Надежда Середина
Роман "Черная птица на белой сирени"
Глава 4
Полковник купил себе дом в деревне, и теперь ехал в свою усадьбу. Он мечтал собрать на лето всех, но пока в его машине на заднем сиденье болталась только одна внучка. Даже ее удалось выманить не так просто из Москвы.
- Ой, дедушка, тише! А то мы взлетим! - подпрыгнула Саша, тронув его за плечо.
- Скорость триста сорок километров в час. Убираем шасси! Разбег уж был, теперь полет!
- Дедушка, я взлетаю не от скорости, а от кочек на дороге, - она держалась за водительское кресло перед собой, глядя в переднее стекло через голову дедушки. - Мы едем уже десять часов. А на своем истребителе ты за сколько бы долетел?
- За пятнадцать минут.
- А если бы тебе разрешили полететь, ты бы меня взял?
- Нет! - рассмеялся, глядя в зеркало, как надуваются ее губки. - Нет! - повторил с какой-то властной гордостью.
Саша обиделась, и настроение ее такое весеннее и радостное сразу омрачилось, вдруг сразу она почувствовала усталость от долгой дороги. Он громко раскатисто смеется, но сейчас этот громкий смех ей не нравился. "А еще похож на Гагарина", - с детской обидчивостью думала она, разглядывая лысоватый родной затылок. Конечно, дедушка ее был в отряде космонавтов, но в космос-то он все-таки не полетел, как доводил ее этим двоечник Гусев с последней парты, она даже однажды стукнула его по сплющенному черепу "Математикой". У Гусева даже лицо какое-то узкое, словно взяли за уши и сдавили так, что стал он похож на злого гусака, который несется за тобой вытянув шею.
- А почему ты меня не возьмешь?
- Если бы я кого-нибудь из простых смертных взял с собой в полет, то привез бы его мертвым. Летчики-истребители - это люди особой породы! Нас выбирают одного из тысячи, может быть, из ста тысяч. Только мы, небесные орлы, это понимаем.
- Но ты мог все это сказать как-нибудь по-другому, вот мне уже плакать хочется, - Саша умненькая девочка и понимает, дедушка тоже устал от дороги; она просто едет, а он за рулем.
- Ты хочешь, знать правду или сказки?
- Дедушка...
- Не спорь со мной!
Наконец за окном замелькали маленькие деревенские дома, окна в крестик, запестрели красно-сине-зеленые заборчики палисадников. Кровли шиферные и железные, дощатых из дранки и щепы, как в Подмосковье, нет. Вот грудастый дом, крупный, дородный, к такому-то и подойти страшно, смотрит свысока чердачными окнами.
- Ой! Тормози! Дед! Задавил... - Саша кинулась к заднему стеклу: полуобщипанная, рябоватая курица отчаянно взмахивала крыльями, точно пыталась взлететь. На помощь ей несся белый петух. - Глупая, чего под колеса кидается... Вот курица! Ой, пахнет коровами, закрой окно.
- Купим лошадь. Надоела четырехколесная железка. Как ты смотришь на это?
- Здорово! Гляди, церковь...
- Остатки старого времени, когда-то все деревенские дети ходили туда учиться.
Церковь была давно заброшена, но издали сохраняла какую-то величественность. На большом расстоянии не видно, что лик ее смертельно обезображен. Разрушаясь, она уступала будто не времени, а людям, словно терпеливо ждала, пока пройдет время забвения.
- Дедушка, а почему сейчас опять начали в Бога верить?
- Я был в небе и, поверь мне, ничего там, кроме неба, нет. А вот мы и подъезжаем. Приготовься, пристегни ремни!
- Отстегивайся, дедушка, - смеялась над ним Саша. - Хватит летать, спускайся на землю. Вот и твоя Клеповка.
Саша вышла из машины, голова кружилась, и ноги стали ватными. У дома напротив на бревнах - мальчишки - все молчат и смотрят на нее.
Малыши соскочили и подошли к машине, водили пальцами по запыленной голубой краске, смотрелись в зеркальце.
Саше стало весело, будто она зверушка, и ее привезли в цирк показывать.
- Так! - строго произнес полковник. - Ты остаешься старшим, - указал на рослого мальчика среди малышей. - Чтобы машину пальцем не трогать! Приказ понял?
- Понял! - с горделивой, но испуганной поспешностью выпалил младший Зуек.
И только полковник зашел в калитку палисадника, Зуек с каким-то торопливым усердием толкнул девчушку от машины, и она упала, может быть, не от силы удара, а от неожиданности и заплакала.
- Тебе сказали не лезь! - кричал на нее Зуек. - Сама виновата.
С бревен тут же соскочил Женек.
- Слушай меня, Зуек, - ткнул он в обидчика пальцем, словно в деревянную куклу. - Если хочешь выслужиться у полковника, то служи, а не кидайся, как пес. Здесь никто не боится твоего брата...
Девчушка сразу перестала плакать, быстренько поднялась и забралась на самое высокое бревно возле Колюшки.
- А ты ничего, симпатичная даже, - Женек подошел к Саше. - Хочешь орешек?
- Ой! Фисташки? Спасибо. Меня зовут Саша.
- Пойдешь с нами на Дон?
- Стойте, ребята, ждите меня, - спрыгнул с бревен Колюшка. - Я сейчас ключ от лодки возьму и весла.
