06.09.07
"Вознесение". Иван Евсеенко, рассказ
Из книги "Трагедии нашего времени"
В светлый праздник Вознесения Господня на подворье Богородицкого древнего монастыря явился человек лет пятидесяти, тихий и неприметный, но по одеждам его и облику виделось, что не из простых людей, не из крестьян или городских рабочих жителей. Такими обычно бывают сельские учителя, вдруг вернувшиеся после долгого забвения к христианской нашей православной вере.
Прежде, чем войти в пятиглавый храм Пресвятой Богородицы, человек долго и усердно молился на его золоченые купола, на высоко вознесенные над ними кресты, на икону Владимирской Божией Матери, венчающую притвор.
Закончив моления на подворье, человек поднялся по ступенькам внутрь храма. В церковной лавочке он купил восковую свечу, установил ее подле соборной иконы Владимирской Божией Матери, чудотворной и чудодейственной, знаменитой не менее, чем сам храм, и стал молиться все так же усердно и глубоко.
Когда же началась заутренняя служба, человек встал на колени и, совсем уже отрешенно шепча молитву за молитвой, не поднимался с них до полуденного ее завершения.
Монастырь Пресвятой Богородицы - один из самых древних не только в нашей округе, но и во всей Руси. Построен он еще до нашествия татар. Много раз горел и разрушался, но Божиим промыслом снова возрождался, вставал из пепла. Чудотворная икона Владимирской Божией Матери обрелась в нем много позже, в дни Дмитрия Донского и, по преданиям, несокрушимо обороняла окрестные города и села от набегов уже ослабевших силой и властью, но еще таких грозных татар.
Во все времена были в монастыре великие настоятели, насельники и старцы, за исцелением и духовной помощью к которым стекался народ с ближних и дальних мест. Был такой старец в монастыре и сейчас, святой отец Паисий. Ему шел восемьдесят шестой год, он заметно слабел телом, но духом оставался крепок, хранил себя ежедневной и ежечасной молитвой, почти отшельнической уже даже не жизнью, а житием.
Всего на своем веку пришлось испытать и претерпеть Паисию: и голод, и холод, и войну, на которой он воевал солдатом, и сибирскую ссылку, и тюрьму. Говорят, именно там, в тюрьме и ссылке, и обрел Паисий дар исцеления - телесного, а еще больше духовного, дар провидения. За этим исцелением и провидением к нему и шли теперь страждущие люди, которых никак у нас не убывает.
Паисий никому не отказывал, принимал и выслушивал всех паломников в маленькой монашьей келье, где ничего, кроме киота с иконами да старенькой жесткой кушетки, и не было.
Сегодня по случаю праздника Вознесения Господня отец Паисий сам правил заутреннюю службу, Божиим словом, молитвой и проповедью возвышал сердца прихожан и ответно, молениями их, высоко возвышал свою душу. Человека, отрешенно молящегося на коленях перед иконой Владимирской Божией Матери, он приметил сразу, обеспокоенно останавливал на нем взгляд, чувствуя, что на душе у этого человека тяжело и непроглядно.
Паломников Паисий обычно принимал после заутренней службы, усаживал на кушетку, садился рядом плечом к плечу и терпеливо выслушивал их, изредка лишь роняя утешительное свое слово. Страждущие богомольцы возле кельи вели себя смирно, во всем подчиняясь келейнику Паисия, молодому монаху, Никите, который по справедливости определял, кому заходить к старцу первым, а кому можно и погодить.
Но нынче Паисий нарушил давно заведенный порядок. Опираясь на посошок-посох, он раньше Никиты вышел на крылечко, выделил из толпы заезжего, похожего на сельского учителя паломника, и с поклоном попросил остальных: Можно я вначале побеседую вот с этим человеком. У него горе великое.
Никто в толпе и очереди не посмел противиться Паисию, все расступились, пропуская к крылечку избранника, хотя у каждого тоже были горе и беда немалые - со счастьем и радостью к старцу редко кто ходит. На то есть иные места.
Сам же избранник, встретившись взглядом с Паисием, вдруг побледнел лицом, поник и, похоже, даже засомневался - идти ему в келью или не идти, открываться перед старцем или не открываться.
А тот тем временем уже приотворял дверь и, успокаивая его, звал за собой:
- Пойдем, милый, пойдем. Все уладится.
Паломник действительно как будто успокоился и послушно последовал за Паисием, оставив все свои сомнения. В келье старец усадил его на кушетку, сам присел возле и, прикасаясь к плечу гостя сухонькой, уже почти невесомой рукой, попросил: "Ну, говори, говори..."
