 |
05.01.15
Присягнувший песне
Из дневников и блокнотов военного корреспондента
Григорий Улаев
(Продолжение. Начало в NN50-53 за 2014 год )
Клятва бойца появилась тогда не случайно. Она вызывалась сложившейся на фронте обстановкой. Овладев Смоленском, гитлеровские полчища стремились окружить и уничтожить наши 16-ю, 19-ю и 20-ю армии. И тем самым открыть себе путь для стремительного броска на Москву.
С нашей стороны, наоборот, принимались все возможные меры, чтобы сорвать коварный замысел врага, не допустить этого. В целях укрепления морального духа воинов, их мужества, во многих подразделениях и частях перед боем зачитывали военную присягу. Нередко давались и индивидуальные клятвы, наподобие той, которую записал Алексей Сурков.
Клятвой воина поэт не ограничился. Он написал и 30 июля опубликовал в газете стихотворение «Песня атаки». Основной смысл его выражен строками рефрена: "Вперед! В наступление! Назад ни шагу! За нашей спиной Москва".
Огня горячее и крепче стали
Отважных бойцов сердца.
По зову вождя мы под знамя встали
Встречать ураган свинца.
Мы дали Отчизне своей присягу.
Огнем подкрепим слова.
Вперед! В наступление!
Назад ни шагу!
За нашей спиной Москва.
Над морем хлебов,
в рассветном тумане,
Как свечи горят штыки.
Идут москвичи, уральцы, волжане,
Смоленцы, сибиряки.
В бойцовских сердцах мы несем
отвагу.
Грозна штыков синева.
Вперед! В наступление!
Назад ни шагу!
За нашей спиной Москва.
В полях, на лугах, по лесам зеленым
В суровый и грозный год,
Могуч и бесстрашен, стальным
заслоном
Встает богатырь-народ.
Верны мы вождю и красному флагу.
В нас гордость отцов жива.
Вперед! В наступление!
Назад ни шагу!
За нашей спиной Москва.
За кровь и пожары, за слезы и горе,
Что в сердце несет страна,
Отплатим кровавой
фашистской своре
Огнем и мечом сполна.
Гони их в болотную топь, к оврагу,
Стреляй из каждого рва!
Вперед! В наступление!
Назад ни шагу!
За нашей спиной Москва. Тревога за столицу Родины у советских людей еще более возросла, когда немецкая авиация стала совершать на нее ночные налеты. Первый она произвела в ночь с 21 на 22 июля. И хотя к самой Москве из сотен бомбардировщиков прорвалось не более десятка, они обрушивали бомбы на жилые кварталы, на предприятия, на исторические и культурные памятники. Вспыхивали пожарища, лилась кровь горожан.
Трасса полета фашистских воздушных пиратов пролегала и над нашим редакционным лагерем. И когда небо начинало рокотать авиационными моторами, мы почти задыхались от ярости, что были бессильны отвести бомбардировщики от цели, сбить и уничтожить их.
Наше состояние, душевную боль и муки хорошо выразил Алексей Сурков в стихотворении. Тогда он не напечатал его в газете, может, посчитал слишком личным. Но нам читал. Вот оно:
Опять этот долгий порывистый вой
Возник в облаках над моей головой.
Впиваются пальцы в сухую траву.
Летят самолеты врага на Москву.
Товарищ мой, стиснув виски,
говорит:
- Алеша, в груди моей сердце горит!
Зачем ты, природа, мне не дала
Широкие, дерзкие крылья орла,
Чтоб прянул я в звездную высь,
как гроза,
Чтоб вырвал я асам пустые глаза,
Чтоб сильным крылом,
как могучей стеной,
Прикрыл в эту полночь город родной!
Товарищ другой приподнялся слегка,
Потрогал холодные грани штыка,
И мы услыхали глухие слова:
- Клянусь тебе жизнью, родная
Москва,
За кровь на асфальте,
за женщин в слезах,
За ужас в бессонных ребячьих
глазах,
За взорванный бомбами
за детский уют,
За каждый кирпич, что они разобьют,
За каждый квартал, укутанный
в дым,
Мы страшной расплатой врагу
воздадим! В первых числах августа редакторат возложил на меня деликатную миссию: представлять редакцию перед командованием и политуправлением фронта. Иначе говоря, аккредитовал при КП для связи. Лично мне это не импонировало, хотелось быть с товарищами, в родном коллективе. На первых порах свое пребывание в положении постпреда я даже назвал "сладкой каторгой". Однако вскоре убедился в ошибочности такого мнения. У посткора при КП фронта имелись и широкие полномочия, и широкие возможности для организационной и корреспондентской деятельности.
Ему надлежало: поддерживать постоянную связь с командованием и политуправлением фронта, представляя редакцию; быть в курсе оперативной обстановки, информировать о ней журналистский коллектив, рекомендуя маршруты корреспондентских поездок; привлекать в качестве авторов работников штаба и управлений; полнее использовать для печати многообразные материалы из донесений политорганов.
