Звонил дядя Иван редко, а просил о чем либо еще реже. Пришлось согласиться. Собственно, это и не просьба была, а просьбишка, пустяк. У его сына, а моего, стало быть, двоюродного брата Петьки срывалась летняя практика. Петька был студентом хорошим, почти отличником, вел даже какую-то научную работу, что для наших дней диковинка, и обязанностями своими манкировать не любил. А срывалась практика из-за ерунды – университет остался без транспорта. То есть не то, чтобы совсем без оного, но вот именно Петькину группу вывести было не на чем – три месяца высшая школа не получала средств, а какая копейка перепадет, то тут же и пропадет. Петька вспомнил обо мне и пообещал руководителю практики, что транспорт будет. 

Убедившись, что отказа не последует, трубку взял сам Петька. Он проинструктировал меня – что, где, когда и куда, и пожелал спокойной ночи. 

Я положил трубку, переключил, наконец, телефон на авто, и раскрыл свой блокнот. Поручением меня озадачили на послезавтра, понедельник, и нужно было организоваться так, чтобы и клиенты остались довольны, и дядя Иван с университетом. Последнее время дела шли сносно, и я мог себе позволить доброе и бескорыстное дело – но не в ущерб делам корыстным. Пришлось раскрыть карту – практика у Петьки была в районе, который я знал плохо. Неподалеку от Глушиц, сказал Петька. Получалось плечо в сто километров, плюс это неподалеку. Обернемся. 

Шпионские страсти тем временем кончились победой “синих" (я перестал делить мир на своих и чужих: первых очень уж мало, а вторые – часто вчерашние первые), на смену рыцарям плаща и кинжала пришли музыканты. Я поспешил выключить телевизор. Воскресенье обещало быть тяжелым, и мне следовало поберечься. 

Свое обещание воскресенье выполнило – спидометр моего Чуни показал триста сорок километров. Триста сорок оплаченных километров, очень и очень неплохо. Чуня – это грузовик, ЗИЛ–130, кормилец последних лет. Два года назад я подзанял денег и купил его у одного председателя одного колхоза. С тех пор у меня очень мало свободного времени, но без хлеба не сижу. Всегда кому-нибудь требуется отвезти в ремонт холодильник, на продажу картошку или мясо, переправить из города купленную мебель, а стройматериалы, а лес... Общедоступное грузовое такси нужно селу не меньше газа, электричества и оспопрививания. С гордостью замечу, что заказчиков своих я не подводил и потому заработал определенную репутацию. К вечеру воскресенья эта репутация отозвалась ломотой в теле и гудением в голове, тем, что называют приятной усталостью. Но все же я прежде вычистил и вымыл Чуню, а уж потом себя. Скотина, она ласку любит, на нее отзывчива. 

Я верю в предзнаменования, особенно дурные, но в ту ночь сны мне снились самые банальные, и понедельник я встретил в полной безмятежности. Оно и к лучшему. 

Ровно в восемь утра я высадил на городском рынке десант, старушек, торгующих по мелочи – сотней другой яиц, парой уточек, редиской и прочими плодами праведных трудов. В восемь двадцать я въехал во двор красного корпуса университета. Студенты грузились споро, Петька представил меня руководителю группы и тоже начал ставить в кузов ящики с надписью “Осторожно! Стекло!” 

– Вас, значит, пять человек всего? – спросил я более, чтобы разговор завязать. До пяти я считать умею, даже дальше могу, если понадобиться. 

– Двое заболели, получается, действительно, пять. Со мной. 

– А куда едем? 

– Да старая деревенька около Глушиц, Шаршки. 

– Не слыхал. 

– Там еще речушка есть, Шаршок. 

– Маленькая, наверное. 

– Да, почти пересохла. Эй, ребятишки, вы там поаккуратнее, – извинившись, руководитель сам запрыгнул в кузов наводить порядок. На слух, ничего не разбилось. Помощи моей явно не требовалось – голов много, рук еще больше, не баба Маня к сыну в город переезжает. 

Минут через пять руководитель вернулся и догадался представиться: 

– Камилл Ахметов, докторант кафедры почвоведения. 

– Очень, очень приятно. Виктор Симонов, извозчик грузовика, – так я переиначивал утесовского водителя кобылы. – Интересная работа предстоит? 

– Обычная. Сбор и анализ образцов почв. 

– На предмет? 

– Химический состав и все такое, – докторант был нерасположен обсуждать со мной детали научного творческого труда. – Да, кстати, – он залез в карман джинсовой куртки, – мы с вами можем расплатиться бензином, – и вытащил талоны городской администрации. Признаться, я был немножко разочарован. Бескорыстное дело переставало быть бескорыстным. Ничего, в другой раз наверстаем. 

– Можем ехать? – вежливо осведомился докторант. 

– Секундочку, – я развернул карту. – Шаршки, Шаршки... 

– Любопытная у вас карта, – заинтересовался Ахметов. 

– Без нее нельзя, – карта была действительно замечательная, трофейная, из тех, что дед с войны принес. Немецкая, подробная, честная. Наклеенная на ткань, кажется, коленкор, она много лет пролежала в сундучке, пока я случайно на нее не наткнулся. Наши, сусанинские, способны человека свести с ума. Деревенские хорошо знают округу на пять верст, сносно на десять, а дальше – чушь и дичь. Накружишься, бензину нажжешь... – Вот они, Шаршки. 

Я заглянул в кузов. Ребята сидели на откидных скамейках, груз лежал основательно.  

– Жарко? 

– Есть немножко, – ответил Петька. Остальные согласно закивали. 

– На ходу прохладнее станет, – тент действительно раскалился. Зато случись дождь – сухими будут. 

Я закрыл дверцу заднего борта, соскочил с лестничной ступеньки. 

– Едем. 

От докторанта пахло франко–польским одеколоном, но это пустяки, я опустил стекло и сразу стало лучше. 

До Глушиц мы добрались даже быстрее, чем я ожидал. 

– Проедем село и направо, – подсказал Ахметов. – Я там несколько раз бывал, дорогу знаю. 

Вернее сказать, он знал направление. Дороги, как таковой, не было. Чуне моему все равно, у него оба моста ведущие, но скорость упала. 

– На чем добирались? – поинтересовался я. 

– Вездеход, УАЗ. 

– Хорошая машинка, – похвалил я и замолчал. Пошли ухабы, и скорость стала еще меньше – я же не дрова вез, а стекло. 

– Хорошая, – согласился Ахметов и тоже замолчал. Переживал за груз, по лицу видно. 

Пошли пустые, нераспаханные поля – при нынешних ценах и налогах число их растет год от года. Дешевле из Америки привезти хлебушек. Я поглядывал на карту, пытаясь сориентироваться. Все–таки времени прошло многонько. Не трудно и сбиться с пути. 

– Правильно, – успокоил меня Ахметов. – Еще километров шесть. 

Не скажу, что эти километры были самыми трудными в моей жизни, но почему не поехали университетские водители, я понял. Ничего, Чуне полезно иногда размяться. 

– Теперь налево, – скомандовал Ахметов, – к колодцу. 

Колодец на моей карте был, но на ней много еще чего было – деревня, например. А на деле оказалось – дюжина домишек, большей частью заколоченных, полуразвалившихся. Да не полу, больше. 

– Можно немного дальше проехать, вон к тем деревьям? – попросил докторант. 

– Как прикажите, – я загнал Чуню в тень берез, уже стареньких, почтенных, доживающих век.  

Пока студенты разгружались, я немножко побродил по новому месту. И ноги размять, и спину. Чуня грузовик хороший, но силу любит. А она у меня своя, не казенная. 

Местечко – на загляденье. Чистые травы, дикие цветочки, ни мусора, ни битого стекла, просто разбивай бивуак (в таких местах непременно разбивают бивуак, а не лагерь, иначе быстро появится это самое битое стекло) и живи, наслаждайся девственной натурой. Даже захотелось остаться на недельку, отдохнуть. Мне часто хочется отдохнуть последние годы. Но – не время. Вот встану на ноги окончательно, годам к шестидесяти, семидесяти, и сразу же отдохну. Может быть, и здесь. А что, место чудесное: заповедник в десяти верстах, реченька Шаршок, и общество – образованнейшие, милейшие люди. 