Но паломник заговорил не сразу. Несколько минут он оглядывал келью, ее простое, поразившее его убранство. Посмотрел украдкой и на самого Паисия, которого так близко видел впервые, на его тоже совсем простую рясу, на старенький темно-синего цвета клобук с посеребренным крестиком в излобье, на истершийся наперсный крест. И лишь после этого не столько сказал, сколько выдохнул: - Так что говорить? - А что на душе, - повторно прикоснулся к его плечу Паисий, - то и говори.
Бережное это, но какое-то обжигающе-горячее прикосновение опять встревожило паломника, и он заговорил излишне поспешно и торопливо, словно боялся, что Паисий его вот-вот остановит, или что он сам по забывчивости чего-то не доскажет.
- Зовут меня Иваном Николаевичем, фамилия - Огородников, заволновался он. - Родом я из села Николаевка, учительствую там, русский язык и литературу преподаю. Может, слышали когда про Николаевку? - Как же, слышал, - побуждая Ивана Николаевича к дальнейшему рассказу, тоже чуть поспешно ответил Паисий. - Церковь там святого Николая Угодника была. Очень пригожая.
- Я ее уже почти не застал, - признался Иван Николаевич. - Разорили в пятидесятых годах: и зернохранилище там было, и клуб, и сельсовет. А потом и вовсе сожгли, теперь и фундамента нету... - Ну, ничего, ничего, нашел Паисий и на это печальное известие утешительные слова. - Даст Бог, отстроится.
Иван Николаевич замолчал, как будто опять засомневался, вести ему дальше разговор с Паисием или, может, лучше, попросив благословения, уйти, как слышал он, уходили другие паломники, которые и являлись сюда, в монастырь, за одним лишь благословением старца.
Но еще раз, украдкой взглянув на Паисия, на сухонькие его, покоящиеся на коленях руки, на поношенный клобук и наперсный крест, он не устоял и рассказ свой продолжил: - Жена моя, Марина Васильевна, - тоже учительница. Мы с ней познакомились еще на первом курсе пединститута, а на четвертом поженились и после уехали по распределению в родное мое село Николаевка. И так хорошо, так дружно стали там жить, что иной раз даже сами не верили своему счастью. Все у нас ладилось, все спорилось: и в школе, и дома, и в общественной работе (сельскому учителю куда же от нее уйти?!). Одно было плохо - Бог детей нам никак не посылал. Мы и к врачам обращались, и ко всяким знахарям и знахаркам, что в нашем учительском звании, может, было и предосудительным. Но ничего не помогало. А ведь все сроки, чтоб родить детей, уже подходили к концу.
Тогда мы с Мариной Васильевной вознамерились взять мальчишку или девчонку из детского дома. Думали: вырастим их, воспитаем - и будут нам за родных, в старости опора и помощь. Ездили даже в один приют, чтоб приглядеться, кого взять себе в сыновья или дочери.
Но потом повременили и решились на последнее, совсем уж тайное средство. Приехали сюда, в Богородицкий монастырь, на покаяние и молитву. А я все-таки партийным человеком был, по должности и званию своему неверующим. Но беда, злосчастие заставят - поверишь.
Мы с женой и поверили. К вам за благословением, правда, идти заробели, забоялись, а вот на молитву перед иконой Владимирской Божией Матери, нашей заступницы, встали и раз, и в другой, и в третий... И что ж вы думаете, родилась у нас после тех молитв через год дочь Настенька. Да такая ангельски светлая, чистая и личиком, и душой.
Казалось, что еще с самого малого, младенческого возраста она понимает, как, каким чудесным образом, появилась на свет Божий.
Вымолили мы ее у Пресвятой Богородицы искренним своим покаянием.
Росла Настенька на вольной деревенской воле не по дням, а по часам: дома во всем послушная отцу и матери, в школе во всем примерная, иных отметок, кроме "отлично", у нее никогда и не было. Учителя нахвалиться на дочь нашу не могли.
Годам к семи-восьми вдруг обнаружился у Настеньки большой музыкальный, певческий талант. Мы сразу определили ее в районную музыкальную школу. Вначале, понятно, возили ее туда в сопровождении на автобусе, а потом Настенька и сама уже приспособилась ездить. "Чего, говорит нам с матерью, вы зря время будете тратить - я уже большая, взрослая". Такая вот самостоятельная была.
В музыкальной школе Настенька тоже показала себя первой ученицей. Во всех концертах и конкурсах участвовала, в Москву даже несколько раз ездила. Там одна преподавательница из консерватории ее приметила и наедине сказала: "Вот что, Анастасия, заканчивай ты поскорее школу и к нам. Такие таланты и такие голоса, как у тебя, встречаются редко".
