1
На той стороне протоки кто-то был… Порывистый ветер взбивал листву чернотала, клонил, придавливал к земле густые заросли крапивы и дикой мяты. Утро, самое раннее, боясь сбиться с пути, ощупкой шло вдоль берега. Медленно проступали, серели мокрые кусты, чубы камышей у пересыпок, потаенное серебро взбаламученной ветром вербовой листвы. Вроде никаких посторонних звуков, только шум ветра да плеск волны о песчаную кайму берега... Там, за неширокой полосой быстрой воды, хмуро темнел Остров.
Верхняя его часть, вздыблено-каменистая, с редким ежиком косо растущих, пригнутых ледоходами талов и тонких молодых верб, далеко вдавалась в тихие воды Большой Реки, разбивая, разводя стремнину на две неравные части. Середина Острова была ниже и шире, мелкие карасиные озерки-саги соединялись там между собой узким каналом, облюбованным бобрами. С начала лета по этому каналу, продавливая густую щетину осоки, проталкивались в глубину Острова на своих чернобоких плоскодонках местные рыбаки, ставили сети на сагах.
Островной карась – желтоватый, тяжелоспинный, с остро заточенным плавником-пилой (не зря звали душманом!) - пользовался куда большим спросом, чем его измельчавшие пойменные собратья. Горловина канала этого была как раз напротив того места, где уже несколько минут сидел на корточках Николай. Ноги его затекли, рослый бурьян холодил колени сквозь тонкие «треники», но парень не спешил оставлять свое укрытие - молодой ивовый куст, почти сплошь увитый диким хмелем. Еще пару часов назад Николай, а попросту Колька-пуля, легкий на ногу, поджарый, как гончак, семнадцатилетний абориген с раскосыми татарскими глазами и русым чубом, даже и представить себе не мог, что окажется здесь. Пару часов назад он провожал Ленку Проничеву в Задунай, крохотный хуторок в получасе ходьбы от Старого Лога.
Фото Михаила Вязового
Шли дальней дорогой, посуху, через сосняк. Ленка смеялась:
- Какой ты справный казак стал, Колька: и усы вон, и шаровары с лампасами...
- А ты думала, - отвечал в тон ей "справный казак", поглаживая едва проступившие реденькие усишки, - хочешь, пощекочу? От других так отбоя нету, в очередь пишутся у завклубом.
- Ой, трепало! - хохотала Ленка. - Это кто ж другие? Дунька Косая да Манька Кривая? Ну и вали к ним. Перышко не забудь!
Колька, пропащий футболист и забияка, за словом в карман не лез, но и не пережимал: не тот случай. Ленка хоть и ровесница (полгода разницы не считается), в колледже учится, городская теперь, незнакомая совсем стала. Парни, не ему чета, с настоящими усами, на танцах вокруг нее вьются, друг на друга бычатся. В школе была - глаза да челка, а счас... морозильник с магнитом.
Сама подошла - ну, одноклассница же, - чего, мол, не танцуешь? Да не во фраке (сено с отцом возили, дотемна сенник забивали). Какой, говорит, примерный, прям не узнаю. А сама глядит своими большущими карими - и насмешливо вроде, а не обидно.
Глянул и Колька, глубоко глянул, научился уже... да только слюну сглотнул, по-мальчишески торопливо кадыком дернув: показалось вдруг, что откусил сдуру большой кусок мороженого, и кусок этот, став где-то в груди, тает, и от этого сладко и дрожко...
Ушли они с танцев по-английски: были и нету. Спустились знакомой тропинкой к Дунаю, проточному озерку-старице, разулись, прыгали на одной ножке: Ленка, дурачась, ольховой веточкой чертила на песке "классики"... В Задунай все местные ходили "низом" - по насыпи до насосной, потом - петляющей меж болотцами хорошо набитой стежкой. Так короче, но... Через сосну - два километра лишних, зато сухо, правда? Ну, ясно.