* * * Баба Дуся любила реку, и когда невмоготу становилась суета домашняя, брала удочки и уходила на рыбалку. Но в главном ее рыбалка состояла в том, чтобы посидеть у воды бегущей, да отдохнуть, да в себе покой найти. Но вот она увидела - по лугу шествует ватага детворы, значит рыбалка-то не удалась. Но уходить она не спешила, скоро вечерняя зорька, а ребятишки пошумят, взмутят воду да уйдут. Вдруг видит - за ними идет настоящий рыбак: снасти городские, не то что у нее удочки из орешника, сами с дедом срезали прошлое лето. Сейчас дед не годен на рыбалку, лежит, и она взяла свою и его удочку, может, что и у него клюнет. Придет, скажет: "Дед, а твоя-то удочка клевала-клевала..."
- Порыбачить решили, бабушка? - дивился полковник местной рыбачке. - Клюет?
Баба Дуся бросила смотреть за удочками, встала, поправила голубой платочек.
- Курите? - достала помятую пачку "Беломор канала", приводя полковника в восторг удивления. - А то мои попробуйте.
Полковник из уважения, чтобы расположить человека, взял, прикурил.
- Вчера что по телевизору видела, - спешила баба Дуся определиться со знакомым. - Опять Государственный деятель говорил, что надо Америку приглашать...
Помолчала. Но, чувствуя, что разговор на эту тему не пойдет, быстро сменила.
- А после девяти часов выступали два режиссера и их критик, - баба Дуся смотрела на приезжего, не желая ударить в грязь лицом. - Они говорили, что надо в театр людей таких, чтобы были не посторонние. Отдел культуры присылает директоров, кого хотят: то он в бане директор, то на рынке, то в театр...
Баба Дуся хотела разговорить полковника, но он все молчал.
- Директор театра должен быть профессионал, чтоб он мог всех сплотить, - она говорила так, как говорит телевизор, когда включен на всю громкость. - Вообще театр перестроить на людей призванных, хороших. Так что сортировка у вас будет, это они говорили конкретно! - постелила на бревнышке газетку. - Садитесь.
- Зачем же? Здесь твое место... Я мешать не люблю.
- Мое место будет на кладбище, а река и лес для всех. Ты, я вижу, не рыбу пришел ловить, а за ребятами приглядываешь.
- Да внучку привез из Москвы, пусть отдышится, и дочке там полегче будет.
- Так у Захорунихи дом купил ты?
- Я. Подремонтировать надо, работы не на одно лето.
- Хороший дом. Так полковник, значит... Слыхала.
- Летчик-истребитель.
- Высоко летал.
- Было дело, бабушка.
- Да какая я тебе бабушка?! Ты весь седой, а у меня вот лицо в морщинах, а седых волос ни одного нет. С какого ты года-то?
- Да и я дедушка. Вон с внучкой нянчусь, помогаю.
- Вот твоей с одной дочкой тяжело и в хорошей квартире, а как же я была с двумя, родных никого, зарплата шестьдесят рублей. Двое детей, одеть, обуть, прокормиться. За квартиру тридцать-тридцать пять рублей. Мне было все легко, да потому, что я росла с десяти лет без мамы - беспризорный детеныш.
- Как тебя зовут-то?
- Дуся. Евдокия я.
- А по отчеству? - голос у полковника прозвучал мощно, командно.
- Евдокия Дмитриевна, - и махнула рукой. - Что уж там, на рыбалке все равны; в руках только удочка и червяк, а рыбка она нас не видит, у кого клюнуть не спрашивает.
- Ты, небось, с войны куришь-то?
- С войны... Бросала, да не могу. Теперь уж как умру так и брошу. С двадцать третьего я...
- В войну значит невестой была... А мне как раз в школу пойти, как война началась. Да пять лет войны - это каторга.
Баба Дуся дернула удочку, на конце два крючка: на одном - кончик обгрызенного червяка, на другом - пусто.
- У меня вся жизнь каторга, - взяла жестяную консервную банку с червяками, выбирала какого пустить на наживку. - Ничего живу.
Полковник увидал, что и второе удилище зашевелилось, поплавок потонул, не удержался, быстро поднял удилище, подсек, На берег выскочил серебристый лещ, забился, таская за собой леску, как нитку, точно рыбка-марионетка.
- Ну, Евдокия Дмитриевна, бери свою рыбку.
- Нет, Борис Константинович, я рыбку дождусь свою. Моя рыбка сама ко мне приплывет. Ведь дело не в ухе, а в удовольствии. Как посижу у речки, так весь день душа спокойная. "Будете наказаны теснотой", - читала еще мне бабынька по писанию. Вот щас в городе-то и живут друг на дружке, а в автобусах-то... Каждый Божий день туда-сюда, туда-сюда... Капитализм - это не жизнь, это темное. Да и раньше с детьми по свалкам ходили...
- Клевета! - оборвал полковник, словно выстрелил.
- Как клевета?! - подступила к нему баба Дуся, вырывая с кровью крючок из рыбьей головы. - Сама видела, сама бутылки собирала, чтоб двух детей прокормить, - выбросила леща в реку, тряхнула пачкой "Беломора", вынула одну папироску, закурила. - Ты хоть и полковник, - хотела сказать, что и полковники бывают дураки, но удержалась. - А права тут свои не устанавливайте. Я сроду слова зря не скажу. А что знаю, то мне сказать никто не запретит, нету такой власти. Много властей-то сменилось, а народ-то один. Народ правду любит. Вы не думайте, что я жестокая. У меня натура справедливая.
"Правда она разная", - хотел сказать полковник, но подумал - в чужой монастырь со своим уставом не входи, и промолчал.
Много бы еще ему рассказала баба Дуся, но другая удочка повела, поплыла, едва успела ухватить за конец, она хоть и любила поговорить, но за удочками следила.
А полковник пошел дальше по течению, неся за собой свои снасти, нужно было за лодкой следить, душа не на месте, в лодке-то его внучка.