Военкоры "Красноармейской правды"
Следует сказать, что моя практическая деятельность на новом поприще началась успешно. За первые два дня мне удалось представиться и установить связь с командованием, политическим и оперативным управлениями, наладить контакт с коллегами из Совинформбюро, ТАСС, центральных газет, последних известий и радио. А уже 4 августа в "Красноармейской правде" появился первый мой материал – оперативная корреспонденция об удачном контрударе 107-й механизированной дивизии полковника Добручева из армейской группы генерал-майора В.А.Хоменко, разгромившей немецкий танковый полк. Вслед пошли первополосные подборки о боевых действиях фронтовых авиаторов и политбойцах.
Потом из номера в номер стали публиковаться "гвоздевые" корреспонденции и оперативные информации. Вся первая полоса, кроме передовой статьи, разумеется, отводилась под них. Печатались они в большинстве без подписи.
О чем 8 августа у меня произошел такой разговор со специальным корреспондентом "Правды" Петром Лидовым. Он вошел в палатку, где я обитал с работниками комсомольского отдела политуправления со словами:
- Куда запропал? Ищу тебя!
- Вчера выехал в редакцию и только вернулся, - отвечаю. - А что?
- Хотел бы дружески пожать руку. Корреспонденция о действиях отряда старшего лейтенанта Попова в тылу противника твоя?
- Да.
- А в сегодняшнем номере - "Меткие зенитчики"?
- Тоже моя.
- Почему же они без подписи автора? Ведь это газетные "гвозди", "фитили" другим. Обскакал всех и не назвался. Скромничаешь?
- Корреспонденции обезличены начальством, - объясняю.
- Жаль, удачей надо гордиться. Нечасто случаются такие находки. Да и читатели пусть привыкают к автору. У меня, например, с зенитчиками не получилось. Чтобы не повторять твой "опус", я хотел рассказать о них словами сбитого ими же гитлеровского аса-разведчика Вернера Фриче, награжденного двумя железными крестами. Но его быстро отправили в Москву, Верховная Ставка Главнокомандования затребовала. А материал явно заслуживал центральной прессы. Где еще найдешь зенитный дивизион, который за шестнадцать суток сбил бы двадцать три самолета противника?
Я не думал, что корреспонденты центральных газет столь внимательно читают фронтовую "Красноармейку" и что между ними идет соперничество за оперативность и оригинальность публикаций. Оказывается, читают и соревнуются.
Материалов, написанных мною, печаталось много. Товарищи называли меня "собственным информбюро". Но у посткора имелась существенная слабость - он не имел собственного транспорта. Значит, не мог оперативно выброситься на тот или иной участок фронта, взять нужный материал и доставить в редакцию. Не мог, следовательно, в полной мере тягаться с корреспондентами центральных газет, имевшими персональные машины, в добывании "фитилей".
А однажды не все ж пришлось участвовать в погоне за газетным "фитилем". Причем вместе с поэтом Алексеем Сурковым. Вот как это было.
В одном из политдонесений сообщался необыкновенный случай. Немцы расстреляли и закопали в яму нашего бойца-разведчика. А он оказался жив. Выкарабкался из могилы и приполз в свою часть.
Естественно, я переписал текст сообщения дословно. По нему можно было определить, что запись сделана не со слов Пашкова. Иначе автор сослался бы на разведчика, привел прямую речь. И уж конечно, информатор политотдела - не газетчик. Будь им, он непременно установил бы имя и отчество Пашкова, откуда родом, возраст, коммунист или комсомолец. Все это крайне необходимо для воссоздания образа героя.
Для меня красноармеец Пашков сразу же стал человеком из легенды. Написать о нем следовало по-особенному. Думалось, что информация, даже корреспонденция, написанная только по сообщению политдонесения, принизит его подвиг, что надо непременно разыскать героя, встретиться с ним.
Однако собственные ноги - небыстрый транспорт. Поэтому, несмотря на позднее время, воспользовавшись попутной оказией, направился в редакционный лагерь, находившийся с тыловыми службами, чтобы "выклянчить" у начальства машину.
Доехали лишь к полуночи. Правда, вернувшись из типографии, редактор еще не спал. В его палатке находился и Алексей Сурков. Они вели разговор о стихотворных фельетонах-раешниках про Гришу Танкина.
- Читатели приняли героя, ждут публикаций, надо увеличить их периодичность, - ратовал инициатор и автор.
- Да ведь я не против, давайте, - ответил Миронов. Увидев меня, переключился: - А наш поспред пожаловал. Какая экстренность привела в такой поздний час? Может, со статьей Питерского не лады? Она заверстана на первую полосу, только без подписи автора. Дается как официальное сообщение.
По моей просьбе инструктор 7-го отдела политуправления фронта старший политрук Питерский подготовил по-настоящему "гвоздевой" материал. На основании разведданных, показаний пленных и захваченных документов противника написал развернутую корреспонденцию "Немецкие дивизии, разбитые частями нашего фронта".