Милейшие люди тем временем начали ставить палатку, большую, шатровую. 

– Военная кафедра одолжила, – пояснил Петька. – В обмен на спирт. 

– И хороший спирт? 

– Обыкновенный, медицинский, – кузен старательно вбивал в землю колья. Молодец, в жизни пригодится. 

Я заглянул в кузов, не забыли ли чего практиканты. Оказалось – не забыли. 

– Значит, за вами через месяц приезжать, – для порядка сказал я докторанту. Тот пересчитывал ящики, сверяясь с бумажкой. Раньше надо было считать, раньше. Что теперь-то? 

– Да, да. Через месяц. Десятого июля. Надеюсь... – он замолчал, покачал головой и повторил: – Десятого июля. 

– В какое время? 

– К полудню, если не возражаете. 

– Договорились, – я сделал пометочку в своем блокноте. – Счастливо оставаться. 

Докторант что-то пробормотал, Петька махнул рукой, прощаясь, остальные тоже поглядели мне вслед. Странно как-то поглядели, словно хотели вернуться со мной назад. Так мне показалось. Наверное, просто усталость сказывается, переутомление. 

В город я поспел к сроку, да еще по пути захватил дюжину жителей Глушиц: рейсовый автобус опять не пришел. 

Вечером, засыпая, я вспомнил деревеньку Шаршки. Вот где бы оказаться, расслабиться. Оттянуться, как говорят некоторые. Странно, но теперь эта мысль энтузиазма не вызвала, напротив, пришло какое-то облегчение, что я здесь, дома, пусть умотанный, но – дома. А не там, в благодати и покое. Чем-то покой тот был душе не люб. 

В последующие две недели деревенька та нет-нет, да и приходила на ум. Засыпая, я видел ее ласковые травы, но мнилось, что под ними топь, трясина, прорва. Надо же, как запала. Наваждение просто. Дурное, вредное наваждение, с которым надо кончать. 

Очередной облагодетельствованный горожанин подрядил меня отвезти его скарб на новые земли – двадцать соток. Контейнер, купленный по случаю, всякие там лопаты, раскладушки, доски, все то, с чего начинается дачный участок. Я специально смотрел по словарю: дача – дом для отдыха за городом. Монплезир центрального Черноземья. Ладно, каждый отдыхает, как может. Землю ему выделили (вернее, продали, но недорого) неподалеку от Глушиц. Далековато, зато настоящая природа, бодрился новоявленный помещик. 

– Раньше у нас вина делали, как раз в этих местах, – разливался он, – отличные вина, по всем меркам. 

– Плодово – ягодные? – с содроганием предположил я. 

– Что вы, что вы! – он даже руками замахал. – Натуральные, игристые вина. Северное цимлянское, донское. Слышали про такие? 

– Слышал, и пил. Но их вроде южнее... В Ростовской области... 

– Это сейчас. А прежде виноградарством занимались вплоть до Воронежа. 

– Прежде – это когда? При царе, до революции? 

– Начали до, закончили после нэпа. Виноград капризная культура, любовь требует к себе, а не колхоза. 

– Что ж, и климат тогда теплее бы, при нэпе? 

– Климат как климат. Работали справнее. А знаете, еще в оны годы, при крепостном праве, в парках тутошних помещиков пальмы росли, лимоны и абрикосы. Всяк перед соседом похвастаться хотел. Выйдут, значит, в парк при усадьбе чай пить – и под банан какой-нибудь усядутся. 

– Неужели? – попался мне краснобай нынче. 

– Совершенная правда. А секрет был в трудолюбии, ну, и дешевизне крестьянского труда. Для пальмы на холодное время сооружали теплицу, а летом разбирали, и получалось, будто растет сама собой. Груши свои ели, персики, мандарины. Розы круглый год на столе стояли. Многое умели в старину, многое. Что здесь, на Соловках, на севере сады цвели. 

– И вы надеетесь возродить, так сказать, славу наших садов? 

– Славу, не славу, а сделать кое-что можно. Районировать сорта, вспомнить старые приемы. Я ведь сам из деревни, и сельскохозяйственный кончал. Потом, правда, все в городе работал, но помню, помню землю... Тут начать только надо, втянуться, а природа свое скажет, отблагодарит... 

Далее он весь остаток пути посвящал меня в планов своих громадье, но совета не спрашивал. И хорошо делал. Участок действительно оказался в славном месте, будь он хотя бы гектаров десять, можно бы затеваться, а ... Не мое это дело. 

Разгрузив Чуню, мы с дачником распрощались. У того как раз начинался отпуск, и обещал он быть незабываемым. Пожелав ему успехов в основании родового гнезда, я посмотрел по карте. Шаршки были в двадцати верстах, не совсем по пути, но и крюк невелик. Время непозднее, почему не навестить родственника. Заодно и дяде Ивану весточку будет приятно получить. 

Нашлась деревенька не сразу, но я не спешил – ехать вот так, без дела, безвыгодно – это и есть мой отдых. Я искупался в речке, неглубокой, но чистой, обсох, и лишь затем направил колеса к лагерю практикантов. Да, к сожалению, к лагерю. Появился, появился мусор, пусть и не битое стекло. 

Мне повезло, дневалил Петька. 

– Где остальной народ? 

– На участке. Я пораньше ушел, ужин сготовить. 

– Допоздна работаете, – было шесть вечера. Впрочем, дни теперь длинные. 

– Пока погода стоит, – Петька высыпал в котел над костром пачку риса “Анкл Бен”. Судя по мусору, питались они именно полуфабрикатами. 

– Ну, и как тебе здесь? 

– Да ничего, – неопределенно ответил Петька.  

– Что, тяжела наука на практике? 

– Нет, сносно, – но энтузиазма я не расслышал. 

– Какие-нибудь проблемы? 

Он длинной поварешкой размешивал рис, а сам, похоже, решал, говорить, или нет. 

– Ерунда, – наконец, ответил он. – Совершенная ерунда, просто переутомление. 

Вот, еще один утомленный. Это у нас семейственное. 

– Может быть, ну ее, практику? – вдруг предложил я. Предложил всерьез. Захотелось и самому уехать, и Петьку увезти. И остальных тоже. 

Петька мгновение колебался, потом рассмеялся: 

– Скажете тоже. И я хорош. Все идет нормально, работа интересная, тема неизбитая. Несколько печатных работ гарантировано, задел для диссертации. 

– Твоей? 

– Каждому своей. Мне – кандидатскую, Камиллу Леонидовичу – докторскую. 

– Уже пишите? 

– Напишем. Сейчас с этим проще. К окончанию университета и защичусь... – Петька начал разглагольствовать и строить планы. На него это непохоже, обычно он предпочитает делать, а не болтать. 

– Ты, может быть, черкнешь пару строк домой? – предложил я ему. Петька осекся, как-то испуганно посмотрел на меня: 

– Вы что-то сказали? 

– Письмо, говорю, напишешь? Мать, небось, волнуется. 

– Что волноваться, не на войне. Сейчас напишу, – он снял котел с огня: прикрыл крышкой. – Бумагу только возьму. 

Он сбегал в палатку, вернулся с толстой тетрадью. 

– Это мой дневник. 

– Научных наблюдений? 

– Нет, вообще... – он начал быстро писать. Я поглядывал по сторонам. 

– Э, да вы работаете рядом, да? – мне показалось, что я расслышал голос докторанта. 

– Совсем рядом. Шагов двести, просто за деревьями не видно, – не отрываясь от бумаги, ответил Петька. 

Не видно, значит, так тому и быть. Обходить деревья ради праздного любопытства не хотелось. К тому же и Петька докончил письмо, свернул солдатским треугольником, где и выучился, и протянул мне: 

– Вам пора, наверное. 

Стало ясно, что меня выпроваживают. Почему, зачем, допытываться я не стал. По дороге назад думал, но ничего толкового на ум не приходило. Разве что особенно интересное нашли и держат в тайне. Черноземные алмазы или золотую жилу. Золото партии. За деревьями. 

