 |
02.11.07
Из старого блокнота. Два поэта
В бесконечных разговорах с поэтом Валентином Берестовым я провел однажды целый день. Происходило это 4 июня 1994 года. Тогда в Воронеже проходили Мандельштамовские чтения, а Валентин Дмитриевич был гостем и участником этого литературного форума.
Выступление Берестова прослушал накануне. Он вспоминал о Чуковском, Ахматовой. Сказал, что Надежда Яковлевна Мандельштам преподавала у них в школе имени Шумилова (он в ту пору жил с матерью в эвакуации в Ташкенте) английский язык. Его детско-юношеские поэтические опыты она характеризовала однозначно жестко: «Дрянь!» "А вот Чуковский и его дочь Лидия Корнеевна, наоборот, хвалили мои вирши", – заметил Берестов.
Мне захотелось пообщаться с поэтом. Я подошел к нему и сказал о своем желании.
- Хорошо, - согласил он. - Мы будем гулять по городу, вы мне покажете Воронеж, а я вам буду рассказывать обо всем, что пожелаете.
…Берестов никогда до этого не бывал в Воронеже.
Мы неспешно шли по проспекту Революции - видно было, что одышка ему здорово мешает, - и он, чуть нараспев, рассказывал:
- Юг России знаю плохо. Сам ведь я северный, с городка Мещовск, что на калужской стороне. Как-то мы с художником Львов Токмаковым поехали на мою родину - он собрался иллюстрировать мою почти автобиографическую книгу стихов "Школьная лирика", - и как я обрадовался тому, что в родном городе еще сохранились места, связанные с моим детством. Старинные часы на колокольне, двор, где мы играли в прятки, крыльцо дома, где я пересказывал своей компании "Айвенго".
Неспешно ступая, мы дошли до памятника Ивану Саввичу Никитину.
Остановились.
Постояли.
- Почтим память замечательного поэта, - сказал Берестов. - Он был первый, стихами кого я стал зачитываться. Мне тогда исполнилось двенадцать лет, я начал сам сочинительствовать, безбожно подражая Никитину. Позже увлекся и Кольцовым. У Алексея Васильевича мне нравилась пейзажная лирика. Хотя многого не понимал. Язык у него, как и у вашего Андрея Платонова, идет от народной песни, от сказа, от духовных стихов. Где, кстати, памятник Кольцову?
И мы направились дальше, в Кольцовский сквер.
Лето только начиналось, газоны жировали сочной зеленью, вовсю бил фонтан, переливаясь радугой на солнце.
- А вот и Алексей Васильевич, - сказал я возле белого памятника-бюста поэту.
- Какое благородное лицо! - отозвался Берестов. - А по воспоминаниям, Кольцов не отличался красотой...
Мы сели на соседнюю скамейку, и Берестов спросил:
- Хотите, почитаю?
- Кто же откажется услышать стихи в авторском исполнении классика детской литературы?! - ответил я.
- Ну уж, прямо и классика? - его и без того огромные зрачки округлились за толстенными линзами очков.
Он не любил, когда его относили на полку лишь детской поэзии.
Он был просто Поэтом.
И считал, что слово это не нуждается в эпитетах. Ему казались совершенно лишними и неуместными такие прилагательные, как "великий", "замечательный", "выдающийся".
Просто - Поэт.
И этим все сказано.
Хотя он тут же мне рассказал историю о нашем земляке Самуиле Яковлевиче Маршаке, которому, кстати, завтра исполняется 120 лет.
- Знаете, что Маршак делил всех поэтов на две категории? Он считал, что их надо "сортировать" на тех, с кого следует брать налог за бездетность, и на тех, с кого не надо.
Засмеялся. Глаза потеплели.
- Он имел в виду: есть ли в стихах детскость, или ее нет.
Берестов встрепенулся: "Кажется, я собирался вам кое-что прочитать?.." И совершенно неманерно, нетягуче, а рубленно-четким голосом провозгласил:
На старой марке Детиздата
Девчонка с книжкой... Как мила,
Как дорога ты нам когда-то,
Девчонка с книжкою, была!
Девчонка-муза! Каждым словом
Тогда служили, как никто,
Тебе Чуковский с Михалковым,
Маршак и Агния Барто. ...На стихи юного Берестова навела Чуковского его дочь Лидия Корнеевна. Именно она сказала отцу, что есть один такой мальчик (мальчиком его называла и Анна Андреевна Ахматова, а мальчишкой - Надежда Яковлевна Мандельштам), не без поэтических способностей. Чуковский заинтересовался. Впоследствии он напишет: "В Ташкенте, под весенним дождем, я познакомился с исхудалым и болезненным мальчиком, который протянул мне тетрадку своих полудетских стихов..." Это происходило в грозном сорок втором.
В своем дневнике Валя Берестов запишет: "За четыре месяца 1942 года я из мальчишки превратился в маленького старика". Он беспрестанно болел от недоедания (в очереди за хлебом упал в обморок), у него резко упало зрение (с тех пор он и носил очки с толстенными линзами), ходил как в тумане, шаркая брезентовыми то ли лаптями, то ли башмаками.
Чуковский взял шефство над Валей Берестовым. Ахматова устроила на шестнадцатилетие юного дарования настоящий пир: приготовила бухарский плов с курагой и подарила шикарный блокнот.
Маршак же сам нашел Берестова.
И пришел к нему.
