 |
21.05.11
Субботняя байка от Владимира Котенко
Вот наступит ночь!
Пахомыч не спал всю ночь. Ворочался с боку на бок, стыдливо охал, прятался от действительности в подушку. Как младенец, сбрасывал с себя одеяло, как старик, натягивал его по самые уши. На рассвете вставал и, подбадривая себя словами «Смелость города берет», тихонько, чтобы не спугнуть меркантильных снов супруги, выходил на улицу, украшенную отсутствием свидетелей.
Оглядываясь по сторонам, пробирался к за борам, недостатка в которых не испытывалось, и мелом писал: "Наш председатель ТСЖ - бюрократ". Потом присовокуплял: "…консерватор и взяточник".
Покончив с одной надписью, брался за другую. Он сопел, высовывал язык, стараясь не сделать ни грамматических, ни политических ошибок.
- Сегодня я выскажу все, что о тебе думаю, - шептал он, и луна, покрывая его рискованный труд, пряталась за тучу.
Скоро на всех заборах можно было прочесть крупным шрифтом заветную Пахомычеву: "Повысим дворникам зарплату!" Последней всегда шла надпись: "Требую законного права писать на заборах!" Отходил в сторону и, при щурив глаз, любовался работой.
- Дрыхни! Дрыхни! - иронизировал он над начальством, - а вот я на трубу залезу. Уж там не сотрешь!
Обвязавшись веревкой, лез на трубу и в сотне метрах от земли писал, придерживаясь фактов: "Мы – не рабы, рабы - не мы!" И мысль, что он делает большое, нужное дело, поддерживала храбреца в критические минуты, когда ветер стремился сбросить его на спящую землю.
Мел как материал его больше не устраивал. Он сковывал его и как художника, и как гражданина. Пахомыч бежал к себе в каморку, наливал краску проделывал работу заново.
Он не халтурил. Подтирал, подчищал, добиваясь гармонического единства формы и содержания.
За работой время летело незаметно. Светало. Наступал час, когда Пахомыч становился не просто Пахомычем, а дворником Пахомычем, лицом с определенными служебными функциями и полномочиями.
Как раньше за мелом и краской, так же резво теперь он бежал за водой и тряпкой. Стирал надписи, сознавая, что человечество ему этого никогда не простит. Он презирал себя. Ему хотелось плюнуть себе в лицо, да не хотелось связываться.
- Мерзавец! Ты губишь все лучшее, что создал в жизни, - крыл он себя последними словами. Но его тут же одергивал внутренний голос: "А что же ты будешь за дворник, если разведешь грязь на вверенном тебе участке?! Дворник есть дворник, и тут уж ничего не попишешь".
Удалить лозунги было не просто: краска предательски быстро сохла.
- И какой черт занес меня на трубу? Ну зачем я, идиот, пишу, если тут же - стираю? Кому от этого польза?
К восьми утра он, валясь от усталости, сдирал последнее слово, будто кожу с тела.
А ровно в 9.00 на улицу выходил председатель ТСЖ. Окидывал хозяйским оком подвластные ему заборы и трубы, благодарил дворника за их непорочную чистоту, одаривал папиросой за неимением соболиной шубы со своего плеча.
Пахомыч прятал папироску за ухо. И, глядя в рыхлое, изрытое бюрократическими морщинами лицо, думал: "Нет, нельзя не писать. Лучше писать и стирать, если нельзя писать и не стирать".
Учись жить, килька!
Каждый вечер я сижу с удочкой на берегу реки из абсолютно философских побуждений. Выловленных рыбок не кидаю в ведро, а возвращаю обратно в реку со словами:
- Учись жить, килька!
Больше ни к кому на крючок они не попадутся.
Я льщу себя надеждой всю рыбу научить жить. Такова моя глубокая философия. В самых уловистых местах я сею среди рыб разумное, доброе, вечное. Я вижу в себе Платона, Сократа, Диогена, Канта и прочих мыслителей вместе взятых.
На что лучше всего сеять? Неплох червяк, годится распаренная пшеница, жмых и, конечно, рис. Пригодна и мормышка, купленная по высоким ценам в магазине "Природа".
Ради филантропии приходится иногда идти на известные материальные жертвы. Меня не понимает никто, даже собственный кот. Он сидит рядом, сверкает голодными глазами, словно хочет сказать: "Хозяин, ты не философ, а дебил!"
Вы спросите меня, не хочется ли мне самому ухи? Когда рыбаки варят на костре двойную, а то и тройную, разливают ее по мискам и смачно хлебают деревянными ложками, я готов сломать удочку, как шпагу, послать к дьяволу всю философию и подсесть к веселому огоньку. Но нет, ведь это, по существу, предательство высоких идеалов.
Нынче рыба почему-то клевала плохо. Возможно, я ее всю перевоспитал. Стал уже подумывать, не бросить ли удочку и не пройти ли вдоль речки с бреденьком? Воспитательный эффект бредня больше. Так я мыслил, как вдруг поплавок повело в сторону и утопило. Кот насторожился.
Я подсек. На крючке болтался окунек, очень плотный и, вероятно, вкусный. Он трепыхался, будто воробышек, мечтая улететь. Я сказал окуньку снисходительно:
- Дурачок, не бойся. Я тебя спасти хочу.
И отпустил. Через минуту поплавок повело снова. Рывок - и на крючке болтался опять он, уже пораненный. Повторилась процедура: снятие с крючка, как с креста, произнесение моего заклинания и - шлеп обратно в воду. Что бы вы думали? Он опять клюнул. Губа его была рассечена, из нее сочилось что-то алое, хвост едва шевелился.
- Глупый, - сказал я. - Пошел вон. Живи.
Я снова отдал его родной стихии, где никогда не бывает солнца. А он опять вернулся.
Я его не отпустил. Значит, он - невоспитуемый. Попадаются и такие типы: Лютер, Джордано Бруно, Ян Гус и т. д. Я развел костер, бросил рыбку в котелок, положил по вкусу перчика, лука и чеснока, сыпанул горсточку пшена, влил стопку водочки. Варево заиграло божественными запахами. Мы с котом хлебали сладкую уху и плакали. Философ во мне умер, зато родился гастроном.
Никогда больше я не смогу отпустить на волю ни единой, даже крошечной рыбешки. Я съем всю реку с потрохами и костями. И золотистых карасей, и сонливых лещей, и застенчивых чебаков, и быстрых красноперок, и тому подобную плотвичку.
О, окунек! Ты победил. Нет, это не я тебя съел, а ты меня...
Источник: "Коммуна", N 75 (25703),21.05.11г.
Источник: Газета "Коммуна"
[Последние]
[Архив]
© Информсвязь, 2012
|