Однако и сосна кончилась, и дом Ленкин - вот он. Остановились у калитки, поговорить бы еще (вроде мало говорено), да у проулка, возле дома Мозгалевых, "жигуль" чей-то нарисовался, дверка приоткрыта, музыка играет. Видно, на "улицу" кто-то приехал - из Старого Лога, а может, из Выселок. Не станешь же обниматься, когда на тебя пялятся.
Колька-то тронул Ленку за локоток - ну, вроде приобнять хотел. А она его по носу - щелк, легонько так: - Не шали, казачок! Пока. Один идти-то не забоишься? На том все и кончилось, да только кончилось ли? Постоял Колька, поежился - под утро схолодало - да и двинул восвояси, - скоренько так, на всех парах.
Когда проходил мимо "жигуля", окликнули: "Эй, пацан!" Голос знакомый вроде, Колька приостановился. Вышли трое, первым Тимоня, сын председателя из Выселок, шароголовый, глыбистый качок:
- Ты не заблудился? А?
Колька все понял мгновенно - двое других заходили справа и слева. Тягучая слюна не сглотнулась, прилипла к гортани: знакомые мурашки, взлетев по спине, подбирались уже к вискам, пощипывали затылок. Ударил сразу, не дав качку сделать последний шаг - правой снизу, коротко, без замаха, как учил физрук Костя. Было далековато, но кулак, скользнув, задел что-то мягкое, податливо-смазавшееся. Тимоня, взмыкнув, схватился за нос: удара он не ждал.
Парень, что стоял справа, дернулся, но ударить не успел: без разбега, по-щучьи Колька нырнул между ним и Тимоней, прыгнул в проулок и рванул под уклон - пулей.
Погони слышно не было; лишь когда миновал огороды и свернул на сырую, изрытую лесхозовскими тракторами дорогу к Савину займищу, услышал шумок мотора в проулке. Переводя дух, доглядел: свет фар, поелозив беспомощно по лугу перед первой же рытвиной, замер, потом сгас, светились одни подфарники. Ладно, подумал Колька, пущай кумекают. Назад идти нельзя, это ясно, а вдоль Большой Реки две дороги: влево, на Выселки, и вправо, к Острову. Выбирать не из чего: надо двигать к Острову, переждать, а утром приедут рыбаки вятеря проверять, с ними и домой вернуться можно.
Волнение улеглось, дрожь-оторопь отошла, и Колька, усмехнувшись, подбил бабки: повезло тебе, ухажер! Кроссовки только жалко, все изгваздал. Кроссовки и впрямь жалко было: новенькие, свежекупленные, полтыщи нынешними деньгами - черные, с серебристо-голубой полосой. Одна вещь была...эх-х...
2
На той стороне протоки кто-то был. Мишела, бросив лодку с рыбой и причандалами в канале, метрах в двадцати от протоки, налегке вышел к горловине, и теперь, таясь в отволглом тальнике, больше вслушивался: различить что-то там, за текучей, еще по-ночному темной водой было трудно.
Пошумливал ветер в береговой поросли, плескалась в берег, билась о грубосмоленные борта сбившихся в заводине чуть ниже по течению лодок вода; вроде ничего такого. Мишела ежился: поддернутые до паха забродские сапоги да накинутая на голое тело, прямо на синеватую роздымь наколок телогрейка - в рыбьей чешуе, с единственной пуговицей - грели мало. Сами собой катились на широких небритых скулах желваки; глаза, на свету острые, с отливом в сталь, глядели невидяще, отрешенно.
Начинало светать, скоро должен явиться "хозяин". Мишела скрипнул зубами: с этим толстомордым "лягашом", тогда еще при погонах, при власти, судьба свела давно и все не дает размотаться. Связывало такое, о чем не говорили, но хорошо помнили оба, особенно Мишела. В те, уже минувшие, схлынувшие вместе трухлявой властью времена встречались они редко и скрыто; теперь не то, хотя...
