Надежда Середина
Роман "Черная птица на белой сирени"
Глава 5
Сколько бы Оля ни ходила по улице, с каждым разом видела что-то новое. И теперь, когда начались школьные каникулы, можно было никуда не спешить и просто ходить по улице, просто зайти к кому-нибудь в гости. Дом за домом, палисадник за палисадником в цветной оградке: красный, желтый, синий. У Колюшки цветы, а у Зуйка капуста силу набирает. У бабы Дуси и редиска, и петрушка, и ромашки вместе уживаются. За палисадником - дом, стены - крепость. Семья в деревне главное, это все. Чтобы зайти в дом к Колюшке, нужно открыть калитку, выбежит дворовая собачонка в беловатых завитках, как у болонки, залает приветливо, чисто символически.
- Добрый вечер, бабушка Таня, - поприветствовала Оля старушку, хотя видела ее уже сегодня.
- Добрый вечер, коль не шутишь. Садись, посиди, успеешь еще набегаешься - вся жизнь у тебя впереди, - смахнула со скамеечки муравья.
- Сегодня такая радуга была! Во все небо! Видели?
- А как же! Это завет вечный между Богом и между всякою душою живою на земле.
Слушала девочка прозрачные чистые слова старой женщины, но в смысл не вникала, ей было просто хорошо рядом с ней.
- В городе у нас такой не бывает. Там только вокруг фонтана радуга.
- Вот как, значит нравится тебе у нас тут, зря мамка твоя переживала. А коров-то доить можешь? Аль пробегалась попусту?
Оле вдруг стало неловко, что мама учительница, а пошла на ферму дояркой: надеялась заработать в отпуске на летних каникулах немного денег на одежду к зиме.
- Нет, - опустила Оля глаза, словно это она виновата, что мама теперь из-за нее доит коров. - Я их боюсь...
- Да что ты?! - удивилась такой принцессе бабушка. - А я с иной коровой лучше слажу, чем с человеком. Все в жизни надо суметь сделать. И не бойся ничего, что тебе следует претерпеть. А корову подоить - это ж одно удовольствие. Ты любую работу берись с охотой делать, вот она тебе и будет нравиться. И если какой человек ест и пьет, и видит доброе во всяком труде своем, то это - дар Божий. Наш Колюшка, когда дома матери нет, сам справляется с коровой. Маленький был, то с котятами играет, то с собакой, сам не съест, изо рта вынет и ей отдаст. Вечерком заходи к нам, как коров пригонят, я и поучу. Наша Зорюшка спокойная. А твои ручки молоденькие - быстро поймут. А вон и баба Дуся к нам заворачивает. Ты не смотри, если она когда и матюгнется, она ведь на войне под бомбами была. Эх, все войной до сих пор живет, а уж сколько годов прошло-то. Ты что-то опять с сумкой, Дуся, сядь, передохни.
- На том свете отдыхать будем, - села между ними. - Я себе вот несу, а дед хоть бы встретил. Вот пусть себе сам принесет, а то все спрашивает: "Что ты делала, что ты делала, что устала?" Все хочет жить на чужбинку. Лодырь ужасный. Такие хитрецы живут долго, его ничего не волнует. Спокойный, как ходящий упокойник...
- Пчела-то как ваша?
- Облетывается... Дождь нужон еще. Что ты нас дождь обижаешь? Не
льешь, не плывешь, а здесь наказываешь... Давай к нам! - казалось Евдокия говорит с небом.
- По приметам год вроде будет неплохой, - утешала ее Татьяна.
- У тебя картошка еще есть?
- Есть. Приходи, завтра Колюшку в погреб пошлю, достанет. Хватит, еще останется, да скоро уж и новая пойдет.
