|
24.10.08
Земляки. Осень поэта
С ночи стало захолаживать. С южной стороны потянулись тучки; вовсю расшалившийся ветерок забежал в ближнюю от Красных Холмов Чугункину рощицу. Заморосило. Звезды поблекли, а потом и совсем исчезли. Вместе с рассветом в низинах, на огородах, где только и остались кочаны капусты, дожидавшиеся Покрова, запутался-закрутился туман. Строчки ложились кучно, легко, сами собой: Стоит туман рекой застывшей За огородами, внизу, И тихо лист роняют вишни В холодноватую росу. Они застыли в полудреме, Устало ветви опустив, И воробьишки на соломе Молчат, о чем-то загрустив… Романов отложил в сторону шариковую ручку, посидел, сосредоточенно глядя в октябрьскую темень окна, потом поднялся, стащил с дивана заношенный до блеска полушубок, накинул его на плечи и зашаркал к выходу. На крыльце стояло видавшее виды ведро с запасенным еще со вчерашнего дня углем. Легко поднял ведро и пошел растапливать печку. Неделю, как уже начал протапливать. Через день. Начало светать. За окнами затеплился новый день. Егор Федорович Романов засыпал уголь и вернулся к письменному столу. Хотя стол только по названию был «письменным», а на самом деле – самый обыкновенный, раздвижной, обеденный. Осенью ему как никогда хорошо пишется. Мысли и слова шли гурьбой, выстраиваясь, как на плацу, словно солдаты в шеренги. Мой сад и угрюм, и печален, Прозрачен он стал, как вуаль. От берега лета отчалив, Плывет он в студеную даль. Плывет - ему ветер навстречу. Он громко играет в дуду. И гаснут, как звездочки, свечи Дрожащей рябины в саду. А рябина в его саду, сплошь увешенная гроздьями ягод, полыхала, словно рубиновая звезда. Вспомнилось цветаевское: Мне и доныне хочется грызть Красной рябины горькую кисть... Все до единого листика - часть на тетрадных листочках в клеточку, часть на газетной бумаге - хранятся у меня стихи Егора Романова в отдельной папке. Что-то он привозил сам, что-то присылал по почте, а какие-то передавал с оказией. Аккуратный, чуть с наклоном влево почерк. Абсолютно грамотное, безошибочное письмо. Вот читаю из своего архива: С отцом я еду на базар, Дорогой еду тряской. Гляжу - не верится глазам: Все вертится, как в сказке. В свои восемьдесят два Егор Федорович часто уходит мыслями в детство. Когда были "голодовка, страх перед властью и до самых костей - худоба". Но детство есть детство. Хоть и голодное, и холодное, но все равно "из страны безоблачного детства, как с небес, нахлынет теплый свет". Егор Федорович родословную свою знает. - Мой прадед, Елизар Романов, гнул спину на барщине у помещика Лыкова. Был тот нрава крутого, лютого. Дед Стефан трудился уже на освобожденной реформами Александра II общинной земле. Отец же, Федор Стефанович, вступил в колхоз, зарабатывал трудодни. В дверь стукнули. Заглянула двоюродная сестра Татьяна Александровна. - По воду вышла до колодца, а сама думаю: дай, заодно гляну, как ты тут. У тебя, смотрю, гости... И Татьяна Александровна начала расспрашивать, зачем и для чего мы приехали в такую даль. Узнав, что интерес у нас один - поэт Романов, она тяжело вздохнула: - Совсем он записался. Никак не дает своей голове отдыху... И уже собираясь восвояси, добавила: - Егорка у нас - как Тургенев... - С чего ты так решила? - удивленно округлив глаза, взглянул на сестру Романов. - Но ты же сам говорил, что это твой любимый писатель. - Так писатель, а не поэт!.. - А его стихи в прозе?! Егор Федорович ошарашенно замолчал. Звякнуло ведро, а за ним и входная дверь. Тургенев и, правда, его любимый писатель. "Стиль у него идеальный, - сказал Романов, - просто какая-то безупречная гармония слова". В этот ряд он ставит земляка Бунина, потом - Аксакова. Ну, еще и Короленко. Их собрания сочинений есть в его книжном шкафу. И время от времени он перечитывает их. В начале нынешнего октября Романов штудировал "Грамматику немецкого языка", учебник 1954 года выпуска, и перечитывал учебник физики. - Я и "Математику", и "Астрономию", и "Химию" беру в руки, чтобы