Настенька от этих слов и похвал ничуть не загордилась, а лишь посерьезнела как-то, повзрослела, хотя ей тогда всего четырнадцатый год шел, и начала усиленно готовиться к будущей учебе в консерватории.
И тут мы с Мариной Васильевной вдруг стали замечать, что ей повышенное внимание оказывает известный наш предприниматель, депутат Хлобыстьев. На всех концертах ее бывает, дорогими подарками одаривает, а если куда она едет в другие города вместе с участниками районной художественной самодеятельности, так билеты всему коллективу оплатит.
- Хлобыстьев? - неожиданно прервал рассказ Ивана Николаевича Паисий.
- Хлобыстьев, Хлобыстьев, - подтвердил тот.
- А вы что, тоже его знаете? - Да кто же Хлобыстьева не знает... - после недолгого молчания откликнулся Паисий. - Он в последнее время в монастырь к нам часто загостил. Мы недавно новый колокол воздвигали на колокольню, порушенный еще в советские годы, так Хлобыстьев на него самое большое пожертвование сделал. Имя теперь Хлобыстьева на том колоколе обозначено.
- Славный колокол, - похвалил Иван Николаевич. - Я в день воздвижения его приезжал сюда, слушал.
Но потом он тоже вдруг примолк, опустил голову, а когда поднял ее, то заговорил совсем об ином: - Дело, конечно, известное, отец Паисий: малое пожертвование сделаешь на храм Божий - малый грех с тебя снимается, большое - большой.
- Истинно так, - согласился с ним Паисий, поправляя на коленях, может, уже и притомившиеся, онемевшие руки.
Иван Николаевич понял это движение по-своему, обеспокоенно взглянул в узенькое окошко-бойницу на монастырское подворье, где томились, дожидаясь своей очереди, другие паломники и богомольцы, и вспыхнул заново: - Но есть ли такие грехи, отец Паисий, которые не искупаются? - Кто из нас не без греха, - попробовал погасить его вспышку Паисий, но еще раз прерывать и останавливать не решился.
- Предупреждали мы Настеньку, - в волнении не расслышал вразумляющих его слов Иван Николаевич. - Ты с Хлобыстьевым, мол, поосторожней, подозрительным нам кажется его внимание к тебе. А она в ответ лишь смеется над нашими тревогами: "Ну что вы, отец с матерью! Станислав Олегович просто очень любит музыку, искусство, поддерживает таланты. А потом, я уже большая, взрослая, ничего со мной не случится, вы не беспокойтесь".
Но случилось, и совсем скоро. Уехала однажды Настенька в музыкальную школу и должна была вернуться с последним вечерним автобусом. Мы с Мариной Васильевной пошли встречать ее на остановку, а автобуса все нет и нет. Признаться, мы такому обстоятельству поначалу не очень и обеспокоились. И прежде бывало, что последний автобус то ломался, то шофер заупрямится и не поедет в дальнюю нашу деревню на ночь глядя. Настеньке тогда приходилось возвращаться домой пешком.
Восемь километров, конечно, - не ближний свет, но по молодости вроде бы не так уж чтобы обременительно.
Одним словом, вернулись мы с Мариной Васильевной назад, стали ждать ее, домашними всякими делами занимаемся, учительскими, поурочные планы пишем, тетради проверяем. Но с часов-курантов глаз не спускаем, за калитку нет-нет да и выглянем. А Настенька все не появляется и не появляется. И вот, когда настенные наши куранты пробили половину первого ночи, забили мы тревогу.
Принялись звонить в музыкальную школу (но там кого отыщешь в такое время?!), потом в милицию, мол, так и так, девчонка пятнадцати неполных лет давно должна бы приехать или прийти из музыкальной школы, а до сих пор нет. Ну, милицию нашу вы знаете. Мы же и виноватыми оказались. Обругал нас какой-то дежурный на чем свет стоит: "Шатается где-нибудь ваша неполных пятнадцати лет дочь с парнями, вернется к утру, никуда не денется!" - "Да не может она нигде шататься, ребенок еще, подросток".
"Вот-вот, - кричит он на нас, - как раз такие и шатаются! Смотреть надо за дочерью лучше!" и бросил трубку.
Настенька действительно вернулась рано утром, уже с рассветом. Но какая?! Вся измученная, истерзанная. Мы с расспросами к ней, с родительскими тревогами. Она и рассказала нам с Мариной Васильевной всю правду. Настенька всегда обо всем рассказывала отцу с матерью, не таилась, как другие дети. Так воспитали мы дочь.
Правда ее была страшнее страшного. Последний автобус в тот день и на самом деле в Николаевку не пошел, объявился сломанным.
