О, песня!
Ты почти что вся
однообразна и уныла,
ведь безголосая попса
эстраду сплошь заполонила.
Ее ничем не заглушить,
слова нелепы и похожи.
А раньше пели для души,
да так,
что шел мороз по коже.
И не было в тот светлый миг
сильней и сладостнее муки.
Под забытье, под стон - не крик -
сплетались и сердца, и руки.
И песня за собой вела,
за ней всегда пойти могли мы
и на великие дела,
и на великую погибель.
Но вновь звонят колокола,
и голос русский в звоне зреет.
Нет, песня та - не умерла,
Россия спеть ее сумеет.
Плач по душе Я мог бы и промолчать,
но такое вышло дело:
надоело душу рвать,
надоело, надоело!
А душа - она птенец
под прозрачною скорлупкой.
Чуть надавишь - и конец,
все в своей основе хрупко.
Сам себе я, что ли, враг? -
больше в черном, а не в белом.
Сколько ж можно душу рвать?! -
так она простится с телом.
Но кругом опять спешат
побольней ее ударить.
Это ж, граждане, душа,
а не струны на гитаре...
И не раз просила мать:
"Ты бы маялся не очень...
Так негоже душу рвать,
пожалей ее, сыночек...".
Но живу я, как во рву, -
словно жду сигнала: "К бою!"
Я ее, родную, рву,
не даю душе покоя.
Нету сил уже молчать,
ведь такое вышло дело:
надоело душу рвать,
надоело, надоело!
Но подумал: "Не спеши...
Самого себя послушай..."
Чтоб не рвать чужой души,
рвите собственные души!
Фронтовики Превратна ты,
судьба фронтовиков.
Одни в своем преуспевают деле,
других, бывает,
держишь в черном теле -
без орденов, без званий и чинов.
А может быть, за давностью годов
забыта кровь,
забыты мертвые лица?
И может, перестал уже нам сниться
горячий пепел сел и городов?
Кто без руки,
кто без ноги,
без глаз -
живут средь нас бывалые солдаты,
что до конца исполнили приказ
и в первый год войны,
и в сорок пятом.
Все меньше, меньше их
день ото дня,
но ничего от Родины не просят...
Все так же из беды, как из огня,
они друзей-фронтовиков выносят.
Возраст Я доволен судьбою,
что дарована мне.
Стал я мерой иною
мерить все на земле.
Раньше было полегче
и казнить, и щадить,
можно было на плечи
столько разом взвалить.
До успехов не жадный,
равнодушный к чинам,
стал к друзьям беспощадней
и добрее к врагам.
Значит, вера осталась
в их неправедный род,
и поэтому жалость
верх над прочим берет
. Стало сердце недаром
чутче все принимать...
Все больней под удары
его подставлять. |
Настроение Утомилось дневное светило,
за холмами исчезло вдали,
словно этим оно говорило,
что о вечном не надо молить.
Под покровом разбойного мрака,
не познав до конца бытия,
я не чувствовал боли и страха,
что когда-то исчезну и я.
Но такая нахлынула жалость,
накатила такая тоска,
будто силы в запасе осталось
для последнего, может, броска.
Стало вдруг на земле неуютно,
стало вдруг бесконечно темно,
словно завтра туманное утро
мне увидеть уже не дано...
Однажды утром Люди злые и добрые спали,
окруженные множеством благ.
А у дома собак убивали,
убивали бездомных собак.
Здоровяк в сапожищах и шляпе
из "мелкашки" стрелял и стрелял.
Как он только привык и не запил,
как он делом таким промышлял?
Ни за что ни про что перебиты -
убежать от него не смогли, -
бездыханные в кузов открытый
друг на друга барбосы легли.
В чем они виноваты, бедняги?
У других - и еда, и жилье.
Отгуляли на воле бродяги
и отлаяли в жизни свое.
И куда моя радость девалась
на восходе июльского дня?!
Ощущенье такое осталось -
будто это стреляли в меня...
• • • • •
Что ни увидишь -
все давно знакомо,
что ни услышишь -
те же все слова.
И хочет совсем уйти из дома
туда, где расшумелись дерева,
где меж собою
в песнях спорят птицы,
друг другу улыбаются цветы,
где облаков причудливые лица
глядят в озера с тайной высоты.
Там ландыши звенят не умолкая,
там сыплется черемуховый цвет...
Там тоже жизнь,
но все-таки другая -
какой средь нас
и не было, и нет.
• • • • •
Душа уже почти остыла,
теплу ее настал конец,
и с жадною какой-то силой
так тянет к доброте сердец.
Наверно, время век итожить,
что худо-бедно я прожил.
И как не хочется мне все же,
чтобы угас последний пыл.
Не хочется в седло садиться
и голову сломя лететь,
ведь мне тогда родные лица
не различить, не разглядеть.
Я их и так почти не видел
в ненужной суматохе дел,
кого-то невзначай обидел,
кого-то просто не пригрел.
Ах, эта скачка поневоле
сводила, подлая, с ума!
Хотелось вроде лучшей доли,
а вышла - рваная сума!
Но с уст еще слетает слово,
а рядом дышит тишина...
И где-то там надеждой новой
горит калина Шукшина.
• • • • •
Вот и пришло откровение,
вот и вина прощена.
Словно само исцеление,
льется с небес тишина.
Вечеру этому тихому
рад, как и я, соловей.
Просит свою соловьиху он:
- О, пожалей, пожалей!..
От наплывающей свежести
кругом идет голова.
Как мы стесняемся нежности
в мыслях,
делах
и словах.
Долго друг другу заветное
мы не спешим говорить.
Так ведь нам скоро, наверное,
некогда будет любить.
Нам все спокойнее дышится,
а под луной все сильней
вечное-вечное слышится:
"О, пожалей, пожалей!.." |