Вечером, у дяди Ивана, меня спросили, как мне показался Петька, его практика, житье–бытье. Я отвечал честно – вид здоровый, щеки румяные, место красивое, практика идет хорошо, научные статьи готовит. Притомился чуть. Места моим смутным чувствам в разговоре не было. Что сказать? Не нравится мне что-то? А что именно? Я попытался определить, что и оказалось – пустое. Мое личное отношение к данному ландшафту. Вкусовщина. 

Спал я и эту, и последующие ночи крепким сном честного трудящегося. Если что и снилось, то поутру забывалось сразу и начисто. Тонны, километры и барыши вытеснили туманные предчувствия. 

Тем не менее, на десятое июля я никаких иных дел, кроме эвакуации Петькиной практики, не планировал. Маленько передохну.  

Сушь стояла большая, не даст Бог в ближайшее время дождичка, великой будет. Крестьяне тревожно смотрели на небо, на поля, да и мне радоваться нечему. Воздух возить, как не уродится ничего? Правда вечером обещали – идет! Циклон из Атлантики! А сегодня должен быть крестный ход. Дождя! 

Такими вот мыслями я отвлекал себя всю дорогу. Это я позже понял, что отвлекал, тогда казалось – реальные заботы реального работяги. 

Речушка обмелела, вода спала на треть, но оставалась чистой и прохладной. Никакого желания купаться не было. Хотелось поскорее вернуться и заняться обычными, повседневными хлопотами. 

Мусору в лагере поприбавилось, но никто меня не ждал. Я-то надеялся, что все готово, собрано, сложено, упаковано, а – зря. И никого нет. Я посигналил, гудок у Чуни громкий, но никто не спешил ко мне с извинениями или объяснениями. Заработались, да? Раздраженный, я пошел туда, откуда в прошлый раз доносились голоса практикантов. Если они думают, что у меня других дел нет, кроме как мотаться на край глухого района, то ошибаются. Пусть ищут другого извозчика. 

За деревьями, в низине лежало кладбище. Старое, давно заброшенное, непомерно большое для крохотной деревеньки. Я спустился, подошел ближе. Вот она, практика. Словно кроты изрыли – тут и там виднелись кучки земли, дыры, идущие вглубь, вниз – прямо над могилами. А некоторые и вообще выглядят разрытыми. Образцы почв. Однако... 

Я побродил между рядов могил. Большинство – самые скромные, но встречались и мраморные плиты, настоящего мрамора, не крошки. Правда, старые, еще дореволюционные. Как не украли? Народ нынче ушлый, все украдет, все продаст. Видно, не пронюхали, деревенька скромная и уж больно далекая. Очередь не дошла. 

Запах от потревоженных могил мне претил, и я поспешил покинуть кладбище. Куда все же они подевались? 

Я решил съездить в саму деревеньку. Вблизи она производила еще более удручающее впечатление: некрашеные, нечиненые дома, косо врастающие в землю, отсутствие обычной живности – кур там, уток, коз, да просто отсутствие людей. 

Окна и двери заколочены кое-как, больше для порядку. Большинство досок и с самого начала были траченными, трухлявыми, а сейчас и вовсе ни на что не годились. Отдирать их от дверей я, конечно, не стал, но тоски они поприбавили. 

Наконец, попалась изба жилая. Две курицы разгребали что-то во дворе, и вся скотина. Нет, еще кошка – она сидела на порожке, словно следила – за мной, курами, просто за жизнью. Серенькая, с темными полосами и невзрачной шерсткой, таких по округе на дюжину тринадцать. Порода среднерусская обыкновенная. Подкупает у таких кошечек морда. Просто не морда, а лицо. 

Я долго разглядывал и двор и кошку лишь потому, что не хотелось стучать в дверь, беспокоить. Беспокоить не хозяина – себя. До сих пор ничего особенного не произошло – ну, нет ребят, бывает. Отошли на новое место, образцы взять, а с отъездом решили повременить. Что меня не предупредили, так впервой разве сталкиваться с человеческой необязательностью?  

Занавеска крохотного окошка качнулась. Смотрят на меня, стало быть. Теперь медлить просто невежливо. 

Я легонько постучал в дверь. В таких старых домишках они все разные, особенные. По себе делались, и ширина, и высота, сразу можно было узнать и стать хозяина, и достаток. Эта дверь говорила только о старости. 

Брякнула щеколда, дверь открылась полностью, как знакомому, а не на четверть, как чужому. 

Старушка действительно была в годах, лет семидесяти, но живая, бодрая. 

– Тебе кого, милок? 

– Узнать хочу. Тут студенты на практике, я их забрать должен, в город отвезти. А их нет. Не скажите, где могут быть? 

– Эти, что кладбище рыли? 

– Ну, не знаю. Наверное. Рыли что-то. Я водитель, мое дело – привез, отвез, – стало неловко, и я начал оправдываться. Но старуха, похоже, не сердилась. Она – боялась. 

– Я им говорила. Упреждала. Кто слушает. Силы моей на них нет, власти нет. Делали, как хотели, бумага ум заменила. 

– Я что-то не понимаю... 

– То не страшно. Не понимаешь – отойди, подумай. Людей спроси. 

– Я и спрашиваю. Где они, студенты? 

– Так разве я знаю? Разбудили они его, подняли. Я говорила, что им. Словно глухие, незрячие. 

– Кто – они?  

– Студенты, кто же. И начальник. Бойкие, торопились. 

– А разбудили кого? 

– Его. Что лежал... 

За два года я начал привыкать торопиться медленно. Чаще всего старики непонятны потому, что их не хотят понять. Но сегодня терпение мое не казалось особенно стойким. Может быть, потому, что я начал волноваться. 

– Значит, он лежал, а они его подняли? 

– Растревожили. 

– И что, они вместе куда-то пошли? 

– Нет. Он пришел за ними. 

– Ну хорошо, пришел, а дальше? 

– А дальше для них ничего больше нет. 

– Почему? 

– Он их всех оборол. 

– Оборол? 

– И оборотил. Нет их больше. И не ищи, – она беззвучно пошевелила губами, будто хотела добавить что-то, но не решалась вслух. 

– Искать я должен. Мне ж в город их доставить нужно. 

– Не ищи. Неровен час – найдешь. Они ведь здесь где-то. Рядом. 

– Вот–вот. Где, скажите, да я пойду. 

– А найдешь – не узнаешь, – старуха меня не слышала. – Девять дней минует, тогда можно. Если среди них не будет другого... 

Вся эта невнятица говорила об одном – старуха выжила из ума. Такое случается.  

– А еще кто в деревне живет? 

– Никого, милок. Нету больше деревни, кончились Шаршки. 

– Ну, хоть в какой стороне искать-то? – спросил я для очистки совести. 

– Негодный ты искать. Сейчас негодный, – добавила она, не желая огорчать вконец. 

– Негодный, – согласился я и пошел прочь. 

– Эй, милок! – кликнула она вслед. 

– Да? – без особой надежды повернулся я. 

– Ты меня до дочки не отвезешь, милок? 

– До дочки? 

– В Глушицы. По пути тебе. 

– Найду ребят, тогда посмотрим. 

– До дочки, – повторила она. 

Я все–таки прошелся по деревне. Старуха не обманула – никого найти не удалось. Запустение. Можно дом купить, и жить робинзоном. Два–три года назад просили за такой тридцать тысяч долларов, пятьдесят, у кого фантазии больше. Съест-то он съест, да кто ж ему даст... 

Я вернулся к Чуне. Подожду у лагеря. Разбудили, однако, растревожили. Динозавра. Тиранозаурус Рекс. Он проснулся и всех сожрал. Господи, конечно, они же на кладбище рыли. Суеверия, темные страхи, они же здесь, рядышком, вот к старухе и вернулись. 

И все же – где они? 

Я заглянул в палатку, теперь внимательнее. Обычный студенческий бардак, помноженный на приволье. Раскиданная одежда, кроссовки, носки. Пара книг, лежавших на земле. В углу ящик с консервами, другой – с презентами от дяди Бена. Дядя Том и дядя Бен. Два мира, две судьбы. Шаршки – деревня контрастов. 