- А я в апреле уезжала, а дед был дома и не прорубил ломом сток во дворе, вода ушла в погреб и остались без картошки. Ходил с солдатской лопаточкой, все ковырял. Продам все и уеду к дочке. Свой горб надсаживать больше не буду. У меня сейчас все жилы болят, и от тяжелого глаза стали болеть сильно. Я потаскала... Чалила, чалила на себе... А вы, доченька, дом-то купили, аль так? - поглядела в упор на Олю, словно видя ее насквозь. - Временно жить будете?
- Нам квартиру дать обещают. Ждем.
- Да чо ждать-то, казенная - она и есть казенная. Пусть мать деньжат скопит да купит здесь этот домик. Ты не смотри, что окна небольшие с одной перекладинкой в крестик. Зато стены двойные, с засыпью внутри. Зимой тепло будет, а летом не жарко. Так между стен колодец шелухой засыпан, ни с каким кирпичом не сравнить. Дому-то сто лет.
- Сто лет? - удивилась Оля, ей всегда казалось, что бабушки рассказывают сказки. - Этому дому?
- Мы тоже, как приехали такой с дедом купили: одна комнатка о двух окошках да хлев. Корова-то за стеной в стойле хвостом по стене стукнет - слышно. Зато тепло всем, - улыбнулась и словно морщинки разгладились. - А потом мы с дедом из хлева еще сделали комнатку и кухню.
- Дома наши хорошие, теплые, - кивала головой, словно продавая дом, и баба Таня. - Это пяточный кирпич. Сами в селе жгли. Месили глину, аж пятки до красна гудели. Пяточный-то кирпич сразу видать, прокопченный и не схож по цвету, и потоньше будет - это наш. Так и жили. Кинулись было в город, кто побойчее, да паспортами придушили. А как посвободнее опять стало, так и сбегли все в семидесятых годах-то. Нас сорок баб в колхозе и осталось.
- Пусть мать покупает, не смотрит, что комнатки маленькие. Можно настроить залов, да зима-то тепло любит. А тепло - это хорошо. На рынке была, узнала, что почем, да продала кое-что.
- У нас с дедом немного денег есть, но как пойдешь в магазин, так улетают; деньги без глаз.
- Да разве это деньги! Вот кабы не болеть - съездила бы я в Москву...
Гуси обступили их и тоже по-своему гагакали. За белыми краснолапыми гусями набежали и рябенькие курочки. Баба Таня вынула из кармана корку, разломила, бросала в гущу жиреющих, не летающих птиц. Начиналась курино-гусиная свалка дележа, летели перья, но даже мясистый племенной петух уступал гусиной стае. Гуси, одержав очередную победу, воздавали сами себе овации хлопаньем тяжелых крыльев и еще более громким гагаканьем.
- Ишь, величают! - любовалась на гусей баба Дуся. - Весну празднуют!
- Смотри какой петух-то, у курицы отнял, да еще ее же и по голове наклевал! Ишь, красавец какой! Кыш!
- Молодец красив, да на душу крив.
Оля принимала эту другую жизнь, в ней не было сожаления об утраченном городе. Детство - не засеянное поле, в котором найдется место каждому зерну. Нужно жить той жизнью, которая вокруг, нужно понимать и любить ее. Главное, стараться понять, чувствовала Оля. Раньше они с мамой покупали все на рынке, а вчера они продавали сами первые огурцы, редиску и лук. Как это странно. Началась новая жизнь. Почему покупать приятно, хорошо, а продавать стыдно? Неужели люди все так чувствуют? Здесь, в деревне, Оля приучалась думать, разговаривать внутренне сама с собой, это становилось привычным от долгой дороги в школу, от тишины в доме, когда вечером долго нет мамы. Мама теперь вставала в три утра и уезжала с доярками, вернется, отдохнет два-три часа и опять на обеденную дойку.