Друг сердешный Михайло Шалвович, падла вислогубая, развернулся: три ларька в райцентре, в открытую почти торгует рыбой, по домам развозит, - всем же по фигу. Есть у него рыбчаки и в Выселках, и в Бродках; сначала хватало и так, плавом или на донные сети-кольцовки брали рыбы немало: не то что лещ да судак, стерлядка попадалась, и добрая.
Да, видать, заказы росли, сеткой не начерпать. Так и появилась у Мишелы в лодке привезенная Губаном "байдулла" - аккумулятор тракторный, провода - привода да электрощуп-подсачек с кнопкой-выключателем. Начал сверху, от Стерляжьей ямы. За два сезона зачистил все ямки-затиши вплоть до Острова. Сначала скребло, сосало внутри. Не от мандража: у Губана все схвачено, вытащит, если что, - много, слишком много пропадало молоди. Потом свыкся. Другая беда явилась: вместо лобастых сазанов до лопатистых лещей широкоротый подсак-черпало нашаривал теперь все больше всякий рыбий сор - белоглазку, густеру, окуней-недомерков.
Вот и пришлось сегодня, таясь пуще прежнего (не дай бог узнают свои, местные), на Остров ломануться. И не зря. За два часа работы завалил лодку чуть не по борта душманами да линем; брал только мерных, от килограмма и выше. Теперь вятеря землячкам снимать придется, и надолго... Мишела распрямился, цепко повел взглядом: чисто, ни шухерка.
Однако давно знакомое, не раз выручавшее в зоне ощущение - будто мутит малость, приподымает что-то из живота, подкатывает к горлу - держало, не давало вздохнуть спокойно.
Выждав еще пару-тройку минут - время, время! - Мишела решился: если что - порву сук! Вытолкав тяжело груженную лодку на вольную воду протоки, сел на корму, привычно, с разворотом, перекинул ноги через борт, раз, два, три - ухватисто гребанул с одной стороны запашистым веслом-самоделом: ну, пошла, пошла...
3
На той стороне протоки кто-то был! Теперь Колька знал это совершенно точно: качнулась над тальником какая-то тень, зачавкала грязь под чьей-то тяжелой, с протяжкой, поступью; всплеснулось что-то раз и два в глубине, на канале, не порыбьи. Минут через пяток тяжело, рывками выпростался из почти затянувшей канал всякой водяной дурнины темный силуэт лодки, ясно видный на фоне белесого песчаного берега. Лодку толкал коренастый мужик в высоких, явно не по росту, сапогах-самобродах. По тому, как мужик легко, опершись на корму, перекинул себя в лодку и, огребаясь справа тяжелым веслом, поставил лодку углом, "на течение", Колька понял: свой, из местных.
Кто-то с ранья решил проверить вятеря на островных сагах, подумал Колька, - да, видать, не свои, свои-то по ночам не проверяют, чего таиться? Потому и не поспешил он обозначать себя, выжидал, медлил.
Рыбак греб ровно и ловко, правил на темневшую невдалеке выше по течению пересыпку, но лодка шла тяжело, будто камень за собой волокла. Ее сильно сносило, и выбилась она из течения почти вровень с тем кустом, за которым томился Колька. И тот, приглядевшись, едва не охнул: лодка вся, почти по борта, была забита рыбой, а правил ею Мишела, Мишка-ээк, в-во! Захлюстанная, вся в крупной чешуе фуфайка расстегнута, голая грудь, как синяк, наколка на наколке. Мишелу в селе не любили. Не за то, что из своих сорока с небольшим пробыл на воле едва ли половину - за то, что курил дурь и пацанов приманивал, осенью шастал ночами по огородам, зимой - по погребам, обижая все больше одиноких старух.