Я вышел наружу, свежий воздух сразу стал милее и слаще. В другой палатке, такой же, стояли рядами ящики, на которых мелом было написаны номера – первый, второй, всего восемь. Все заколочены, кроме последнего. Я приоткрыл крышку. Склянки темного стекла, внутри – земля. Я вспомнил, что это за земля и поспешно положил склянку (пронумерованную, 2426) на место. Под ногами хрустнуло. Я наклонился. Несколько склянок валялись, раздавленные, осколки сверкали острыми краями. Вот это уже непорядок. 

Три часа пополудни. Достав их кабины сверток с бутербродами, я присел в тени. Подожду до четырех, и поеду. День проходит зря. Жаль. 

Черное пятно костра выглядело старым и холодным. Получается, сегодня они еду не готовили. И вчера тоже. Дожевывал свой бутерброд я безо всякого желания. 

Трижды я заводил Чуню и ехал – наугад, туда, куда мог проехать – к Оленьему логу, к старому песчаному карьеру, к кабаньему болоту, но никого не нашел. Ни следа. Сквозь землю будто провалились. 

К девяти часам стало ясно – нужно уезжать. Солнце вот–вот сядет, а в темноте мерять дороги – слишком даже для Чуни. Невольно, почти неосознанно я завернул в деревню, притормозил у избы. 

– А я уже заждалась, забоялась, не пропал ли ты, милок, – старуха, сгорбившись под огромными узлами, поспешила навстречу. – Оно, конечно, день, а боязно. 

– Ты, бабуся, кошку можешь в кабину взять, а кур своих – в кузов. 

– Непоседы они у меня. Выскочат. 

– Ничего, мы привяжем, привяжем, – укладывая старухины пожитки, я недоумевал, зачем это делаю. Старая пионерская закваска сказывается? 

Кошка покойно сидела на старухиных коленях; та гладила ее по лысенькой голове, отчего кошка урчала едва ли не громче стосильного мотора Чуни. 

По пути я все смотрел, не покажутся ли пропащие. Дела им другого нет, чтобы от меня прятаться. 

– И не гляди, не время еще. Девять ден не прошло. 

– А сколько прошло? – догадался спросить я. 

– Четвертого дня, как случилось. Я не видела, слыхала только. 

– Что слыхала? 

– А ничего. Пошумели немного, покричали, и все. Я ж говорила... 

Мне не хотелось вновь заводить бессмысленный разговор, и я сосредоточился на дороге. Она в том нуждалась. Низкое солнце наводнило ее тенями, скрадывающими ямы и выбоины. Нужно заботиться о пассажирах – старушке, кошке и двух курицах, не растрясти. 

Глушицы показались уже в сумерках. 

– Успели, – с видимым облегчением выдохнула старушка.  

– Конечно, успели, – успокоил ее я. – Где дочка живет? 

– А по Советской улице, двадцатый номер будет ее, – старушка неопределенно показала рукой. 

По счастью, улицу не переименовали, да и встречные охотно показали дорогу. У двадцатого дома я остановился. 

– Приехали, бабуся. 

Та споро выскочила из кабины и засеменила к воротам. Охи и ахи, голоса хозяев были не больно довольными, однако у меня отлегло от сердца. Я боялся, что нет никакой дочки, и что тогда мне делать со старухой? 

Освободившись от пары кур и нехитрых пожиток, я ехал уже почти по настоящей дороге. Домой, домой. На время сегодняшние события отступили, я был просто усталым, раздраженным человеком, спешащим поскорее добраться до родимого очага. Отупело и машинально я крутил баранку, и опомнился лишь заметив, что стрелка спидометра миновала цифру сто. Недолго и на столб наткнуться, или на инспектора ГАИ. Сбросив скорость до положенных семидесяти, я попытался привести чувства в порядок. Не получалось. Голова отказывалась воспринимать увиденное. Или не увиденное, ведь ничего особенного я не узнал. Только одно – практикантов на месте нет. 

Решив не пороть горячку, я сначала поухаживал за Чуней, потом плотно поел, хотя на ночь и не советуют, и только затем позвонил дяде Ивану. Если я надеялся, что Петька сотоварищи благополучно добрался и без меня, то ошибся. Дядя Иван выслушал мое сообщение, посопел в трубку, и, наконец, ответил: 

– Спасибо, что позвонил. Завтра с утра я справлюсь в университете и все такое. 

Что он подразумевал под “всем таким” я не знал, и не стал спрашивать. Это позволило мне считать свой долг исполненным и лечь спать.  

Глубокой ночью я проснулся, но не от кошмаров, а по причине самой прозаической. Прохлада, россыпь звезд на темном деревенском небе, туман от реки – все настраивало на мирный, патриархальный лад. Дядя Иван сам разберется. 

Я разоспался и встал только в восемь утра. Поутру работы не было, потому можно было не спешить. К десяти пришел хозяин местного магазина, и мы поехали в город на базу, за товаром – три холодильника, котел АГВ, всякая мелочь. Потом, в другом месте еще книг взяли, магазин в нашем поселке торгует всем, что покупают. Плюс два телевизора “Самсунг”. После обеда пришлось грузить и отвозить мебель в соседнее село – молодожены разъезжались. Хлопотливый выдался день, в общем. Обычный. Я искал эти хлопоты, за ними можно было не думать об остальном. Когда дела кончились, я занялся Чуней. Техническое обслуживание. Машину маслом не испортишь, если это хорошее масло. И вымыл от души, автошампуни не только для легковушек. 

Все равно, покоя не было. Ближе к полуночи я не утерпел и позвонил дяде Ивану. 

– А ничего, – ответил он. – В университете ничего не знают. Руководство в отпуске, кто в Испании, кто в Штатах опытом делится. Неруководство говорит – ждите. Скоро вступительные экзамены начнутся, подъедет руководство, оно и решает. 

– Что решает? – не понял я. 

– Все. 

– Да уж... – иных слов я не нашел. Дядя Иван нашел, и я слышал, как тетя Лиза его укоряла. 

– Я еще в милицию заявление отнес. 

– И что? 

– Посоветовали подать в том районе, где проходит практика. По месту события.  

– А вы? 

– Съездил в Глушицы и подал. Сказали, будут иметь ввиду. Расспросили, были ли у них какие-нибудь ценности, обнадежили, что за так никто с пятью мужиками связываться не будет. 

– Ага... 

– А вообще-то, раз они из университета, надо обращаться в университет и в городскую милицию. 

Для ответа я не нашел даже междометий. 

– Слушай, давай завтра с утра подъедем в этот лагерь? 

Я согласился. Что оставалось делать? 

Но ехать дяде Ивану пришлось в больницу. Обширный инфаркт. Еще в университете прихватило, он валидол сосал, нитроглицерин, думал, отпустит. Теперь лежал под капельницей, одурманенный морфием, и чем все кончится – неизвестно. Врачи не обнадеживали. 

С тетей Лизой мы вышли из больницы. К дяде в реанимацию не пускали, только издали дали посмотреть, потом приходите, дня через два. Домой, в поселок она не поехала, осталась у знакомой, когда-то школьной подруге. Попросила, если услышу что о Петьке, сообщить ей. Обещал. 

Как услышать, от кого? Я и сам наведался в университет. Декан в отпуске, заведующий кафедры, где работал докторант, Ахметов, тоже, в отделе практики сказали, что группа эта – полевая и может менять свое месторасположение по собственному усмотрению. Год назад геологи позднее на полторы недели вернулись, и ничего, никто не жаловался. Успокойтесь, гражданин. Позвоните дня через три, а лучше – через неделю. 

Несколько дней я выжидал, сам не зная чего. Работал, прислушивался, не вылезет ли где какой слушок. Дурные вести обычно вприпрыжку бегут. Если так, то действительно, может, обойдется. Пять мужиков, да. Правда, времена сейчас темные, я двустволку с собою вожу. Честь по чести, активный член общества охотников и рыболовов, выполняю задание областной администрации, отстреливаю волков и одичавших собак. Бумага с печатью. Ружье, конечно, в чехле, и спрятано, но занадобиться – быстро достану. Проверено. 

Я оттягивал и оттягивал поездку, все думая, что образуется как-то. Авось, кончится мирком да ладком. Шестнадцатого числа июля месяца авось мой иссяк. Наезженной уже дорогой я поехал в Шаршки. 

Время шло к вечеру (все–таки работу нужно было делать), но зной стоял густой. Чуня раскалился, ветерок, залетавший в кабину, не холодил, а иссушал. Плюс тридцать пять в тени, А ты не стой в тени, как шутили по телевизору. 