Вечер. Мама на дойке, но Оле идти на улицу не хочется. Сейчас на каникулах она часто гуляет, однажды пришла с улицы в час ночи и проспала до двенадцати. Но сегодня было грустно. Она открыла любимую мамину книгу, маленькую, в мягкой обложке. Почему любовь и боль так не разделимы, так переплетаются в этой книжке: бугры в диких цветах и травах и одинокая, вся дико заросшая крапивой и лопухами, разрушающаяся кирпичная часовня, такая же, как их церковь. Однажды они тоже заглядывали за старые стены. Там было страшно от свалки и смрада. Ниже, в полуподвале почти ничего не видно, там холодно. Оля читала медленно, ощущая холод. Что же такое любовь? Жизнь? Разве любовь - это страдание? Оля едва выдерживала напряжение Бунинского слова. Она могла прочитать в день один или два рассказа. Страшно и неспокойно на душе. Бунин, точно камертон, проверяет звучание чувств и мыслей. Оля читает в тишине, она одна в комнате, и все ей кажется не выдумкой, а правдой. Да и не есть ли весь наш мир цепь прекрасных и ужасающих иллюзий? И разве мир литературы не самая удивительная иллюзия, которая соединяет нас с душами тех, кто жил до нас или живет от нас в другом далеком пространстве? С круглоликой девочкой лет пятнадцати, с челкой на лбу, в эспадрильях на босу ногу... А что такое эспадрильи, какие они, Оля рисует их в воображении. Легонькое платьице цвета блеклой глицинии... Глицинии... Она никогда не видела таких цветов. Но все эти непонятные слова не мешали ей видеть перед собой эту девочку и лежащую у порога огромную черную собаку с гладкой шерстью и короткими, торчком стоящими ушами. Оля улыбнулась - Бунин тоже сказочник; злодей наказан, и девочка спасена. Но какое-то внутреннее ожидание и смятение не оставили ее, будто последнюю страницу нужно дописать ей самой. Но ведь Оля уже знает, что жизнь не сказка. А зло, как бурьян, всюду лезет и лезет из-под земли. Она уже научилась выпалывать сорную траву, чтобы дать вырасти хорошим растениям, а поначалу это занятие казалось труднее балета и акробатики.
- Мама, почему ты сегодня так долго? - выскочила Оля в прихожую с книжкой в руке, обрадовавшись, что наконец мама дома. - Отнести в погреб? - вынула трехлитровую банку еще теплого молока.
- Я сама. Да... Евдокия Дмитриевна просила зайти, я загляну к ней, ты тут без меня не скучаешь?
- Я читаю...
Мария увидела в руках дочери "Темные аллеи", что-то всколыхнулось в глубине души, - вот и ее девочке нужно будет пройти "темными аллеями"... - Их всю жизнь читать будешь, и каждый раз будто впервые - это как любовь...
Оля заметила, как мама сжимает одной рукой другую, она знала, что от дойки болят руки, она парит руки на ночь в соленой воде, а потом перевязывает шерстяными ниточками на сгибе в кисти, такие же ниточки Оля видела у бабы Дуси.
- Мама, я завтра пойду с тобой на дойку, разбудишь меня?
- Да ты не умеешь.
- Меня бабушка Таня обещала научить.
- Научишься еще. Коровы могут глаза хвостом высечь. В стаде все разные. К прикрепленной доярке в группе они привыкают, а я ведь подменная, - руки гудели от боли. - Честно сказать, доченька, я когда соглашалась, не думала, что это так тяжело... Теперь как отказаться? Все помогают мне: кто одну, кто две выдоит коровы, а если я брошу - им отпуска летом не дадут. Мы и так здесь чужие, надо терпеть, привыкать. Да и зарплата моя в школе - ничего не купишь, только долги... Ладно, ты читай, а я быстренько до Евдокии Дмитриевне, а то обещала я ей.
Мария привыкала к новой жизни, она понимала, что главный промысел местных жителей не работа в совхозе. Здесь приспособились выращивать ранние огурцы. Деревню так и звали "огуречная". У каждого своя скважина для полива огорода, мотор гудит с утра раннего, шланг по всему участку, как вены. Пульсирует водичка, течет, питает землю. По сорок, по шестьдесят соток огурчиков выхаживают. И машины, и мотоциклы почти в каждом доме. Деревня, в общем-то, не бедная.