Настенька, куда ж деваться, отправилась домой пешком. Время от времени останавливалась, поднимала руку, надеясь, что ее подберет какая-нибудь попутная машина. Может, кто из наших богатых односельчан будет возвращаться в село или начальство нового хозяйства, образовавшегося у нас на месте бывшего колхоза. Настеньку все хорошо знали и, бывало, подвозили, когда до сельсовета, а когда так и до самого дома. Остановилась на ее просьбу машина и на этот раз.
И оказалось - это Хлобыстьев со своими охранниками едет на дачу. Он тут неподалеку от Николаевки, километрах в семи, особняк-дачу себе в сосновом бору выстроил. Настенька, душа чистая, доверчивая, села в ту машину: как же, ее благодетель и поклонник едет, человек знакомый, любитель музыки и искусства - чего ж бояться, чего ж отказываться.
Она и не отказалась, поехала. Хлобыстьев начал ее всякими обольстительными речами развлекать, россказнями (он на это великий мастер), на дачу к себе заманивать, дескать, заедем всего на полчаса, посмотришь, как я живу, чаю попьем, проголодалась небось в школе. "А если захочешь, то, может, и споешь нам что-либо, у меня и пианино на даче есть. Ребята мои тебя после домой доставят, родителям прямо в руки. Они у тебя люди понимающие, на меня не обидятся, тебя ругать не будут".
Настенька и поддалась на его обольщения, ребенок все-таки еще, забыла обо всех наших предупреждениях.
И случилось на даче у Хлобыстьева то, что, наверное, и должно было случиться, что давно он себе загадал, замыслил. Пьяный, не помнящий себя надругался он над Настенькой самым жестоким, нелюдским образом. Потом охранники выбросили ее на шоссе и скрылись.
Настенька семь километров, таясь от встречных людей, машин и жилья, по лесам и оврагам добралась к утру домой. Мы с матерью, понятное дело, сразу бросились вызывать милицию, "скорую помощь". Но Настенька вдруг совсем уже не по-детски, не по-девчоночьи, а по-взрослому и без единой слезинки на глазах сказала нам: "Не смейте! Я тогда жить не стану".
Мы и так ее давай уговаривать, и этак: "Настенька, объясняем ей, нельзя, чтоб страшное такое преступление осталось ненаказанным. Да и здоровье твое в большой опасности, на тебе же живого места нет!" А она опять свое и опять без единой слезинки: "Вы, что же, позора моего хотите, смерти?!" Мы с Мариной Васильевной и замерли душой от таких ее слов.
Вот какой оказалась наша Настенька, которую мы у Пресвятой Богородицы жаркими молитвами и слезами вымолили! В одну ночь повзрослела она, страдания нечеловеческие пережила и готова теперь смерть принять, лишь бы людской молвы и позора избежать.
Куда ж нам после этого деваться, подчинились мы дочери своей, почувствовали, что действительно, если хоть одна живая душа узнает обо всем случившемся с ней на даче у Хлобыстьева, то позора такого Настенька не переживет. Характер у нее вдруг обнаружился вон какой сильный, нами непредвиденный.
Но не выдержало у Настеньки девчоночье ее неокрепшее еще сердце. Две недели она безвыходно сидела дома, сказалась всем больной, простудившейся. Ни в сельской нашей школе не показывалась, ни в музыкальной.
Забьется в своей комнатке и сидит там целыми днями. Мы с матерью стараемся не досаждать ей ненужными разговорами и утешениями, терпим все да на Бога надеемся. Думаем в тревоге своей и любви родительской, может, со временем в душе Настенькиной боль и страдания поутихнут. Время, оно все лечит, успокаивает. Но не судьба была сбыться нашим надеждам и упованиям.
Приходим мы однажды поздно вечером с работы (педсовет как раз заседал, вот и задержались дольше обычного), а она лежит у себя в комнате на полу - и неживая уже. Ну, тут уж мы давай и врачей вызывать, и милицию, и школьных учителей.
Милиция, что ж, приехала, посмотрела, никаких следов насильственной или добровольной смерти не обнаружила, составила на всякий случай какой-то протокол - и успокоилась. Мол, не ее это дело, пусть врачи разбираются. А врачам "скорой помощи" уже и разбираться нечего - поздно. Настенька два часа как умерла.
Но в район ее врачи все-таки увезли и вскоре дали нам заключение о причинах Настенькиной смерти. По их заключению выходило, что не выдержало у нее сердце чрезмерных девичьих переживаний, может, несчастной любви или еще чего-либо похожего. У подростков, объяснили нам, да еще таких одаренных, талантливых, как Настенька, подобное случается часто.
Вон была когда-то юная художница, Надя Рушева, так тоже умерла в подростковом возрасте, пятнадцати или шестандцати лет.