Издали видно было – палаток нет. Чуня от радости поехал быстрее. Снялись, перебрались на новое место, или в город вернулись. Молодые, увлекающиеся. Беспечные. 

Палаток действительно не было, как раскладушек, утвари, продуктов. Но ящики с образцами остались, часть склянок россыпью валялись на земле. Осталась и всякая ерунда, которой добрые люди погнушались – книжки–монографии, документация, кое-какая одежка. Прибрали палатки, чтобы плохо не лежали. Милиция, еще кто – не знаю. Свет не без добрых людей. 

Я растерянно осмотрелся среди этого разгрома. Информация, как она есть. Совсем нехорошо. 

Тетрадка, большая, в клеенчатой обложке, показалась мне знакомой. Я поднял ее, отряхнул от земли. Она самая, Петькин дневник. Нужно сохранить.  

Идти особенно было некуда. Ноги привели к единственному знакомому двору, совсем недавно я забирал отсюда старушку. Подумалось – эвакуировал. Калитка была распахнута настежь, а точно помню – прикрывала ее бабушка. Вернулась? Не у каждой дочки погостить удается, по–разному бывает. Тем более – жить. 

Я, на правах знакомого, зашел. Дом, однако, стоял нетревоженный. И дверь аккуратная, и окна, все заперто. А по двору беспорядок, не шибко сильный, но беспорядок. Не нарочно, просто никто не трудился обойти старое ведро, помидоры на грядке, сложенную поленницу. Впечатление, будто зашли за бабкой, но, не доходя до дома, поняли – нет ее. И ушли. Одно смущало – следы на грядке. Не подошвы, скорее, босиком кто-то шастал. Хотя отпечатки нечеткие, а я не следопыт. 

Нет бабушки. Не с кем перемолвиться. 

Бесцельно прошелся я по совершенно пустой теперь деревне, тишина давила тяжелым гнетом, не продохнуть, не выпрямиться.  

На кладбище я шел, принуждая себя. Никогда не любил могил, сразу начинало зудеть где-то внутри. В детстве сказок страшных наслушался, или что, но всегда охватывает меня тревога и неуют – здесь, в Киевской Лавре, в Казанском соборе. Всегда удивлялся, когда читал про безмятежность и покой в подобных местах. Нет, скорее, словно под высоковольтной линией стоишь. Самовнушение, конечно. Но и сейчас подобное чувство охватило меня. Пора бром пить, валерианку. Капли датского короля. По чайной ложке в правое ухо. 

И тут мерещились мне перемены – землица в той кучке посвежее будто, крест в прошлый раз прямо стоял, а теперь съехал на сторону. Конечно, все это обман чувств, утешал я себя. Но утешений хватило ненадолго: мраморная плита, которой я не так давно интересовался, пропала. Добрались таки могильные воры, пришел черед Шаршков. 

Я постоял над разворошенной могилой. Земля была раскидана в стороны, словно... Чушь поросячья и переутомление. Срочно требуется отпуск. 

На плиту я наткнулся почти сразу – она лежала в шагах десяти, в бурьяне. Я думал – плохо, украли. А выходит еще хуже. 

Шесть часов вечера, но вечера в июле длинные, солнце еще довольно высоко. Я прошелся дальше, уже не оглядываясь по сторонам. Хватит того, что увидел. 

Ничего особенного я не увидел. Подумаешь, могилу раскопали. Чем удивили. Первый раз, что ли. Даже на охраняемом, престижном кладбище посреди Москвы из могил крадут, чем провинция хуже? Тем, что Ахромеева нет? Домой пора, вот что. 

Нервы. Кисейная барышня и посконная правда жизни. Пнув ногой пук соломы, лежавший поперек , я попытался вернуть уверенность в себя, собственные силы, собственный ум, наконец. Совершить что-нибудь такое... энергичное, действенное, положить конец неопределенности и вернуться к простой жизни простого человека.  

Но ничего на ум не приходило. В тени деревьев грузовик мой остыл, и я забрался в кабину. Пора понять, что события в жизни происходят независимо от меня и помимо меня. Я ведь не частный сыщик. Да и Петька – родственник весьма и весьма условный. Двигай-ка потихонечку домой и займись своими делами. Набивай кубышку, опять женись, что еще нужно мужчине зрелых лет. 

Выслушав собственные советы, я погордился собственной сметливостью. Умненьким стал, годы научили обходить горы. Справа и слева обходить, как удобнее. Только почему-то обходные пути все время в болото заводят. Сперва борзо идешь, быстренько, веселишься, а потом как зачавкает под ногами. Сыро, неуютно. И вокруг – чавк, чавк. Отовсюду. Зато всегда как люди. Как все. Среди других не последний. Не первый, да и не хочу быть первым, честно, не хочу. Но не последний. Противно? Значит, полезно. Как рыбий жир и прививка от дифтерии под лопатку. Для долголетия полезно. 

Решив на время повременить с философией, я открыл тетрадь. Почерк у Петьки был редкий – ясный, четкий, каллиграфический. Он его на спор выработал в пятом, кажется, классе. Со мной спорил, пришлось приемник покупать, “Спидолу”. Я опрометчиво утверждал, что никто в нашем роду писать разборчиво не сможет. Уж больно дальнее родство, а то бы выспорил я. 

Поначалу я бегло перелистал тетрадь. Когда и успел исписать столько. Потом начал вчитываться. Потом закрыл дверцу, поднял до половины стекло и лишь затем продолжил чтение. 

Дневник 

11 июня 

Сегодня – первый день практики. Самый первый. Попытку вести дневник – не строгий ежедневник выполненной работы, а вольное описание мыслей и чувств я предпринимаю по совету профессора Неровского. Профессор утверждает, что таким способом можно развить качества, необходимые для университетского работника, избавиться от дубовости языка и таких ужасных выражений – университетский работник. Ученый должен уметь писать и говорить живо, увлекательно, чтобы его лекции слушали, а книги – читали. Наверное, опять дубовость языка. Если придираться, то выражение “дубовость языка” тоже не ахти. Корявое, шероховатое. Незачем придумывать новые слова, когда и старых довольно – тоже совет профессора. Восемь книг, я имею в виду беллетристику, подтверждают его компетентность. 

Итак, практика. Месяц полевых работ. Раньше ездили далеко – Алтай, Карелия, Каракумы. Сейчас едва сюда выбрались, и то благодаря поддержке администрации Северного района. О ней подробнее ниже. Впрочем, для научной работы совсем необязательно ехать в сопредельные страны, под боком работы тоже невпроворот, непаханая целина. Сейчас на практике мы не номер отбываем, а выполняем реальную работу, заказанную и, пусть скудно, но оплаченную. 

Руководит практикой докторант кафедры, Камилл Мехметов. И работа – по теме его диссертации. Тема же достаточно оригинальная – “Динамика содержания птомаинов в почвах Центрально–Черноземного региона”. Говоря простым и общедоступным языком, Камилл (мы его попросту зовем, по имени, двадцать шесть лет всего докторанту) изучает, что происходит с трупными ядами на нашей земельке, как они разлагаются, окисляются, и когда станут безвредными. 

Первый день – устройство. Приехали мы к полудню, Виктор довез, мой дядя. Он из тех, кто предпочитает синицу в руках, бросил свой НИИ связи и зашибает деньгу извозом. Да не о нем разговор. Установили палатки, разместились, подготовили все для работы. Начнем завтра с раннего утра, а сегодня – осмотр местности и выяснение деталей. 

Деревня Шаршки оказалась почти пустой, живет в ней старуха, и больше ни души. Камилл надеялся, что вообще никого не будет, но и одна старуха – совсем неплохо. Разрешение на проведение работ, разумеется, выправлено по всем правилам, однако привлекать внимание совсем ни к чему. Заявятся родственники погребенных, шум поднимут, ни к чему это нам. В Дагестане, говорит Камилл, за такие дела вообще прибили бы, там предков чтут. Но мы в России. 