- Заходите! Открыто! - крикнула в дверь баба Дуся. И, увидев Марию, пожурила. - Что стучишься? Мы ж соседи. Пугаешь только, думала кто чужой... У нас тут все просто. Раньше-то в этом углу телята новорожденные были, стены грибком покрывались, плесенью. В стене-то кривизна была до тринадцати сантиметров. Вот так раньше жили. А щас от жиру бесятся. И все плачут - плохо им. Проходи, проходи, пожалуйста. Вот я в окошко все смотрю... Слышь, как на бревнах у нас смеются? А вчера так целовались, так целовались... А на нашем крылечке так слышно, так слышно... Только из пеленок повылезали.
- Весна... Первая любовь.
Хозяйка протерла полотенцем табуретку, придвинула:
- Маруся, ты не обидишься, если я тебя попрошу. Деду моему миглобин крови повышать надо. А сил у него бодрой волей ходить на другой конец в медпункт нет. Я уж тебя уважу и медком и прополисом, поделай уколы ему. Может, еще встанет, дед-то мой. Да пчела брошена. Пропадает...
- А откуда вы узнали, что я уколы делаю? - Мария чувствовала, что жизнь эта проникает в нее, втягивает в свои неписаные законы, и не знала хорошо это или плохо, замечая, что становится другой.
- Так в деревне же живем. Тут чихнешь, а в медпункте все слышно. Как возле магазина соберется все наше политбюро, так все про всех решение выйдет. А дочка у тебя хорошая, умная, тебя любит. Маня, тут тобой один человек интересовался...
- Мной?
- Да из новых русских, что дом-то под дачу купил, говорит, что жена больше года как умерла. Ты ведь еще молодая, одна все равно жить не будешь. Не отчаивайся в человеколюбии Божьем, может он и не плохой человек. Дети они быстро вырастут. А в деревне-то что за мед?! Я вот с дедом уже четверть века здесь, а все поминают, что не здешняя. А вы-то и вовсе приезжане. Чай, место не от добра меняют.
- С мужем я разошлась, - голос дрогнул, она вдруг остро почувствовала свое одиночество. - Он уехал, а квартира была ведомственная. Попросили освободить.
- Да у них в городе вся жизнь ведомственная: и квартиры, и мужики, и бабы, и дети. Эх! Стариков в детдом, детей в дом престарелых. Ой, с этой жизнью ихней и сама перепутаешься. По общежитиям, как в казармах, до сих пор живут, да не молодые, а мужики и бабы. Зверь и тот себе нору роет. Ладно после войны так жили, а сейчас-то? Как же тебя выселили, ты же с дитем?
У Марии собрались слезы, и чтобы себя пересилить, не расплакаться, она промолчала, и только когда пересилила себя, прошептала еле слышно:
- Устала я...
Она была в таком возрасте, что не важно, кто он будет, любовник или муж, главное, какой человек рядом.
- А кто сейчас не устал? - баба Дуся уперлась локтем в коленку, подбородком - в кулачок. - Зря квартиру потеряла... Зря. Как с ребенком-то без дома жить будешь?
- Я видела, как унизительно выселяли женщину с двумя детьми, - Мария прикрыла глаза, воспоминания сильно волновали ее. - Следующая на очереди была я... Как бы я работала в школе после этого?
- Надо было погодить... Может быть, не тронули бы, не решились, ты все-таки учительница.
- Участковый приходил, и повестка уже в суд была. В юридической консультации сказали, что не имею права на жилплощадь.
- У них свое право, у нас свое, а тебе о ребенке надо думать было, а не сдаваться так просто. У нас в деревне хорошо, конечно, но молодые в городе все, там теперь жизнь для них...
- Шприцы у вас есть? Уколы сегодня делать начнем?
Баба Дуся засуетилась, полезла в тумбочку.
- Есть, а как же. Купила в городе. Маня, руки-то болят от дойки?
