24.09.14
Полный кавалер
Земляки
Георгиевского банта Василий Емельянович Гридяев был родом из села Глушицы, что в Рамонском районе Воронежской области
Михаил Николаенков
г.Воронеж
Попадая в какое-нибудь селение, я иногда иду на погост. Там острее чувствуется грань между прошлым и настоящим. Да и побывать одному, сосредоточиться и задуматься о бренности земной - способ привести себя в гармонию с миром и самим собой. Погрузившись в былое, пытаюсь понять, какие они были люди, как жили, о чем мечтали, легко ли ушли в мир иной.
Интерес в тот раз был чуть иной, связан с названием деревни – Глушицы. Сам я родом из Глушни, что в Брянской области, но давно живу в Воронеже и волею судьбы приобрел дачный домик возле Глушиц, что в Рамонском районе.
У этих названий двух деревень один корень и смысл его - «глухое место». Что за люди там жили, какие фамилии носили? Фамилии иные: четверть погоста - Гридяевы, Кретинины, Плетневы, а на моей малой родине - Морозовы, Фоменковы, Николаенковы…
Это было в сентябре 2012 года, я шел по погосту деревни Глушицы и с правой стороны от входа на погост увидел могильный столб с надписью: "Здесь похоронен полный Георгиевский кавалер Гридяев Василий Емельянович, подпрапорщик пехотного полка".
Он родился в селе Глушицы Задонского уезда (ныне Рамонского района) 26 февраля 1889 года, умер 22 августа 1965 года и похоронен на местном кладбище.
В тот день на высоком косогоре встретил старика, он словно меня ждал, потому как на мой вопрос о деревне рассказывал вдохновенно, заявив, что я нахожусь в самом красивом месте России, и привел тому доказательства. Вот здесь, где мы находимся, говорил старик, стояла церковь. В старину, по осени, когда дни становятся короче, а звезды ярче, отсюда вид эдемский открывался: за рекой, затянутой туманом, золотые купола церквей парили: над горизонтом пятиглавый Храм Никольский в Нелже, слева пятиглавый храм деревни Излегоще, а за ним Савицского храма купола, справа - Карачунский. А самое красивое место - за косогором в Писаревке, куда меня он пригласил. Там река в подножье перед нами взор явила. Она, словно змея, то пряталась, то выглядывала, хвостом виляла.
Глушицы расположились на высоком правом берегу реки Воронеж, что в 10 верстах от Рамони к северу в сторону селений Сенное и Излегощи. Справа от столбовой дороги поля перемешивались с дубравами, а вдоль реки Воронеж, на равнине, и сама деревня.
За деревней ближе к реке равнинную местность сменяют холмистые косогоры высотой в некоторых местах до 150 метров, а за ними глазу открывается огромная до горизонта лощина, на ней в пойме раскинулись луга, рощи и озера - Максимово, Борисово, Мастушко, Подждан, исстари называемые "глухими озерами". От них, как говорят, и произошло название селения, хотя местные жители не согласны с этим утверждением и считают, что село их происходит по сути от слов "глушь", "глухое место".
Справа и слева по течению реки деревню окромляли два оврага, покрытые дубравой - Писаревский и Пекшевский. Они-то и очерчивали границу деревни.
В конце XVIII века в деревне построили деревянный храм, и Глушицы стали селом, а жители, исстари привыкшие называть свое родное место деревней, так и не изменили своей привычке.
Река Воронеж течет с севера на юг, перед деревней русло реки делает поворот на юг и уходит за лес в сторону села Нелжа, которое как на ладони видно с высоких косогоров Глушиц. Прежде всего взгляд радовал Нелженский храм Николая Чудотворца, его купола будто бы парили в небе, окропляя видимое своей божественной красотой. Особенно это явление виделось, когда от реки поднимался туман, застилая лес и часть храма, оставляя видимыми только купола. В простонародье места эти окрестили дивнореченскими.
Вот в таких благословенных местах и родился человек с удивительной судьбой - Василий Емельянович Гридяев. А по иному и не могло быть. И вся его жизнь диво: Золотой Георгиевский крест из рук царя Николая Второго получил; встречался с Лениным; а сколько раз был один на один со смертью; встретилась девушка с редким русским именем Мавра по отчеству Николаевна, родившая ему одиннадцать детей.
Образ героя Первой мировой меня глубоко тронул. Подумал, может быть, они на той войне встречались с моим дедом - и тот, и другой умерли в один, 1965, год (Кузьма Иванович 1881 года рождения, а Василий Емельянович с 1889). Мне было девять лет, когда он ушел из жизни. От сырости той окопной у него всю жизнь болели ноги.
Первый раз о Первой мировой я услышал лет в семь, мы с матерью собрались в извоз к родственникам в другую деревню за десять километров. Мать меня укутала, как Филиппка, все говорила о каком-то холодном ветре "чичере", который может застать нас в поле. Кроме своей деревни, до того я нигде еще не бывал.
На этот раз впервые увидел каменные дома.