Кладбище заброшено, лишь десяток могил несут на себе следы минимального пригляда. Наверное, коряво пишу, лиха беда начало. Так вот, десяток могил едва–едва ухожены, остальные заброшены напрочь. Кладбище большое, но нас интересует лишь часть его, та, где хоронили с 1936 по 1958 год. У Камилла есть план, на котором этот участок подробно указан, с обозначением могилы и даты захоронения. Мы рассматривали этот план и сверялись с местностью. Должен отметить, что я, в некотором роде, правая рука Камилла. Он руководит моей курсовой, и считает, что, расширив и дополнив ее, я могу вместо дипломной работы подготовить и защитить диссертацию. Полагаю, что мне это по силам. Но – к делу. Уже замечаю недостатки стиля – разбрасываюсь, вязну в несущественных деталях. Изживать недостатки. Изживать, изживать и изживать, как учит нас родная партия, как завещал великий и самый великий. 

К делу, к делу! 

На бумаге, на плане, то есть, было все гладко и просто, реальность же, как всегда, превосходила ожидания. Фанерные пирамидки со звездочками истлели и сгнили, часть могил просели, ищи–свищи. 

Мы не свистели, а искали. Наконец, удалось привязаться к местности и определить фронт работ на ближайший день, после чего мы вернулись на стоянку. Место для нее мы выбрали у колодца, в тени старых берез. Быстро приготовили обед: Камилл достал массу импортных продуктов, раз – и обед на столе. Достал просто – их выделила администрация района. Сначала санитарная инспекция изъяла продукты у торговцев, почти все они (продукты, а не торговцы), с истекшим сроком хранения или без сертификатов, а потом передали нам. Главврач СЭС тоже готовит диссертацию. Писать-то ее будет Камилл, а, вернее, я под наблюдением Камилла. Прежде ему, главврачу, а потом себе. Такова метода ведения научной работы. 

После еды готовили материалы для завтрашней работы, а потом побродил по округе. Познакомился со старухой. Звать ее баба Настя. Спросил ее, почему кладбище есть, а церкви не видно. Кладбище-то старое, должна быть. Оказывается – была. Совсем неподалеку от нас стояла. Ее сначала, в тридцатые годы, немножко взорвали, а потом, в начале сороковых, разобрали окончательно – понадобился камень для прокладки автострады Москва – Ростов. Автостраду так и не построили, война помешала, но церковь порушили, тогда приказы выполняли – о–го–го! Остался только фундамент. 

Она не стала спрашивать, зачем мы приехали, а я не стал говорить. Чувствую, работа наша ее не порадует. Попрощавшись, я пошел осматривать фундамент церкви. Смотреть особенно было не на что. Ясно – стены были толстыми, прочными, а вот не устояли против власти. Распоряжение сверху, исполнительность снизу. 

Автостраду, наверное, хотели строить в пику гитлеровским. Если хоть километр проложили, должна была остаться. Что-то я не слышал про такую. Задонское шоссе проходит в соседнем районе, километров пятьдесят отсюда. Я вспомнил, как нас бросало в кузове грузовика. Ухабы знатные, нашенские. Потрясающие ухабы. 

Вернувшись на стоянку, я включился в обсуждение быта. Решили есть два раза в день, но помногу. Посуду мыть не придется, достаточно разовых тарелочек, тоже забракованных санитарной инспекцией. Сухой закон, естественно, и не нарушишь, до Глушиц далеко, а ближе водки не купишь. Чаю вволю, “Пиквик”. Вода в колодце мутновата, верхняя, но ничего не поделаешь. До заката собирали дрова для костра, дров достаточно, валежника, павших стволов. Но нам здесь месяц жить, так что придется экономить. 

В палатке мы разместились просторно, палатка восьмиместная, на пятерых в самый раз. Да, наверное, следовало с этого начать, но я, по неопытности, припоздал: перечислить всех нас. Во–первых, я, Петр Валуев, студент университета, перешел на четвертый курс. С себя начинать нескромно, но легко. Далее – Камилл Мехметов, его я уже упоминал. Пишет докторскую диссертацию, выдает для кафедры научный продукт, то есть публикуется. Не только в наших журналах, но и в забугорных. Это ценится. 

Далее, чохом – Валька, Сергей и Андрюша. Тоже, как и я, студенты, правда, их амбиции иные. Научная работа не интересует никого. Сергей – поэт, сочиняет стихи и порой пытается их петь. Первое еще терпимо, второе же убивает. В сентябрьском номере местного журнала из “толстых” должна быть опубликована подборка его творений. Валька – знаток компьютеров, оформляет курсовые и дипломные работы, имеет с этого неплохие доходы. Зачем поехал на практику, не знаю, мог бы остаться в городе и распечатывать на своем лазерном принтере кафедральный отчет. Наверное, решил отдохнуть от дисплеев и прочих модемов. Андрей же просто бабник, без зачета по практике запросто может вылететь из университета из-за хвостов. Кажется, все, никого не упустил. Раз, два, три, четыре и я. Все. Двое от практики отвертелись, узнав, каким делом придется заниматься, но раз их нет, то и писать не стоит. 

Вечер прошел как-то скучно. Посидели у костра, пожевали – сосиски из Голландии в собственном соку и новозеландское картофельное пюре – сыпанул ложку порошка в кипяток, и жри. Девушек Камилл не брать решил категорически, лишние проблемы. Поэтому и скучно поэту, Вальке и всем остальным. Включая меня. Трудом ударным изгоним скуку, лопатой верной мозолим руку. Разроем напрочь мы мир насилия, гробы восстанут, падет Бастилия. Дурные примеры заразительны, вот и я начал плести вирши. И потом, разве могут восстать гробы? Неправильно, неточно. 

Поели, позевали, послушали радио, послушали телевизор (у Вальки транзистор ловит звуковые каналы), походили по округе и начали укладываться. Я сел у догорающего костра и пишу, пишу... Первый раз всегда пишется хорошо. 

А сейчас – пишу утром следующего дня. Проснулся рано, в шесть, а общий подъем, договорились, в семь. Налил в чайник колодезной воды из ведра, ночь она отстаивалась, но мути полностью не потеряла. Кофе, чай, какао – по выбору. И вафли, печенье, консервы. Наверное, это я от свежего воздуха голоден, вот и начал сбиваться на перечисление еды, как герои жюль – верновских романов. Ночью спал безмятежно, вопреки тому, что Валька оказался изрядным храпуном, в иное время я бы извелся – написал и удивился, откуда слова выскочили, “безмятежно” и другие, сроду такими не пользовался. Верно, читал в школе, у Тургенева или Чехова, а сейчас, под влиянием природы и всего прочего, поперло из меня. С этим следует поосторожней. Хоть умри, даже отдаленно Тургенева из меня не выйдет, а получится скверный фигляр, овца в волчьей шкуре. Разнесут. А, впрочем, некому разносить. Это всего–навсего дневник, частные заметки частного человека. И сейчас утро спокойное. Где-то чирикают птицы, знать не знаю, какие, утрешний туман потихоньку рассеивается, и в палатке Валька перестал храпеть. Пожалуй, урок первого дня я выполнил, хоть и в два приема, вечер–утро, извел положенное количество бумаги. Довольно, надо и на потом оставить. А то знаю за собой, начну гладью, а кончу просто сказать совестно, чем. Всякий труд должен быть систематическим. Тем более что чайник вскипает. Шумит и хочет спрыгнуть. Было бы непростительно начать день с неудачи, потому я сейчас отложу тетрадь и возьмусь за предмет утвари из шести букв, вторая “а”. 

12 июня 

Работа оказалась не такой простой, как представлялось из города. Теоретически все довольно просто: специальным буром, похожим на штопор, мы ввинчиваемся в землю до глубины два с половиной метра. Бур, вернее, коронка, устроена таким образом, что позволяет извлечь землю в виде столбика той же высоты – керн. Из керна мы отбираем образцы, с поверхности и вглубь через каждые полметра, помещаем их в склянки, закупориваем, чтобы кислород воздуха не вступил с ними в реакцию. После этого помечаем каждую склянку, вносим соответствующие записи в журнал, промываем бур колодезной водой и начинаем сызнова. Элементарно, так, по крайней мере, казалось вчера, но сегодня... Бур никак не хочет идти отвесно вниз, все норовит уклониться, просто Пизанская башня; к тому же требуется пролить немало пота после того, как пройдена отметка в один метр. Час пятнадцать, вот сколько времени занимает один цикл. Возможно, приобретя навык, мы сможем работать быстрее. Пока приобрели водяные пузыри. Или это и есть навык? 