Перечислив десятки разгромленных соединений, автор сделал многозначительный вывод: "Миф о "непобедимости" германского оружия развеян раз и навсегда. Ничто не спасет германо-фашистские армии от полного разгрома". Здорово и смело, если учесть, что корреспонденция была напечатана на 15 августа 1941 года.
- Нет, со статьей Питерского все в порядке, - отвечаю. - В моем позднем визите имеется другая важная причина.
- Выкладывайте, - насторожился редактор.
Мой взволнованный рассказ о человеке из легенды и что его надо разыскать, причем скорее, чтобы не обскакали корреспонденты центральных газет, тронул слушателей.
Особенно остро отреагировал на него Алексей Сурков.
- И впрямь легенда, восставший из мертвых! - воскликнул он. - Стоит, непременно стоит представить машину, Тимофей Васильевич. Если посткорр не возражает, я с превеликим удовольствием стал бы ему помощником.
- Буду рад. Даже считаю, что для создания эпоса нужно проникновенное поэтическое слово. По меньшей мере - публицистика.
Редактора уговаривать долго не пришлось. Он понимал и важность предлагаемой поездки, и нашу взволнованность.
- Согласен, поедете вдвоем, - заявил. - Передайте дежурному, чтобы предупредил шофера Шпилевского о предстоящем рейсе. Выезд сделайте в четыре ноль-ноль. Желаю удачи. А теперь спать.
Уходим. У своей палатки Сурков подал руку, пожелав хорошо отдохнуть. Я сделал это же взаимно…
Выезжали с рассветом, когда, отдохнувшая за ночь природа, пробуждалась, приветствуя и славя нарождающийся день. Березки мирно шептались. Скрытые в их зеленых кудрях птахи не то пели, не то перекликались между собой, образуя все в купе непередаваемый разноголосый гам. А в зените уже висели жаворонки, рассыпая окрест свои нескончаемые трели.
Дышалось удивительно легко. Такого густо настоянного запахами лесного разнотравья, воздуха не бывает днем. Он бесценный дар раннего утра, его прелесть.
- Благодать-то какая! - восторгался Алексей Сурков. Его лицо сухощавое, задубленное зноем и ветрами, вмиг преобразилось, стало теплее, одухотвореннее, а в голубых глазах появились радужные огоньки.
- Эх, в такую пору храпануть бы! - выразил желание Шпилевский, слывший среди шоферов большим соней.
- Кому что. У голодного всегда хлеб на уме, - замечаю. - А запасную канистру горючего прихватили?
- И-ме-ю, - недовольно протянул Шпилевский, догадываясь о дальнем рейсе.
- Тогда в машину и руки на руль.
Уговариваю Алексея Суркова сесть впереди, рядом с водителем. Его комиссарские шпалы будут авторитетнее моих - старшего политрука.
Он отнекивался.
- Да и дороги не знаю, и карты у меня нет, - говорил.
- За дорогой буду следить я, а вам представлять начальство, восседая на переднем плане, - отвечаю ему.
- Ну ладно, уговорил.
- А все же, куда направляемся? - спросил Шпилевский, когда мы расположились в машине.
- Поедем туда, не зная, куда, - шучу, хотя так оно и было. Потом серьезно: - Поедем искать бойца, восставшего их мертвых.
- Неужели и такое бывает?
- Бывает, Шпилевский, бывает, - подтвердил Сурков.
Перво-наперво мы потревожили дежурного медсануправления. Чтобы наметить маршрут, надо было знать, где развернуты полевые госпиталя, и куда в какие стационары они эвакуируют раненых.
География названных нам пунктов по территории оказалась весьма обширной. Она охватывала остаток Смоленщины, западное Подмосковье, а также Тулу, Калугу, Серпухов, Москву. Где искать? А санитарные поезда увозили раненых в Поволжье, на Урал, в Сибирь, Среднюю Азию. За ними и вовсе было не угнаться.
Решили начать с сортировочно-эвакуационного госпиталя (СЭГа), самого крупного из фронтовых полевых госпиталей, располагавшегося по центру, в районе Вязьмы. Думалось, его-то Пашков не минует.
Совместный путь тянет людей к более близкому знакомству. Но у нас разговор завязался не сразу. Я прежде присматривался к Суркову, сколь впервые находился в таком общении с известным поэтом. Просто не знал, как обратиться к нему, робел.
Шпилевский вел "эмку" неуверенно. От встречных машин буквально шарахался в сторону, прижимаясь к бровке. Того и гляди могли оказаться в кювете. Ехали и крайне медленно, нас обгоняли не только легковые, но и грузовые автомобили.
- Говорят, молчание - золото. Однако при такой езде оно муторно. Давайте разговаривать, - повернул ко мне голову Сурков. - В порядке знакомства поведайте о себе. Откуда родом, не земляк ли? Сам-то я из Ярославской губернии буду. Родился в селе Середнево, под Рыбинском.
(Продолжение следует).
Источник: газета "Воронежская неделя", N 1 (2195), 6 - 13 января 2015 года
Источник: Газета "Коммуна"
[Последние]
[Архив]
© Информсвязь, 2015
|
