества полковник мечтал о будущей жизни, долго жил ожиданием любви. Но о том, что он большой романтик, мало кто знал.

Теперь Борис Константинович искал смысла и причины поступков, заглядывал глубоко в прошлое, и ночь не пролетала так быстро.

Шестнадцать лет отлетал в небе как птица.

А родился в тюремной камере. Тридцать седьмой год. Нет, родители были простыми тружениками, ни дворянского прошлого, ни политики, просто нищета и бедность. Вместо квартир селились в камерах барака. Союза с Мефистофелем он никогда не заключал. Зачем? Чтобы окунуться во все прелести жизни? Но он жил в небе, а что может быть величественнее полета!? У него были железные крылья. Пусть там никто не вызовет на бис, но там жизнь выше и игры не прощает. Небо, если очень высоко подняться, и днем черное, мало кто знает об этом.

И радуга там круглая, яркая, цельная. Она идет за самолетом, как тень, то по глади океана, то по горным хребтам облаков. Что в небе закон - то на земле чудо. Кто поверит, что моя тень - радуга?

Он, как старший сын, уже начал понимать и знать жизнь в свои семь лет.

Сестренку окрестили Марией. Его очень смешило, когда сестренка, ухватившись за его мизинец, увлекала его за собой: "Гу... Гу... Гулять".

Но зимой она перестала быть веселой. Стихла. Он кормил, играл с ней.

Однажды утром она никого не позвала.

Врач снял узкое черное пальто без мехового воротника. Из верхнего кармана халата вынул зеркальце. Протер его и поднес к лицу сестренки, почти касаясь ее тоненьких белых губ. Борису стало жутко - зачем это?

Вдруг убрал зеркальце и влез в свое черное пальто.

Дверь хлопнула, и мать разразилась страшным смертельным криком - все застонало, закружилось, будто вьюга с улицы ворвалась и квартира была похожа на мрачную камеру.

Смерть. Мысль, как молния, чуть не убила его. Он, семилетний мальчик, убежал за перегородку, словно прячась от молнии - смерти. Один сидел на полу, закрывая уши руками, и прятал голову в согнутые коленки. Откроет глаза - вьюга везде холодная, белая, чистая, сверкающая серебристыми иголочками. Он чувствует себя таким же маленьким, как сестренка, и ему надо за что-нибудь уцепиться, чтобы идти. Смерть забирает тех, о ком забывают. Он спал и во сне забыл о сестренке. Теперь его заберет смерть, потому что он один. У смерти длинное серебристое платье в снежных звездочках. Почему умирают так тихо? Он спал, когда умерла сестренка, и мама спала, и папа, и брат. Страшно.

Он пронес этот страх через всю свою жизнь. Но он научился преодолевать и бороться. Никто не знал об этом.

Подошел к маленькому гробику человек с черными усами:

- Застудили ребеночка на крестинах-то, темнота.

Вождь с кавказской бровью смотрел со стены большого дома, по его плакатному лицу шуршал сильный смертельный ветер.

Утирая уголком черного платка слезы, бабуля тихонько молилась:

- Слава Богу, успели окрестить. Ангельчик она теперь будет на небе.

* * *

Сегодня... Все будет сегодня. Это полковник и знал, и чувствовал, как солдат, как человек, отшагавший по летним и зимним дорогам шестьдесят лет. Мать рассказывала, что он научился ходить до года. А летать в 24. Теперь стреляли друг в друга люди по какой-то ошибке, по недоразумению...

Или злой чьей-то шутке? Полковник спокоен и ясно видит ситуацию. Это не патриотизм, не удаль лихая.

Просто он почувствует, что ему отсюда уходить не хочется, там за перегородками этих "белых" стен Дома Советов начиналась другая жизнь. Веря идеям социализма, он жил сам и учил жить сотни, тысячи молодых людей. В этой вере он давал присягу сам, потом принимал ее у сотен молодых людей, всегда искал в их глазах честности. Он военный летчик... Истребитель... Ему казалось, что каждая пуля, вонзающаяся в стены, в мраморные лестницы, в потолок, все пули, сделав виражи смерти, потом находили его и застревали в нем. От этого свинца, совсем не чувствовал боли и ни одна капля крови не пролилась из его онемевшего тела. Он сам становился свинцовым. Это взрывоопасное состояние, он знал, бывает перед чем, но продолжал накапливать его в себе. Чем мог быть сейчас для него этот груз? Что он хотел понять? Впервые над ним одержал верх вопрос: имеет ли он право убивать. Раньше он умел убеждать, и твердо доказывать, что насилию должна противостоять сила, теперь он не мог убедить самого себя. Кто знает, где здесь сейчас сила, а где насилие? Ему было легко оттого, что он никому не сказал, что остается здесь на баррикадах. Девочки думают, что он уехал домой, на Дон. Слава Богу, за него никто не переживает, поэтому ему можно было думать только о себе самом, и об этой войне. Кто сейчас убийцы, а кто защитники? Словно самолет его перевернулся в небе, и он потерял ориентир. Где земля, где небо?

Бить и убить слова одного корня. Если ты себе позволяешь первый шаг, сможешь ли ты остановиться перед вторым? Он привстал, посмотрел в окно: танки прямо на Калининском мосту. Он не мог понять, было ли оглушение, его слегка качало, но он еще мог бы дойти, доползти до двери. Но зачем? Чтобы жить? Но он очень устал, он ослаб, он не верит в свои силы... Единственной связью с миром сейчас были часы. Ему приятно было смотреть не их стрелки, теперь ему особенна была близка секундная, она наиболее точно показывала время. Она не останавливалась, не замирала, а бежала и бежала, словно живая.

Вы знаете что такое вакуумное оружие? Как непостижимо быстро человек совершенствуется в убийстве, а родить ребенка - есть только один способ. Все мы грешные и обремененные. А кто ближе к власти стоит, тот и больше великогрешный. Полковник почувствовал страшное давление на уши. Изо всех сил старался удержать сознание, но перед глазами все гасло, за сознание он цеплялся как за жизнь. Трясется мраморная колонна в жутком грохоте смертельного смеха. Он почувствовал, как стал трястись. Сыплется всюду град стеклянно-стальных осколков. Вот оно. Война и вера, крест и распятие. Веры нет, мечутся между тьмой и истиной, между демоническим и божественным. Расстреливают веру в добро. В вере все древние инстинкты и голоса сливаются. Но что сегодня требует от них смерть? За что он умирает? И с болью говорил себе, что умирает он не за Родину, не за отечество, а просто случайно, как непосвященный, вмешавшийся в какое-то не свое дело. И пришло к нему понимание ясное, точное, спокойное. Все здесь шальное, случайное, ибо все давно решено и предрешено. Сейчас он жалел только об одном, что не погиб там, в небе или в самолете, что смерть пришла к нему здесь, посмеявшись над ним. "Пион", - послышалось полковнику совсем рядом, и он открыл глаза, и увидел красный свет. "Пион. Пион. Пион..." Он опять открыл глаза, красный свет приблизился почти к глазам. И вдруг все вспыхнуло, засияло, он увидел, что рядом Мария с огромным букетом красных пионов. А рядом Оля, Сашенька, Кира, баба Дуся. И все ему протягивают красные пионы. Что это? Хочет он их спросить, но они улыбаются и не слышат. И уходят, а он остается весь в красных пионах. Он не может пойти с ними, потому что ему надо уснуть, у него ночью полет.