Утро началось бойко. Встали, перекусили, рассчитались на первого – второго могильщика и пошли на участок. На кладбище, если называть вещи своими именами. Тут-то бур и показал характер. Первый объект, захоронение 1953 г., пришлось бурить дважды. Но справились. Не знаю, что покажут анализы, но землица здесь еще та: темная, почти черная там, где когда-то лежало тело. И пахнет довольно специфически. А почти сорок пять лет прошло. 

Образцы мы берем не голыми руками, а экзаменационными перчатками. Не потому экзаменационные, что экзамены в них сдают, а просто – для обследования, pro examenatio. Дрянь перчатки, хоть и малайские, или потому, что малайские – тонкие, и рвутся. Разовые, у нас их две коробочки, сто пар. Срок годности истек три месяца назад. Размер семь, на руку не налезают толком, малы. Самые маленькие руки оказались у Андрюши, и возиться со склянками сегодня выпало ему. Все равно, нет-нет, а и сам заденешь эту землю, потому постоянно моем руки. Мыло зато наше, отечественное, хозяйственное, 72%. От чего эти проценты, и что они значат, не знаю. 

За день сделали шесть номеров. Почин. Требуется не меньше двухсот, лучше триста. А вдруг дожди зарядят, всякое бывает. Поэтому придется удвоить производительность. 

Начали бурить с прибауточками, но успокоились быстро. К вечеру ручки заболели, спинки, ладошки. Все болит с непривычки. Еще бабка смущала. Не кричала, не ругалась, просто встала на пригорке, там, где остался фундамент церковный, и издали поглядывала на нас. Часа четыре стояла, факт. Дел ей больше нет, или смотрит, как бы ее могилки не затронули? Камилл говорит, если запротестует, ту могилу оставим, их тут без того достаточно, две–три можно пропустить. Но все равно неприятно, когда стоят над душой. Стоят и молчат. Сглазить хочет, говорит Сергей. Проклясть. Сергей натура поэтическая, оттого и устал больше всех. Сейчас, правда, отошел, тоже пишет, опять, наверное, стихи. Для отдыха мы в речке купались, чистая речушка, но мелковата. Зато вода теплая. Валька догадался леску захватить, крючки, смастерил удочку и что-то ловит. Большое и маленькое. Лучше бы раков, если тут таковые наличествуют. Бюрократический оборот с листа вон, но черкать я не буду, всякое слово в строку, раз вырвалось. Но вдругорядь – шалишь! 

Камилл недоволен, что мало наработали, но помалкивает. Вечером опять вышли на объект, подготовить завтрашний объем работы (бюрократизм и канцеляризм. Прорабизм?). Ветхие могилки, с трудом отыскали три с табличками, а остальные – немые. Причем любопытно, дореволюционные сохранились куда лучше, по ним и ориентируемся. Невольно начинаешь верить, что прежде и солнце светило ярче, и зимы были суровей. Надгробия были прочнее – точно. Шаршки, очевидно, были большим селом, иначе откуда взялся на кладбище Переверзев А.И., купец третьей гильдии, или доктор Петрушенко С.В. 1860 – 1916, или коннозаводчик Лысенко А.А.? Но я на биолого–почвенном факультете, оставлю загадки историкам. 

Сергея муза оставила быстро, он деликатно не стал читать новые стихи, а просто пошел спать. Пойду и я, устал. Послушал про погоду, остальное неинтересно. Висит над нами антициклон, и потому будет ведро. Комары, к счастью, здесь не водятся, ничто не помешает сну человека труда. И костер догорает, сегодня не стало сил собрать дровишек побольше. Баиньки, баиньки. 

13 июня 

Сегодня – день открытий. Не в смысле неких научных откровений, до них далече. Просто стали известны факты, вносящие коррективы в планы, факты, требующие, чтобы с ними считались.  

Первое открытие ждало нас на объекте. Кладбищенские канальи все наврали! Там, где по плану должны были быть могилы, не было ничего. И наоборот, мы натыкались на захоронения, не обозначенные на бумаге. 

– Ничего странного, – Камилл не был обескуражен. – Люди хотели хоронить своих среди своих, поближе к родным. Место отводилось другое, по нормативам. Давали мзду и делали свое дело. А в планах – как положено, не подкопаешься. 

– Как теперь будем работать? – поинтересовался я.  

– Просто. Пока перейдем к старым могилам, материал нужен всякий. К тем, что с надгробиями. 

– Дореволюционным? 

– И к ним тоже. Динамика будет отслежена на более значительном временном отрезке. 

И мы, покончив с выбранными вчера захоронениями, взялись за другие. Любопытно, как это отзовется на диссертации. Нужны ведь были захоронения не старые и в большем количестве, иначе снижается статистическая достоверность. Или Камилл надеется, что никуда могилы не денутся, и мы их распознаем, не сейчас, так позже, или прибегнет к так называемой выборке фактов, другими словами, подгонке. Фальсификации. Обозначит старые захоронения, как новые. Подозрение, конечно, оскорбительное, но не для сегодняшней академической ситуации. Нужен быстрый и определенный результат. Работу Камилла проведут без сучка и задоринки, утвердят разовый совет для докторской прямо в нашем университете – но лишь в случае, если она, эта работа, обоснует требуемое. А требуется показать, что никаких трупных ядов в земле нет и через сорок лет после захоронений. Необходимо это для того, чтобы застроить Чижовское кладбище. Город вырос, и кладбище оказалось почти в его центре. Восемь гектаров земли. По существующим санитарным нормативом, строительство запрещено в течение пятидесяти лет после последнего захоронения. Почистили документы, стерли упоминания о новых могилах, но все равно дальше пятьдесят седьмого года не добрались. Неужели десять лет ждать? Восемь гектаров. Миллионы долларов. Диссертация Камилла должна отменить эти глупые препоны насчет пятидесяти лет. По крайней мере, в нашем черноземном регионе. А если вдруг экспертиза? Тут ей и представят материалы, пробы 1914 года, обозначенные полустолетием позже. Потому мы и взялись ворошить ранние захоронения. 

Сегодня взяли пробу с двух точек. Девятьсот восьмой и девятьсот четырнадцатый год. Разница заметна даже на глаз, органолептически. И цвет керна иной, и консистенция, и запах. 

Обсудили мою тему. “Пространственно–временное распределение птомаинов в почвах ЦЧО”. Необходимо будет брать пробы не только в местах захоронений, но и в непосредственной близости от них, вплоть до участков нормальной земли. Готовить диссертацию надо спешно, чтобы защиты шли практически параллельно. На деле это означает, что всю черновую работу – расчеты, графики, статистику, оформление – сделаю я, а Камилл осуществит общее руководство, выберет необходимое для своей докторской диссертации, а что останется – будет моей кандидатской. Потому надо работать, считать и писать продуктивно, за двоих. 

После обеда – он у нас в пять часов, – произошло событие номер два. Мы сидели в тени березы, полусонные от еды (тушенка “Великая Стена” и пюре “Кнорр), лежали, если точнее, и тут Сергей сказал как бы нехотя: 

– Есть смысл не только протыкать могилы... 

– Пунктировать, – вставил Андрюша. 

– Не только брать пробы, но и раскопать поосновательнее. 

– Зачем? – наивно удивился я. 

– А посмотреть, что внутри. 

– Чего же интересного может быть внутри? 

– Мало ли чего... Посмотреть. 

– Золото, – опять вставил нетерпеливый Андрюша. 

Я даже поперхнулся чаем, который неспешно пил, третий стакан, пусть вымывает заразу из организма. 

– Не скифские же курганы! 

– Жаль, но и здесь найти кое-что можно.  

Я посмотрел на Камилла, но тот молчал. 

– Откуда у тутошних покойников золото? – наконец, прокашлялся я. 

– До революции, да и потом лет десять зубы протезировали преимущественно золотом. Фарфор и другие материалы были значительно дороже и доступны не всем, а золото... 

– Что, дешевое? 