в памяти кое-что освежить, а там, глядишь, новое что-то откроется. В смысле понимания законов природы или явлений. Все они, поэты, - странные - так считают те, кто стихов никогда не писал, - "чудики". Романов начал слагать стихи еще в пятом классе. Он и в армию пошел с пятью классами, оставив дома несколько ученических тетрадок со стихами. Служил в Германии, там в 46-м в армейской газете и напечатал первое стихотворение. То была его проба пера. После срочной, дома, решил податься в районную газету. - Дали мне доходягу лошадь. Зима, холод собачий - а на мне кирзовые сапоги на босые ноги, да какая-то фуфайка на рыбьем меху. Ездил по селам, писал заметки и статьи. Хотя это громко сказано: ездил. Чтобы вконец не замерзнуть, обычно бежал следом за лошадкой, да и скотину было жалко - уж очень она худая: кожа да кости. И года Егор в районке не выдержал. Ушел . Да и матери одной тяжко приходилось. Тут еще голод сорок седьмого года подоспел. Вот она, полусгнившая хата. Эти бревна давно б на дрова... В ней, как перст, одиноко когда-то Горе мыкала век свой вдова. Заколочены досками окна, И тропа заросла лебедой. По тропе этой бабушка Фекла Ранним утром брела за водой. Как все точно схвачено: вот они - горе и нищета послевоенной деревни! И вдовья неприкаянность. По жизни у Егора Романова была и остается самая большая страсть - книги. Потому он и пошел учиться на библиографа в Московский институт культуры. Учился заочно, работал библиотекарем и художником-оформителем дома, в Красных Холмах, в колхозе имени Ф.Э.Дзержинского. Женился. Жена, Мария Андреевна, работала всю жизнь санитаркой на медпункте. Теперь ни жены, ни медпункта. Овдовел. - В мои стихи она никогда не лезла. Правда, иногда я ей читал из вновь написанного, Маша молча слушала и так же, молча, в знак одобрения кивала головой. Помолчал, подумал: - Не только писать, но и читать стихи - надо особый на то иметь строй души. В нашем колхозе главным агрономом был Герой Социалистического Труда Михаил Федорович Глазьев. Дока в своем деле. А кроме книг по растениеводству и семеноводству - никаких больше и в руки не брал. Считал, что все эти "стишки-повестушки" так... "никому не нужная лирика". Вот такой был прагматик... Ближе к вечеру распогодилось. Тучи съехали за горизонт, небо засинело. Мимо ближнего пруда пастух гнал стадо овец. Животина шарахалась из стороны в сторону и боязливо жалась в кучу. Мы шли по селу и все больше нам встречались люди пожилые, в годах. Низко кланялись друг другу, справлялись о здоровье. "С мужиками совсем беда, - промолвил в сердцах Егор Федорович, - моих годков уж никого не осталось. Померли..." Тут же, безо всякой паузы прочитал: И деревню уж стало знобить Оттого, что мужчины уходят. Видно, рвется какая-то нить То ли в нас, то ль в стране... - Что запечалился, Егорушка? - окликнул женский голос. - Горься - не горься, а жить надо. Из калитки помаленьку-потихоньку шла нам навстречу Мария Васильевна Бутенкова. Та самая Маша, с которой Егор в молодости спектакли-концерты на клубной сцене ставил, и которая, если не все, то огромное число его стихов знает наизусть. - Егор - мудрый. И очень добрый. Оно ведь так и сочетается. Мудрость - в доброте. Ведь им же самим сказано: Не спасет никакая молитва, И лишь совесть нам скажет: "Пора Подытожить, чем кончилась битва За великое дело добра". Мария Васильевна выпрямилась и как-то особенно торжественно произнесла: - А на презентацию третьей Егоровой книги я обязательно в Панино поеду. Вот и вирши для этого случая припасла. Пригласишь, Егор? - Еще и спрашиваешь. Ты ж мой главный критик и знаток моих стихов. Куда я без тебя?! ...Вечерело. Солнце уже задевало верхушки дальнего перелеска, ближнее поле лоснилось чернотой знаменитого на всю Европу чернозема. Двое стариков стояли возле калитки и неспешно о чем-то беседовали. То были Егор Романов и Мария Бутенкова.
с.Красные Холмы, Панинский район.
Источник: Газета "Коммуна"
[Последние]
[Архив]
© Информсвязь, 2012
|