Дневник Международного Платоновского фестиваля
Писатель Владимир Шаров рассказал воронежцам о старых письмах, памяти и революции
Вдумчивым читателям Андрея Платонова и этот прозаик должен быть знаком. Нашему земляку Владимир Александрович посвятил ряд статей. Некоторые из них публиковались в томах «Страны философов Андрея Платонова» вместе с публикациями неизвестных прежде его текстов и исследованиями платоноведов со всего мира.
Владимир Шаров. Фото Виталия Черникова
Представила Шарова издатель Елена Шубина, одним из недавних проектов которой, кстати, стал сборник платоновских писем "…Я прожил жизнь".
Впрочем, с нашим городом Владимира Александровича связывает не только литература. Впрочем, пусть он сам расскажет об этом: предлагаем вниманию читателей "Коммуны" отдельные выдержки из монолога писателя.
- С 1971 года по 1977-й я учился заочно в Воронежском университете. Меня позвал в Воронеж Александр Немировский. Сначала предполагалось, что буду заниматься античностью. Но поскольку я – человек, органически неспособный к изучению других языков, ушел на русскую историю. По первой специальности я - историк. Защищал диссертацию по опричнине. Правда, это уже было в Москве, в Историко-архивном институте.
Два года назад снова приехал в Воронеж. Город узнал с трудом. Он похорошел. В молодости я жил здесь во многих местах. Например, неподалеку от стадиона, в общежитии на Московском проспекте... Конечно, воспользовался возможностью прогуляться. Побывал и возле дома, где теперь висит мемориальная доска Немировскому, видел памятник Мандельштаму...
...Платонов, безусловно, главный для меня писатель в русском двадцатом веке. Так получилось, что я довольно рано прочитал его, до того как его начали по-настоящему печатать. Мой отец был шапочно знаком с Платоновым.
Однажды ему подарили машинописную копию "Котлована" - четвертую или пятую, почти неразборчивую. Мне кажется это абсолютным чудом - когда человек пишет о машинах так же, как о людях, о людях, находящихся между жизнью и смертью... Я - человек достаточно всеядный, с интересом отношусь к более или менее всей литературе. Но ощущение чуда, безусловно, оставляет прежде всего Платонов.
...Недавно благодаря Лене Шубиной и Наташе Корниенко вышел совершенно фантастический том его переписки. Это одна из самых трагических книг, какие только есть на свете. Книга, от которой нельзя уйти и нельзя оторваться. В каждом письме повторяется одно и то же - бесконечное, страшное... Из этой жизни рождалась необыкновенная проза, чудесная, сказочная. Какой бы страшной ни была фабула - от этой фантазии есть, как ни странно, ощущение праздника.
...Я печатался и продолжаю печататься в журнале "Знамя". Однажды в начале 1990-х я вышел из редакции и увидел на соседней двери вывеску "Народный архив". Позже туда зашел. Там было две комнаты. В одной имелась трещина от потолка до пола шириной сантиметра четыре: было видно, что происходит в соседнем помещении. А там торговали разного рода мануфактурой. Во второй стояли кошачьи клетки и фотографии кошек. А в третьей - архив. Его собирали несколько энтузиастов из архивного института. Они поняли то, что сейчас понимают многие: от "простой" жизни почти ничего не осталось. Они объявили, что берут частные архивы частных лиц, кто ни принесет. В течение года к ним приходили ящики с книгами, рукописями из Австралии, Аргентины и со всех концов России. Выяснилось, что со многими людьми, которые это все начинали, я когда-то работал. И вот я сижу там и читаю эти рукописи. А потом спустя время решил туда вернуться, но оказалось, что архива уже нет. Сначала его передали в Химки, а оттуда - в архив Москвы. Но поскольку все не описано, не каталогизировано, получить это будет невозможно много десятилетий. А что произошло с бумагами, которые не попали в тот архив? Сколько их сгорело в буржуйках Гражданской войны! Когда-то для многих людей день был не полон, пока все, увиденное, услышанное за день, они вечером не записали в дневник. Жизнь, когда живешь, чрезвычайно мимолетна: ты не успеваешь ее ни понять, ни осмыслить. Времени не хватает! Для многого не хватает жизни человеческой: нужно несколько поколений. Мне попадались дневники, которые вели бабушка, мать и дочь - с пяти лет до конца жизни. Записывали самые мелкие события своей жизни: чем болели дети, что съели, кто приходил...