Значит, вот оно как... Столько рыбы из вятерей и за неделю не вытрясешь; значит... Сосед дядя Трофим, заядлый лещатник, не раз уже жаловался отцу, что ночами кто-то варначит по ямам, бьет рыбу током: клева нету, как в колодезе, а в траве по заводям снулого малька полно. Грешил он на мужиков с того берега, из Амосова, да, видно, зря...
Тем временем лодка, поймав обратное течение, пошла ходчей и скоро ткнулась носом в камышовую поросль у пересыпки. Привстав, Колька хорошо видел: Мишела, слегка поддернув лодку на берег, курил, сидя на корточках. Слышно было, как по лесной дороге, ведущей из Бродков, шла машина, по звуку легковая, УАЗ или "Нива", другие там не пройдут. Машина шла тяжело, но уверенно: звук мотора становился все ясней, отчетливей.
Мишела тоже звук этот, видимо, расслышал: распрямился, стрельнул недокурком в воду и - бочком, бочком - стал протискиваться сквозь камыши к коренному, густо заросшему черноталом берегу; камыши, сомкнувшись над ним, колыхались, не отставали, шли следом.
Колька выпрямился и тогда только почувствовал колотун: крупная дрожь, не отпуская, била и била его, хотя холода он не ощущал. Горячая пустота - как тогда, перед дракой - заполнила грудь, поползла к горлу. Колька нагнулся, не развязывая шнурков сдернул с ног мокрые кроссовки, сунул их в куст (хмель что покрывало) и шагнул к воде...
4
Мишела, подогнав лодку к пересыпке, подтянул ее, сколько смог, к камышам, прихватил к пуку камышовых стеблей продетой через металлическое кольцо на носу истершейся причальной цепью, закурил. Отсыревшая усманская "Прима" не тянулась, не давала кайфа.
Слышно было, как по Бродковской просеке, грозно взрыкивая, идет УАЗ. Губан, больше некому. Вот и куревом разживусь, подумал Мишела. Недокуренная сигарета, коротко мелькнув огоньком, боднула воду, и Мишела двинулся по узкой, едва протиснешься, им же промятой стежке к темнеющим метрах в сорока кустам, где был спрятан мотоцикл.
Росно-мокрые камыши лезли в лицо, холодили грудь. Мишела вздрагивал, коротко поминал кого-то. Широкие отвороты сапог цеплялись за изломанные, пригнутые к земле стебли, мешали идти. Мишела прикидывал, куда ему теперь перегнать лодку: это место неудобное, чащина, и рыбу носить далековато. Да и нельзя тут оставаться - после нынешнего.
Когда Мишела, весь мокрый, вышел наконец на равнину высокого коренного берега, губановский УАЗ уже, поводя фарами, переваливался через гатку - большую металлическую трубу на Литманском ерике.
Хорошо, а то времени-то - в обрез. Скоро начнет съезжаться всякая шушера, р-р-рыболовы, м-мать их... На протоке, вроде близко, всплеснулась какая-то крупная рыба.
Мишела машинально, по привычке повернулся на всплеск - и замер: по протоке, по самому стрежню - далеко уже, миновав почти Остров - плыла лодка. Тяжелая, по борта забитая рыбой. В лодке никого не было. За Островом, на широкой тихой воде лодка вдруг качнулась раз и два, жадно хлебнула парующей, в туманце, воды, тяжко осела...
Мишела заорал по-дурному, кинулся вниз, запутался тяжелыми самобродами в камышовой поросли, упал. Скрежеща зубами, обещал уделать этих падл, тяжело, сломленно поднимался. А там, на Большой Реке, где смутно угадывалась плывущая по течению лодка, большим бельмом расплывалась на темной еще воде рыба. Много, много рыбы...
Александр Нестругин
Петропавловский район, Воронежская область
Источник: газета "Воронежская неделя" N 38 (2127), 19.09.2013г.
Чтобы оставить комментарий, необходимо войти или зарегистрироваться.
Источник: Газета "Коммуна"
[Последние]
[Архив]
© Информсвязь, 2013