- Болят.
- Потерпи, привыкнут. Я вот тоже, когда приехала все ночами не спала, руки сводило, скрючивало. В группе-то коров было по тридцать. А я в городе выросла, не знаю с какой стороны к корове-то подойти. Это вот из-за деда здесь живу. Его отсюда никуда ничем не выманишь. Дед-то мой в той комнате. Пройдемте.
Дед Михаил лежал на высоких подушках, смотрел на вошедших прямо и спокойно, словно хотел спросить, чего вы суетитесь вокруг меня, лежу, я отдыхаю. Он прошел всю войну Великую Отечественную, лечился только от истощения, от голода, когда из плена бежал, а раненый не был, шел по второму призыву, ему уж было почти тридцать, а под пули подставлялись молодые, горячие. А дед любил все делать пообдумав. Михаил вообще по жизни суетиться и спорить не любил, он замолкал и слушал. Выйдет так, посидит на лавочке, помолчит и вроде как пообщались. Михаила Федоровича не то чтобы очень уж уважали или почитали на селе, или слушались, нет... Было что-то другое главным, может быть, даже вот это молчание, что свои восемьдесят четыре года он не выставлял на показ и не вздумывал учить ни ребятишек, ни их отцов, будто он понял, что всему учит жизнь. До всего надо дойти самому. Михаил Федорович родился в этой деревне, дед его был лесником, а бабка вроде как от заезжего дворянина. Осталась на славу красивой девке памятка - дочка. "Дворяночкой" еще звали его мать, пока была молоденькой. До Михаила Федоровича это прозвище дошло, и он с детских лет помнил, что они, мол, княжеские. Но революция, потом гражданская война, за ней Великая Отечественная - все сравнялось, перемешалась кровь. Лихи были на войне и те и другие. Была там даже "Золотая рота". Но Михаила Федоровича можно было разговорить про войну только после фронтовых сто граммов. Теперь же, когда слег и ослаб, хорошо бы взбодриться по-военному, а что эти уколы, так, только мучить человека на старость.
- Добрый вечер, Михаил Федорович! - подошла к нему Мария со шприцом в руке. - Полечиться бы нам надо...
- Здрасте, - засуетился от смущения, закряхтел, подымаясь, дед, запутался во фланелевом одеяле. - А чего от них польза какая?
- Антибиотик - кашель надо остановить. Организм ослаб, помочь надо с микробами бороться. Вы не вставайте, повернитесь на бочок и все.
Дед словно не расслышал или не понял чего. Взглянул на свою Дусю, отвернулся, закашлялся.
- Что? Снимай штаны! - грозно командовала хозяйка, помогая ему. - Как в больнице тебе делали, забыл? Давай, некогда тут ждать! Он не умеет принимать советы, - словно извинялась перед Марией.
- Вы мышцы расслабьте, совсем расслабьтесь... - Мария будто видела перед собой не старика, а семилетнего ребенка, измученного болезнью. Главное уверенность в руке, если ты делаешь больно, то это нужно, это то, без чего нельзя оказать помощь. - Вот так.
Евдокия заботливо, с любовью прикрыла своего мужа одеялом до плеч, подоткнула по бокам.
- Все что ли? - подивился он легкости руки медсестры. - Я и не почувствовал. Что-то я мерзнуть стал, чувства потерял что ли? - улыбался глазами, шутил. - Лежат двое, тепло им; а одному как согреться?
Мария вышла в темную теплоту надвигающейся ночи: как свежо, как просторно и спокойно вокруг. Звезды рассыпались в темной бездне и не манят, не пугают, не зовут, будто они часть земного существования, как трава, и птицы, и ветер. Она уже стала привыкать к этому миру, окружающему ее, и, кажется, с закрытыми глазами нашла бы дорогу от этого дома до своего. Вечерние звуки отчетливее, звонче, словно хотят заменить всем зверям и птицам свет.
- Мария!