Прочитали мы с Мариной Васильевной врачебные эти домыслы, послушали устные объяснения и даже плакать не в силах. Мы-то знали, отчего умерла наша Настенька: не от разделенной любви (у нее на примете еще и мальчика, ровесника, никакого не было) и не от таланта своего, может, и вправду большого, а от больших страданий душевных. Не вынесло ее сердце надругательства - разорвалось.
Похоронили мы Настеньку на нашем сельском кладбище, каждый день ходим туда, просиживаем на могиле допоздна и не знаем, как нам дальше жить и зачем жить.
И вот в этом отчаянии, смертной тоске поехал я тайком от Марины Васильевны к Хлобыстьеву. Зачем и почему поехал, признаться, и сам поначалу не знал. Но поехал, добился приема, зашел в кабинет. И когда глянул на Хлобыстьева, так сразу он и понял, почему приехал и что скажу ему.
- Грех, - обличаю я его, - ты совершил самый страшный на земле, которому нет и не может быть прощенья.
- Какой еще грех?! - делает он вид, будто не понимает, о чем идет речь.
- А вот, - продолжаю я, - еще Федор Михайлович Достоевский говорил, что самый страшный и неискупимый грех - надругательство над несовершеннолетней.
- Да не знаю я никакого твоего Достоевского! - взъярился Хлобыстьев. - Чего тебе от меня надо?! - А ничего и не надо. Просто в глаза твои хочу поглядеть, увидеть, выдержишь ты этот грех, или нет?! - Нечего на меня тут глядеть! - еще больше взбеленился он. - Не фотокарточка! Знаю я вас, таких вот бедненьких да несчастных! Дочь до смерти довел, изнурил чрезмерными занятиями, а теперь хочешь все на честного человека свалить?! Нет, не будет этого! Не ты меня, я тебя в тюрьму упрячу, и уже к телефону тянется, пугает.
Я терплю, жду, что будет дальше. Мне главное, что я сказал ему всю правду, и что он сам теперь знает - преступление его пусть только нам двоим с Мариной Васильевной, но известно.
Хлобыстьев вроде бы и действительно опомнился, положил трубку и вдруг говорит:
- Ладно, дам тебе две тысячи долларов на расходы. Талант Анастасии я высоко ценил. Будь у меня такая дочь, я бы ее как зеницу ока берег.
- Не возьму я твоих денег! - отвергаю я его предложение. - Ни двух тысяч, ни двух миллионов. От греха ты своего не откупишься. Погибнешь! Душа твоя не выдержит его.
И с тем вышел из кабинета, вроде бы как совсем успокоенный в своей правоте и правде. Но когда оглянулся назад и увидел в незакрытой еще двери Хлобыстьева, то вдруг ясно и отчетливо понял: убью я его, непременно убью, потому что на покаяние Хлобыстина нет у меня и не может быть никакой надежды. Такие, как он, не каются.
- Убьете?! - вздрогнул всем худеньким, изможденным в постах телом Паисий.
- Непременно убью! - еще тверже повторил тот свое, судя по всему, не раз обдуманное решение.
Но потом не выдержал и вдруг выдал Паисию все терзавшие и мучившие его сомнения: - Я понимаю, отец Паисий, что убить человека - грех тоже неискупимый, нарушение главнейшей христианской заповеди: "Не убий!". Но и выхода у меня иного нет - зло, преступление должно быть наказано. Не правда ли?! Вот если бы над Божией Матерью в юном ее возрасте надругались так, как над нашей Настенькой, что бы мы тогда стали делать? - Молиться, - был краткий ответ Паисия.
Но Иван Николаевич уже его не слушал. Он заговорил с еще большим жаром и волнением: - Я тут же и придумал, как убью Хлобыстьева. В сельской учительской жизни я пристрастился к охоте. У меня ружье есть очень хорошее, двуствольное, тульской работы. Заряжу я его жаканом, как на волка, лютого зверя (а Хлобыстьев, он и есть зверь лютее лютого), подстерегу на даче и убью единым выстрелом, не промахнусь. Стрелок я отменный и удачливый.
Паисий дал выговориться Ивану Николаевичу до конца. Потом, словно отогревая озябшие сухонькие руки, сложил их на наперсном кресле и в полной тишине спросил: - А зачем же вы тогда в монастырь приехали? Зачем целый день молились возле иконы Божией Матери, стояли на коленях, коль решили все? - Да как же зачем?! - удивился даже его вопросу Иван Николаевич. - Разумом-то я решил убить Хлобыстьева и убью, наверное, а душа сопротивляется греху, не согласна с моим воспаленным разумом. Вот я и приехал в монастырь, вот и стоял целый день перед иконой Пресвятой Богородицы, у которой мы пятнадцать лет тому назад вымолили себе Настеньку, спрашивал, как же мне быть? - И что же Матерь Божия? - одним дыханием нарушил тишину Паисий.