Мать по дороге вела разговор: "Мой тя (отец ее) тоже ничяго, акромя своей деревни, не видал, а потом Первая мировая война началась, и весь мир посмотрел, в во вторую войну немцы к нам пришли, век бы их не видать". "А деда немцы не трогали?" - спрашивал я. "Нет, не трогали, ему было за 60 лет, один пожилой немец с ним о чем-то часто балакал, вроде как понимали друг друга. Немцы были разные, одни порой и шоколадом угощали. Свирепствовали у нас во время оккупации мадьяры" - рассказывала мать о своей Второй мировой войне. "А медали у деда были?" - продолжал интересоваться я. "Были какие-то железные, их тогда опасались носить", - отвечала мать.
Наша деревенька, Глушня, расположена на опушке Брянского леса, там издавна занимались гончарным ремеслом. А дед Кузьма олицетворял для меня древность. Весной, когда обжигали в горнах горшки, а это интереснейшее действо, ну что-то наподобие ночного у Тургенева, дед любил поведать о Первой мировой. Обычно каждый год мальчишки его снова просили рассказать, как он возле стога сена подстрелил "австрияку".
Дед Кузьма был строг и крутого нрава. Но ко мне относился бережно. Старший брат рассказывал, когда я в младенчестве упал по его недосмотру с печки, дед брата отлупил, а когда сестра не углядела за мной у реки, и я уж окунулся в воду с головой, то дед совсем "задымился". На всю округу кричал: "Тудытвашумать, чтоб неделю за обеденный стол не садились" - обычно так словесно он грозился внукам. А это серьезное наказание в полуголодное время.
Так вот, возвращаясь к обжигу горшков.
В деревне начиналось оживление, предчувствие мальчишками какого-то важного события: ночевки у костра в течение двух недель. Горн пару дней просто обогревался, а затем начинался обжиг глиняной посудины семьями по очереди со своими дровами. С утра вереница детей с горшками сновала от дома к горну, женщины обмазывали внутри их дегтем, старики укладывали посудину в горн.
Вечером мы, мальчишки, собирались у костра, рассаживались на пнях причудливой формы, которые потом и подбрасывали в огонь, с собой приносили картошку, корочки хлеба и фуфайку, чтобы не лежать на сырой земле. Старшие занимали места ближе к костру, а мы, мелкота, располагались где придется. Все это начиналось около десяти часов вечера.
Оживление: к костру, как бабочки на свет, приходят и стар и млад, переговариваются, шутят. А часам к одиннадцати оставались только малые и старики, которым на следующий день не надо идти в колхоз на работу.
Свет же от огня очерчивал пространство вокруг горна, гасли последние огоньки в окнах домов, деревня погружалась в сон, а у нас начиналась важная ночная работа. Все мы ждали главного зрелища, когда мой дед Кузьма или кто-то еще из стариков начнет рассказывать о своем прошлом. Нам они казались такими древними, как пни вокруг.
Дед Кузьма молча томил нас, важно покрякивал, дымя цигаркой. Давал указания, какие дрова в первую очередь подносить, обращая наше внимание на главное в ремесле гончара при обжиге - равномерность жара. Наблюдать за ним в этот момент было крайне интересно. Он степенно доставал из одного кармана пачку махорки, из другого - клочок газеты, насыпал табак на газету, завертывал в трубочку, слюнявил кончики, придавливал в крестик конец цигарки, просил нас подать огонька на головешке и только потом душевно затягивался. Ну а мы уже успевали испечь картошку на углях и на палках жарили хлеб.
Трудно сейчас точно вспомнить, что старики конкретно рассказывали, но темы в основном крутились вокруг Первой и Второй мировых войн, слов много незнакомых встречалось: Австрия, Брусилов, прорыв. "Дед, а ты царя видел?" - спрашивали мы. "Конечно, видал", - был ответ. "А ты был за красных или за белых в революцию?" "А какие они, немцы?" "А с Лениным не встречался?" - сыпали мы вопросами.
Наконец-то дед приступал к рассказу, как он "австрияку подстрелил". Рассказывая об этом эпизоде, он с головой погружался в те события и не обращал на нас никакого внимания. Взгляд его молодел, зрачки загорались, как, казалось, от давно потушенного старостью огня. "Я туды, он сюды вокруг скирды, друг на друга посмотрим и снова вокруг скирды. "Дед, так ты его в плен взял или убил?".
Из его рассказов я так и не понял, чем у них все закончилось, наверно, все-таки убил, так как сквозь его старческий взгляд просматривалось чувство вины или жалости к тому человеку. Округлые наши глаза от рассказов деда Кузьмы к полночи смыкались.
В центре - дед Кузьма с родственниками. 1964 год
Мы все ближе прижимались к костру, от реки уже тянуло прохладой. К огоньку, к людям приближались пасшиеся в ночном лошади.
Они тихонько пофыркивали, отчего нам становилось спокойней, молодость брала свое, и под рассказы дедов о Первой мировой мы засыпали.
К утру же расходились по домам. Утро в деревне звонкое: еще сонно мычащие коровы, гром от хлыста кнутов погонщиков, шутки пастуха над проспавшей хозяйкой, перекличка петухов, стук отбоя кос, кое-где ругань не отрезвевших с ночи мужиков и еще утренний птичий базар. Все это никак не мешало молодому сну.
(Продолжение следует)
Источник: газета "Воронежская неделя" N 39 (2180), 24.09.2014г.
Источник: Газета "Коммуна"
[Последние]
[Архив]
© Информсвязь, 2014