Она услышала свое имя, голос, который произнес его был красивый, особенный, мощный, даже, когда говорил спокойно. Она всегда путала эти голоса. Но сейчас она поняла кто это. Зачем он здесь? - было первой мыслью. И следом другая: то, чего боишься, непременно настигнет. Если ты боишься, значит, ждешь, а если ждешь - то подготавливаешь почву для этого. Но что за странная случайность?
- Мария, я не испугал тебя? - вышел полковник из зарослей одичавшей сирени. - Я видел, как ты вышла из дома и ждал, когда будешь возвращаться. Ну, здравствуй!
- Здравствуйте, Борис Константинович, - Мария старалась сохранить в голосе спокойствие. - Чего здесь бояться, в деревне все друг друга знают.
- Ты изменилась, а была ты колючей, как ежик, - выдержал паузу, обдумывая как повернуть разговор дальше. - Может быть, зайдем ко мне, я кофе приготовлю. Поговорим. Мы, ведь, не чужие.
- Извините, я устала, а завтра рано вставать. Это не отговорка, я, действительно, очень-очень устала.
- Я все знаю. Зачем ты себя мучишь? Зачем тебе нужен этот скотный двор? А Оля кем здесь вырастет?
- В деревне есть своя прелесть...
- Деревня - это не место для воспитания ребенка. А бедность - это порок, как пьянство и воровство. Если человек может заработать для себя и для своих близких, он обязан зарабатывать. Это долг! Это честь! Это ответственность, в конце концов! Когда это станет гордостью народа, никакой нищеты не будет... - но вдруг остановил себя, задумался и совсем другим голосом сказал. - Мария, ты прости нас, если тебя обидели. Я тоже многое пережил за этот год. Нина Сергеевна ... Умерла жена моя.
Мария молчала, отброшенная в прошлое этой неожиданной встречей. Ей почему-то вспомнился роддом. Медсестра, заполняя медицинскую карту, спросила, оставит она ребенка. А она, не поняв от волнения, вопроса, сказала, что оставит. Как вскинула на нее глаза пожилая женщина в белом халате?! Господи, сколько путаницы, сколько темного, непонятного было в ее жизни. И этот полковник не упрощал, а только усложнял все.
- Мария, дай мне шанс исправить все ради Олечки. Нина Сергеевна просила меня перед смертью... Бедность - несчастье, разве ты не чувствуешь этого унижения?
- О чем вы? Я уже не жена вашему сыну.
- Здесь в деревне бедных тоже не любят, как и в Японии, в Испании, и в хваленной свободной Америке. Посмотри, в какой дом тебя поселили: голый, без палисадника, без сада... И огорода-то четвертая часть. Подумай, в какой атмосфере будет расти Оля?! Что останется в ее памяти? Скосившийся плетень и отвисшая форточка, едва держащаяся на подслеповатых окнах. Ты что хочешь, чтобы для нее будущее превратилось в баньку с пауками по углам?
- Вы не правильно поняли Достоевского. Иван Карамазов не противостоял Алеше, а предупреждал младшего брата, ради любви к нему. Извините, но я знаю, что к вашему дому относятся еще хуже.
- Нет! Это разные вещи. Это зависть. Она меня не унижает. Эта зависть унижает их. Я заработал в небе свое право хорошо, красиво жить! И любая зависть будет для них черной завистью...
Мария уже пожалела, что задела что-то больное в этом человеке, коснулась того, что еще не зарубцевалось, не осветилось спокойным, ясным видением. Теперь она должна только слушать, чтобы не вызвать еще большую бурю негодования.
* * * Правая сторона Дона поднялась так над рекой, что, казалось, люди живут на высоте птичьего полета. Деревья словно вползали по склону наверх, цепляясь корнями за изъеденную паводком землю. Все живое, растущее, из последних сил боролось здесь за свое существование, когда шла большая вода по реке. Но вот вода успокоилась и выровнялась, и все в природе возрадовалось, возрождаясь к новой жизни. Крутой высокий берег буйно зарастал зеленью.