- Молчит, - вздохнул и поник Иван Николаевич.
Паисий же после этих слов и признаний, наоборот, взбодрился, опять тронул Ивана Николаевича за плечо, утешая тем прикосновением и тело его, и душу. Один только он и смог сотворить подобное чудо с пришедшим к нему с бедами своими и исповедью человеком - это все знали, за этим и стремились к старцу.
Но, минуту спустя, Паисий тоже со вздохом спросил: - Так чем же я могу помочь вам, коль Пресвятая Богородица молчит? - - Словом, - будто только и ожидал его вопроса Иван Николаевич.
- Ну что ж, - согласился с ним старец. - Воистину так: вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог.
Он поднялся с кушетки, встал перед киотом с иконами, трижды осенил себя крестным знамением и повернулся к Ивану Николаевичу уже совсем иным человеком, твердым и непреклонным:
- Сами видите, Иван Николаевич, дать вам благословение на страшный, задуманный вами грех, на преступление я не могу, - не в моей это силе и не в моей власти. А вот благословить вас на великое терпение, на великий подвиг терпения могу и обязан, это и в силе моей, и во власти.
Иван Николаевич, как и полагается перед принятием таинства, сложил ладони одна на другую, низко склонил повинную свою голову, и Паисий троекратно благословил его с нерушимою молитвою на устах: "Во имя Отца и Сына, и Святого Духа".
Когда же таинство было завершено, старец как-то совсем уже по-мирски приобнял Ивана Николаевича за плечи и напутствовал его последним утешительным словом: - Терпи, милый, терпи.
С тем они и расстались.
• • • • •
А через три дня по всей округе разнеслось известие: убит самый богатый в области предприниматель, депутат и общественный деятель, Хлобыстьев Станислав Олегович. Убит выстрелом из охотничьего двуствольного ружья у крыльца своей загородной дачи.
Охранники тут же открыли ответный огонь, погнались за убийцей, но он ловко ушел от них по лесным тропам, которые, судя по всему, заведомо изучил. Как и водится в подобных случаях, вся милиция поднялась на ноги, был объявлен план поиска "Перехват". Только перехватывать никого и не понадобилось: убийца, удивляя взбудораженную милицию, сам добровольно сдался властям да еще и представил вещественное доказательство - охотничье, хорошо пристрелянное ружье работы тульских мастеров.
Им оказался учитель русского языка и литературы Николаевской средней школы, Иван Николаевич Огородников, у которого недавно умерла в пятнадцатилетнем возрасте дочь, подававшая очень большие надежды в музыкальном и певческом искусстве.
Дотошные журналисты тут же стали докапываться, нет ли какой связи между смертью Настеньки Огородниковой и убийством Хлобыстьева. Все знали и помнили, как Хлобыстьев оказывал ей внимание, поддерживал молодой талант. Но ведь он поддерживал не только ее, а и многих других, делал пожертвования на школы, на детские приюты, на церкви. В Богородицком монастыре вот колокол отлит, считай, на одни его деньги, и имя Хлобыстьева на том колоколе запечатлено навечно.
В общем, ни до чего журналисты не докопались: свидетелей какой-либо прямой связи между смертями Настеньки Огородниковой и Хлобыстьева не обнаружилось. Охранники, может, что и знали, но заперлись и упорно молчали. Им было не до этого. Раз не сумели они предотвратить гибель своего подопечного, то, в лучшем случае, им грозило бесповоротное увольнение со службы, а в худшем - могли охранники поплатиться за Хлобыстьева и жизнью. Друзья и соратники покойного были под стать ему: лишних говорливых свидетелей они терпеть не стали бы.
Следователи тоже зашли в немалый тупик.
Убийца чистосердечно сознался в своем преступлении, показал на следственном эксперименте, как он застрелил Хлобыстьева, а вот о мотивах преступления отказался говорить напрочь.
Он лишь время от времени, окончательно запутывая их и как бы даже теряя рассудок, повторял одни и те же слова из известного стихотворения поэта Лермонтова: "Я убил его вольной волею, А за что про что - не скажу тебе, Скажу только Богу единому".
Ничего не добились следователи и журналисты и от жены Ивана Николаевича, Марины Васильевны. На всех допросах и собеседованиях она заученно твердила: "Как Иван Николаевич сказал, так и верно". Было видно, что они заранее сговорились никогда, ни при каких обстоятельствах не нарушать слово, данное однажды Настеньке, не предавать ее и по смерти молве и позору.