- Обо мне Самуилу Яковлевичу рассказала Екатерина Павловна Пешкова, - продолжал рассказ Валентин Дмитриевич на скамейке в Кольцовском сквере. - Он заинтересовался мной. "Голубчик, - обратился ко мне Маршак, - смогли бы вы заглянуть ко мне? Ну, скажем так, часов в восемь?.." "Конечно, Самуил Яковлевич", - ответил я. "Только не вечера, а утра. Больше - некогда. День весь расписан..." - уточнил Самуил Яковлевич. С тех пор я влюбился в стихи Маршака - ясные, прозрачные, так писали в девятнадцатом веке. Он с настороженностью относился ко всякому авангардизму в поэзии.
Как-то Валентин Берестов пришел в гости к Маршаку. И Самуил Яковлевич прямо с порога спросил:
- Валя, вы не читали восьмой номер журнала "Знамя"? Там "Треугольная груша" Андрея Вознесенского напечатана.
- Нет, не довелось.
- Розалия Ивановна, Розалия Ивановна! - позвал Маршак немку-домоправительницу. - Где у нас восьмой номер "Знамени"?
- Не знаю, кто его получал, а я его не получала.
- Я его получал, черт подери! - вскричал Маршак.
- Тогда, - невозмутимо ответила немка, - он у вас под подушкой.
Журнал, действительно, в целости и сохранности лежал под подушкой.
- Розалия Ивановна, вы - как солнце!
Довольная домоправительница засияла улыбкой.
"Но и солнца бывает слишком много", - добавил Маршак.
- Маршак раскрыл журнал и сказал мне:
- Давайте, Валя, разберем одно место. Какое-то оно очень странное. Вот, извольте: "В нас - боксерах-гладиаторах, как в черных радиаторах, или в пруду карась". Где ж тут сказуемое? Я искал - и не нашел. Вот что значит отношение молодежи к корректуре! Вечно они что-нибудь напутают. Вот и здесь у Андрюши (у Вознесенского. - В. С.) "съели" сказуемое.
Берестов начал объяснять, что так было задумано, а так как все прорифмовано, то и с размером все в порядке, стих четкий.
- Вроде вы правильно говорите, - задумался Маршак. - Нет, мне трудно привыкнуть к современной поэзии. Все-таки они странно пишут. После этого хочется перечитать старого доброго... Евгения Евтушенко.
На Чижовку, где родился Маршак, мы не пошли - Валентину Дмитриевичу в такую жару было это не с руки. Но к дому на улице Карла Маркса, где жил Самуил Яковлевич с 1915 по 1917 годы, подошли.
Постояли, помолчали.
Здесь и мемориальная доска с портретом поэта в обрамлении его литературных героев.
- На склоне лет он часто уходил в воспоминания, - рассказывал Берестов. - Не раз я заставал Маршака, корпящего над страницами воспоминаний "В начале жизни". С какой-то юношеской теплотой он говорил об Острогожске, уездном городке, в который семья Маршака перебралась вскоре после его рождения. Майдан, речка Тихая Сосна, соседские ребята, гимназия...
В который раз раскрываю "В начале жизни".
Читаю:
"Совершенно неожиданно пришла весть о том, что я принят в гимназию... Мне купили такой же мохнатый, покрытый седой барсучьей щетиной ранец и такую же серую шинель с двумя рядами светлых пуговиц, как у моего старшего брата. И я был бесконечно горд, когда мы с ним - два гимназиста - шагали рядом по дороге в город, разговаривая об учителях, о товарищах по классу, о школьных новостях... Я дружил почти со всеми ребятами моего класса, особенно с мечтательным, голубоглазым Костей Зуюсовым, но чаще всего проводил свободное от уроков время в обществе старшеклассников и чувствовал себя среди них довольно свободно.
Это была молодежь конца девяностых годов, много читавшая и горячо спорившая. Молодые люди зачитывались Добролюбовым, Чернышевским, ревностно занимались естествознанием, рассуждали о смысле жизни и о призвании человека. Но все это не мешало им веселиться, петь хором студенческие песни и даже влюбляться". - Когда Маршак писал свои воспоминания, - продолжал Берестов, - то он думал, что никого из учителей и из его соклассников в живых уже нет. И вдруг телефонный звонок: "Спасибо, Сам, что помнишь о нас, об Острогожске, что хранишь эту память".
Маршак был просто потрясен: только в детстве называли его Сам (три первые буквы от имени. - В.С. ). А звонок был от учителя.
Солнце по-прежнему нещадно палило. Июнь девяносто четвертого был очень жарким. Мы вернулись в Кольцовский сквер, поближе к фонтану. И долго-долго еще сидели на скамейке. Почти до самого вечера.
- Почему я так нужен был Маршаку? - сам себе задал вопрос Берестов. - Думаю, что он видел во мне человека, выросшего на его стихах, на поэзии Чуковского, Ахматовой, Мандельштама. И видел, что стихи его отозвались во мне, проросли поэзией. И радовался результатам своего труда.
А потом мы еще говорили о Воронежском хоре ("Очень хорошо, что в вашем хоре вновь зазвучали двенадцать песен Митрофана Пятницкого"), о Марии Мордасовой, о поэтессе Алле Масленниковой. "У нее замечательные стихи, - сказал Валентин Дмитриевич. - Она их мне прислала по почте. Найдите ее и напечатайте ее подборку в газете. Поверьте, стихи стоят того".
Я тогда долго и упорно искал Аллу Михайловну Масленникову. Но в обоих писательских Союзах ее никто не знал. Не знали ее и в любительских литературных клубах.
Может, сейчас она откликнется.
И принесет свои стихи.
Ведь этого хотел последний классик детской литературы.
Виктор СИЛИН.
Фото Владимира МАЙОРОВА.
Источник: Газета "Коммуна"
[Последние]
[Архив]
© Информсвязь, 2012
|