- На Дон! На До-о-о-н... - звонко прокатилось по улице, и малышня спрыгнула с сухих, отполированных каждодневным сиденьем бревен.
- Ты как год закончила? - Антон шел рядом с Сашей, ему важно было определиться, чтобы она знала, что он здесь один отличник. Ему нравилась Саша, но он побаивался городских, когда жил у дяди в городе на каникулах, они его здорово доставали.
- Расслабься, отличник! - вмешался Женек. - А вон и Колюшка нас догоняет с веслами и малышней, опять нацеплялись....
Оля почувствовала, что она выпала из общения, словно ее нет. Всем новым и притягательным для них теперь стала Саша, она была теперь интереснее, лучше, красивее... И ей захотелось уйти, отделиться от них.
Солнце цеплялось за горизонт, и легкая прохлада потянулась по низине. Колюшка снял с себя джинсовую куртку и отдал Саше. Она чуть приотстала, скорчив брезгливо-насмешливую гримасу. Накинула сзади на плечи Колюшке. Он отбежал, на лету подхватывая свою незатейливую одежонку.
Все шли просто к реке, и только Маша знала, зачем они идут на самом деле. Она остановилась у перевернутой лодки, и, вынимая из карманчиков, складывала интересные вещицы: черный квадратный, как школьный мелок, уголь; свеча, длинная, тонкая, церковная; потом она начала высыпать из маленького полиэтиленового пакета какие-то камешки, похожие на речную гальку.
- Что это, арахис в сахаре? - Колюшка потянулся рукой.
- Если хочешь узнать свою судьбу, - пророчески произнесла Саша. - Ничего не трогай руками, слушай меня и выполняй все.
Она зажгла спичку, подержала возле уголька - огонек заиграл, потрескивая, словно горка сургучных головок от спичек. Потом положила на него маленький белый комочек.
- Это ладан. Перед гаданием нужно провести курение, чтобы духи явились.
Колюшка сдерживал себя, молчал, спорить - значит, испортить все дело, а ему нравилось, когда кто-нибудь что-нибудь затевает.
- Ну что? Кто у вас тут ничего не боится? - насмешливо посмотрела на Колюшку московская гадальщица.
- Ах, спасите, защитите, черт рогатый из-под печи лезет! - хотел Колюшка посмешить публику.
Но Саша спокойным, властным голосом перебила его:
- Не говори больше ни слова и не улыбайся, а то я возьму другого.
Одним повелением руки она заставила его лечь на черное просмоленное дно перевернутой лодки.
- Тебе нельзя смотреть людям в глаза, можно перенять их болезни, - она тонко сжала губы, небольшая, худенькая, она стала похожа на волшебницу-змею, в лице ее было выражение, что она точно знает, что ей надо делать. - Гляди только на меня. А то не будет сублимации... - твердой походкой обошла лодку, движения рук были очень резкие.
- А!!!
Из кустов дикий вопль и сотрясение ветвей.
Все шарахнулись, как напугавшиеся гуси, только Колюшка остался лежать, словно приклеенный к черному гудрону самодельной лодки.
Наконец кусты раздвинулись и выскочил Зуек.
- Псих! - вынесла ему первой диагноз Саша, старательно сохраняя вид, что она к напуганным гусям никакого отношения не имеет.
Заквакали лягушки в куге, залаяла собака, увязавшаяся за ребятами.
- Ты что, мумия? - громко засмеялся Зуек и провел по его лицу пальцем.
Колюшка не выдержал, вскочил, толкнул Зуйка, но тот от драки уклонился.
- А можно я ? - загорелась желанием Оля.
- Ты? - Маша сделала вид, словно она ее только заметила, или что этой другой девочки вовсе здесь не было. - Ты видела когда-нибудь цветные сны?
- Нет...
- Дедушка у меня тоже черно-белый, значит зря потратим время... Пошли отсюда.