Следователи в конце концов отступились от Ивана Николаевича и отправили материалы в суд. Тянуть дальше было незачем: преступник в своем злодеянии сознался, орудие преступления налицо, чего же еще надо. Мотивы, конечно, дело важное, но не за мотивы же его все-таки будут судить, а за убийство.
• • • • •
Суд над Иваном Ивановичем назначили через месяц. Народу в зале заседаний набилось до отказа. Всем было любопытно не столько послушать разбирательство, сколько посмотреть на Ивана Николаевича Огородникова, рискнувшего убить самого Хлобыстьева.
Собравшиеся разделились почти на две равные части: одни с чистым сердцем (хотя и тайно) сочувствовали Ивану Николаевичу, помня недавнюю смерть его дочери, и были совершенно уверены, что тут не все так чисто и гладко, как говорит прокурор-обвинитель, другие же, в основном из соратников Хлобыстьева, наоборот, негодовали и, перешептываясь между собой, требовали (и крепко надеялись на это) для Огородникова предельно строгого наказания, вплоть до высшей меры.
Суд, наверное, завершился бы часа за полтора-два, особых осложнений в нем вроде бы не предвиделось. Но вдруг в самый разгар его, когда велся допрос свидетелей, в зал, сопровождаемый Никитой, осторожно вошел отец Паисий. Его сразу все узнали, зашушукались, и по рядам побежало: "Паисий, Паисий..." А несколько старушек, приловчившихся ради любопытства и развлечений ходить едва ли не на все заседания суда, сокрушенно закачали головами: "Ох, не зря он тут появился, не зря! Что-то будет?"
Судья, человек строгий и многоопытный в юридических делах и разбирательствах, вынужден был сделать старушкам замечание и даже пригрозил штрафом. Но участники процесса и зрители видели, что он тоже немало смущен появлением Паисия и не знает, теряется, как вести себя в его присутствии. Сколько он помнил, священнослужители на суд добровольно, без настоятельной необходимости и приглашения не приходили.
Но минутное замешательство вскоре забылось. Паисий, опираясь на посошок, присел на скамейке, затих и как бы даже задремал, утомленный дальней дорогой. Бодрствовал рядом с ним лишь Никита, зорко следя, чтоб бойкие фотокорреспонденты и телевизионные операторы не досаждали старцу своими камерами.
Судебное разбирательство пошло дальше прежним своим неостановимым ходом. Выступили последние заявленные свидетели, адвокаты, дело поспешно двигалось к недолгому прению сторон, а потом и к вынесению приговора.
Но и судья, и прокурор, и адвокаты, и все остальные любопытствующие зрители ждали, что Паисий вот-вот пробудится, поднимется с места и скажет свое провидческое слово, которое, может быть, и решит исход всего суда.
Иначе зачем же он тогда и приехал сюда в такую даль из Богородицкого монастыря? Но Паисий упрямо не пробуждался, а наоборот, все ниже и ниже клонил голову в синем клобуке, к его перекрестью. Лишь однажды он, незаметно для возбужденной публики приподнял из-под клобука глаза на Ивана Николаевича, который в одиночестве томился в зарешеченном закутке под бдительной охраной милиционеров, вооруженных автоматами. Их взгляды встретились, переплелись, и, казалось, Паисий тем взглядом о чем-то спрашивает Ивана Николаевича или в чем-то винится перед ним. Но Иван Николаевич отрицательно покачал головой и отвлекся на очередной вопрос судьи.
Паисий отвел от него глаза, еще сильнее припал клобуком к перекрестью посошка и затих в забвении.
А суд между тем уже подошел к концу. Непреклонный в своей правоте, прокурор потребовал для Ивана Николаевича, учитывая всю тяжесть его преступления, посягательство на жизнь известного общественного деятеля, депутата, семнадцать лет лишения свободы.
Адвокат, как и полагалось ему по должности, попросил судью быть снисходительным к Ивану Николаевичу, всего три месяца тому назад пережившему смерть любимой единственной дочери, и назначить ему минимально возможный срок заключения (не назначить, понятно, нельзя: все-таки убил человека и сам в том сознался).
Перед тем, как суду уйти в совещательную комнату, было дадено последнее слово Ивану Николаевичу. Тут все собравшиеся опять всполошились, пришли в движение, ожидая, что Иван Николаевич обратится с последним этим словом не столько к судье мирскому, сколько к Паисию, судье почти что и Божиему, высшему, пробудит его... Но Иван Николаевич ни единым словом (и даже взглядом) не затронул старца, а, будто снова впадая в беспамятство, повторил все то же стихотворение поэта Лермонтова: "А за что про что - не скажу тебе, Скажу только Богу единому..." И сел на уголке скамейки в полном здравом уме, готовый к самому жесткому приговору.