Когда читаешь такие записи, которые велись изо дня в день, из года в год, понимаешь, что у жизни есть какой-то смысл. Так вот, огромная часть переписки и дневников сгорела не только по трагической случайности. Многое сжигалось потому, что при аресте могло быть использовано против тебя. Немало интеллигентов были вынуждены сочинять себе выдуманные биографии. Дворяне становились мещанами, крестьяне - бедняками... И происходило профессиональное забывание исторического опыта, абсолютно невосстановимое.
Единственное, что этому противостоит - литература. Можно читать бесконечные писцовые книги, но жизнь по ним восстановить нельзя. Как люди здороваются, объясняются в любви, о чем говорят на отдыхе, в бане? Эту ткань жизни сохраняет только проза. Платонов в огромной степени сохранил, мне кажется, ту ткань жизни, которая сделала возможной революцию. То, что ни в каких архивах не зафиксировано и все пропало.
...У меня с годами крепло убеждение, с которым многие платоноведы не согласятся: что революция была естественным и почти неизбежным следствием русской истории. Это, впрочем, не значит, что история могла идти только так. И в истории, и в жизни каждого из нас существуют некие развилки... Расскажу про одну свою. Однажды в молодости я попал в Среднюю Азию - участвовал в археологической экспедиции... Проработал два месяца, накопил немного денег и поехал в Хиву. Жил в бывшем гареме хивинского хана, в келье бывшей наложницы. Это была самая дешевая гостиница. Ходил по городу, сидел с чеканщиком на базаре и говорил с ним о Вечности... А потом мне сказали, что приезжают три студента из Алма-Аты. Оказалось, что это адвентисты Седьмого дня, которые объезжают свои общины. Они приехали, мы познакомились. Гуляли и разговаривали о Священном Писании. И однажды они сказали, что хотят, чтобы я с ними поехал. Я сказал, что не могу поехать: у меня нет денег. Они сказали, что это не проблема. Вообще на мои вопросы отвечали не прямо. В конце концов оказалось, что они едут в село адвентистов, расположенное где-то в горах Памира. Руководитель той общины умирает от рака. И мне было предложено поехать туда. Я ответил, что не адвентист. И никуда не поехал. Но потом много раз возвращался мысленно к тому случаю: а что было бы, если бы я поехал с ними? Я и во время того разговора понимал, что не соглашусь, а с другой стороны - не осознавал, почему не соглашаюсь. Мой роман "Возвращение в Египет", недавно вышедший отдельным изданием, - отчасти попытка понять, как бы сложилась моя жизнь. Или кого-то другого, жившего более или менее такой жизнью, как я.
...Гоголь собирался повторить в "Мертвых душах" трехчастную структуру творения Данте - провести Чичикова через ад, чистилище и земной рай. И получилось так, что "ад" написан, "чистилище" написано, но сожжено - осталось лишь некоторое количество глав, а "земной рай" - так и не написан. И мне на каком-то этапе жизни стало казаться, что вся российская история после Гоголя - это попытки писателями, политиками, народом дописать "чистилище" и "земной рай". Мой роман состоит из фрагментов переписки разных людей, каждый по-своему смотрит на этот вопрос. Елена Шубина вспоминала сейчас замечательную книгу Людмилы Улицкой "Детство 45-53". В ней собраны воспоминания тех, чье детство пришлось на послевоенные годы. У всех оно было разное. Все по-разному видели происходящее, по-разному понимали - и все в этой книге друг друга дополняют. Когда собираешь мозаику, ты понимаешь, какое было детство после войны. Так же и здесь - попытка собрать книгу из разных комментариев, так или иначе связанных с библейской Книгой Исхода, Данте - и в первую очередь с Гоголем.
Записал Виталий Черников
Источник: газета "Коммуна" 87 (26303), 20.06.2014г.
Источник: Газета "Коммуна"
[Последние]
[Архив]
© Информсвязь, 2014