Пока судьи готовили, измышляли этот приговор в тайной своей совещательной комнате, журналисты, забыв на время Ивана Николаевича, окружили Паисия и стали спрашивать, что он думает об убийстве Хлобыстьева и каким, по его предвидению, будет приговор? Все в руках Божиих, только и сказал им Паисий и опять погрузился в молчание.
Ждать приговора долго не пришлось. Всего минут через десять дверь из совещательной комнаты отворилась, в ней показался судья в черной длиннополой мантии, и секретарь, молодая, видная собой женщина подала команду: "Встать, суд идет!"
Все встали. В том числе и Паисий, вовремя поддержанный Никитой. Стоять ему было тяжело и несносно, но он крепился, стоял, шепча неслышимо ни для кого молитву.
И кто знает, может, и вымолил Ивану Николаевичу какое-никакое послабление. Судья назначил ему наказание на пять лет меньше, чем требовал прокурор. Двенадцать лет срок тоже, конечно, немалый, но все ж-таки обозримый еще, не пожизненный... Как только приговор был оглашен, милиционеры сразу приступили к Ивану Николаевичу с наручниками, готовясь увести его из зала судебных заседаний. И тут вдруг случилось то, чего никто не ожидал и не мог предвидеть.
Старец Паисий, потеснив уже начавшую расходиться публику и милиционеров (те в изумлении и испуге не посмели ему противиться), устремлено приблизился к решетке, осенил себя крестным знамением и с низким земным поклоном встал перед Иваном Николаевичем на колени.
- Зосима! Совсем, как Зосима! - произнес какой-то знающий, недавно перечитавший сочинения Достоевского журналист.
Никто его не оспорил и не сказал противного, хотя, наверное, и стоило бы сказать, и стоило бы оспорить. Может, и вправду Зосима или совсем как Зосима. Одно только смущало: старец Зосима упал на колени перед Митей Карамазовым и поклонился будущим его безвинным страданиям. А Паисий поклонился и упал на колени перед Иваном Николаевичем - видимым и явным преступником. Как о том было думать, как о том судить всем знающим и незнающим?..
Происшествие длилось всего две-три минуты, и люди, стоявшие в задних рядах, даже не поняли, что там случилось возле железной решетки. Они первыми заволновались, пришли в замешательство и тревогу. Вслед за ними заволновался и весь зал, фотокорреспонденты запоздало защелкали фотоаппаратами, журналисты стали помечать что-то в блокнотах, а старушки, судебные завсегдатайши, назидательно вразумляли их: "Мы говорили вам, не зря он сюда приехал."
Но и они толком объяснить не могли, зачем и почему упал старец на колени перед осужденным Иваном Огородниковым, сельским учителем русского языка и литературы...
• • • • •
Встревоженный Никита воспользовался сутолокой, подхватил Паисия на руки и, никем не остановленный, поскорее увез его в дальний Богородицкий монастырь.
Время клонилось к вечерней соборной службе, как всегда при большом стечении народа. Но Паисий в храм на нее не вышел, а, отослав Никиту, заперся в келье и до поздней ночи молился там в полном уединении.
Когда же монастырская жизнь затихла, он вернул назад Никиту и велел пригласить к себе своего духовника, еще более древнего, чем он сам, старца, отца Василия.
Тот незамедлительно явился и застал Паисия, лежащим на кушетке болезненно-бледным, безжизненным, при последнем издыхании. Он выслушал недолгую его кроткую исповедь, причастил святых тайн, соборовал и оставил наедине с Никитой, как того и просил Паисий.
Умер Паисий к утру в здравом уме и твердой памяти, молитвенно беседуя с Никитой о земной и небесной жизни, поучая его быть смиренным и милостивым.
• • • • •
Похоронили Паисия на монастырском кладбище рядом с другими давно почившими старцами. Никита ежедневно навещает могилу своего наставника, подолгу сидит возле нее, прячет под полой рясы старенький клобук, завещанный ему Паисием. Друзья и сотоварищи Никиты по монашеству часто подходят к нему и, вспоминая последние часы жизни Паисия, пытаются спрашивать и узнавать: что сказал старец Никите перед смертью? Но Никита молчит, впадает в забытье и забвение.
Когда же друзья покидают его, он начинает одиноко и тихо молиться за успокоение души раба Божия Паисия, за вознесение ее в высокие небесные пределы и чертоги.
И не знает, крепка ли его молитва.
24.01 - 05.01.2007г.
г.Воронеж
Источник: Газета "Коммуна"
[Последние]
[Архив]
© Информсвязь, 2012