– Дешевле работы. Золота, девяносто девятой пробы, на мост уходило рублей на пять, на десять – царских рублей. Столько стоила простая врачебная консультация. Модный врач меньше сотни не брал, но то действительно для богатых. 

– Но тут же крестьяне... 

– Не только крестьяне, а хоть и крестьяне. Бедняку, конечно, было накладно, но бедняки составляли меньшинство. 

– Но... Разрывать могилы... Мародерство. 

– А мы чем сейчас занимаемся? 

– Ну, это другое дело... 

– У тебя, Петруха, свой интерес, я понимаю. А денежки не помешают. Грамм золота сейчас баксов десять стоит. Сто граммов – тысяча баксов. Я ведь плачу за учебу, как раз хватит окончить университет. Вальке вон новый принтер купить нужно... 

– И плату поменять, процессор... – мечтательно прижмурился Валька. 

– Да каждому деньги не помешают, – невозмутимо продолжил Сергей. Вот тебе и поэт. 

– Но откуда такая цифра – сто граммов? 

– Сколько будет, столько будет. Лучше бы побольше, конечно. Как работать будем, как повезет. 

– Мы тут справлялись, – не терпелось Андрюше. – Кое – какие документики почитали. Не хочешь ознакомиться? 

Он протянул мне несколько листков. Ксерокопия. “Положение о порядке проведения перезахоронений и рекультивации кладбищенских участков”. Я, не зная, что сказать, принялся изучать документик. Та еще бумага. Целевое перезахоронение производится по заявлению и за счет родственников усопших. Всех же остальных следует хоронить в общей могиле. Любые ценности, в первую очередь, драгоценные металлы, обнаруженные среди останков подлежат сбору и передаче в собственность соответствующим государственным учреждениям (смотри приложение № 2 , стр. 14). 

– Интересно? А должностные инструкции по захоронению в местах содержания осужденных от тридцать первого года почитать хочешь? Там написано еще: “В дополнение к инструкции 22/17 от 1921 года...”, только ту инструкцию мы не нашли. А приказы фронтовым похоронным командам во время войны? – Сергей явно был задет. – Так что насчет мародерства – это к нашему родному государству. 

– Причем здесь государство... 

– Именно, – Валька согласно закивал. – Деньги в земле лежат, неужто достать лень? 

– Не лень, но... 

– Не так это просто, ребята, – сказал, наконец, свое слово Камилл. – Если наугад соваться, сколько кубов перебросаешь зря. 

– Ничего, руки есть, – Валька показал их. Две, левая и правая. Сильные руки. 

– Руки руками, но и голова иногда может пригодиться. Вам известен реактив Фельдмана? – Камилл словно семинар вел, уверенно и неторопливо. 

Ребята посмотрели на меня. 

– Нет, – признался я. 

– Золото, как вам, я уверен, известно, металл благородный и в химические связи обычно не вступает. Тем не менее, с определенными структурами оно образует коллоидные соединения. Именно эти соединения и позволяет распознать реактив Фельдмана, причем в концентрации один на миллион и ниже. 

– Индикатор, – сообразил я. 

– Да, безусловно. Замечательный, очень чувствительный и практически безошибочный индикатор. 

– Мы берем пробу и по ней определяем, есть ли в данном месте золото, или нет? 

– Совершенно верно. Методика довольна проста... – и он начал растолковывать, что брать и куда капать. Честно говоря, меня это не слишком интересовало. Я был просто поражен – Камилл заранее готовился вскрывать могилы, искать золото. Вот тебе и наука. 

– Но где взять реактив? – я решил оставаться наивным до конца. 

– Есть реактив, есть. В достаточном количестве.  

Наверное, я выглядел дурак дураком, потому что он поспешил добавить: 

– Золотишко доставать – это своего рода традиция при таких работах, привилегия. Могилы ведь бесхозные, ничьи... 

Можно было возражать, но я не стал. Хватит, всему есть мера. Моему простодушию тоже. 

– Ты, Петро, этим реактивом и займись, – Сергей говорил, как о решенном. Все обо всем договорились заранее. Кроме меня, разумеется.  

– Да, здесь особенно важны точность, аккуратность и ответственность, – Камилл ненавязчиво дал понять, кто здесь главный. Сергей только кивну, соглашаясь. – Работу построим так – Мы забираем пробы, а Петр проводит экспресс–анализ. Конечно, размещение, упаковка и регистрация образцов – тоже за ним. И при положительной реакции мы вплотную займемся этим... участком. 

– С лопатами и вилами, – добавил Сергей 

– Почему вилами? – Андрюша, все это время помалкивал, только слушал, но вилы его смутили. 

– Цитата. Владимир Высоцкий. 

– А–а... – протянул Андрей. – Мы славно поработаем... 

– В точку. Так что – давай, начали! 

И мы начали. До захода солнца сделано было проб вдвое против вчерашнего, я только успевал расфасовывать почву по скляночкам. Отработку методики постановки реакции Фельдмана оставили на завтра, чтобы сразу выйти на производственный уровень, на поток, конвейер. В сумерках, кое-как ополоснувшись в речке, мы наскоро пожевали. Двукратное питание превратилось в непрерывное, постоянно мы перекусывали и перехватывали – сухарь, крекер, головку лука с салом (Андрюша, умница, взял), так что начало закрадываться опасение, не проедимся ли мы до срока. Затем, едва живые, поползли в палатку. Мне стоило многого задержаться у костра и открыть дневник. Писать не хотелось, тянуло отложить на потом, на завтра, или через неделю. Уговорил себя тем, что ограничусь парой строчек, и хватит. А теперь втянулся и спать совершенно не хочу. Еще раз проверил журнал проб, как раз в это время Камилл удачно вышел по нужде и рвение мое произвело на него впечатление. Но он ничего не сказал, и очень хорошо. Энтузиазм мой дал слабину. Надеюсь, временную, все вернется. 

Я тоже прошелся окрест. Света от месяца мало, и гулять одному удовольствия никакого, поэтому я быстренько вернулся. Костер прогорал, дровишек мы не запасли, и ничего иного не осталось, как пойти спать.  

14 июня 

Методика проведения реакции Фельдмана такова: сначала в сосуд помещается образчик исследования, грамм – полтора земли. Затем добавляется вода, сто миллилитров, обычная, не дистиллированная, даже не кипяченая. Годится хоть из лужи. Сосуд необходимо несколько раз встряхнуть, чтобы образовалась мелкая взвесь, после чего несколько капель взвеси помещается на кружок фильтровальной бумаги. Бумага высушивается, и на оборотную сторону пипеткой наносят ровно одну каплю реактива Фельдмана. Получается клякса размером с небольшую монету. В зависимости от окраски краев этой кляксы можно судить о наличии или отсутствии золота в почве: красная окраска – золото есть, розовая – есть, но мало, голубая – золота нет. Вот и все. Ничего сложного. По крайней мере, в “Наставлении по использованию жидкостного анализатора”, издательства 1947 года строго для служебного пользования нет раздела “Troubleshooting”, не предусматривается и горячая линия. 

Я опять проснулся раньше всех, и воспользовался временем, чтобы изучить наставление. Не люблю работать кое-как, тяп–ляп. Потом проснулся Андрей, ему сегодня разжигать костер и кипятить воду для чая (чай пьем мы с Камиллом, остальные кофе, Pele Royal девяносто первого года выпуска). Обнаружив, что дровишек нет, он, ворча под нос, на большее не проснулся, пошел собирать валежник. Я, скучая по чаю (рифмами пишу!), пошел с ним, размяться и помочь с дровами. Дрова договорились собирать всеми, да подзабыли что-то. 

– Ты как спал, нормально? – спросил между делом Андрей. 

– С чего бы. Не дома. 

– И я плохо. Стук еще этот... 

– Какой стук? – спал я хорошо, просто действительно – не дома. 

– Ну, такой... Глухой. Знаешь, будто где-то копер сваю забивает. 

– Не слышал. Далеко забивают? 

– Да не поймешь... Ерунда, кто ж по ночам работает, сейчас и днем с огнем работу поискать. 

Мы с охапками сучьев воротились назад. 

– Хватит, как думаешь? 

– Ты разжигай, воду ставь, а потом сходим еще. 

Еще мы ходили трижды. 

– Это дорогу мостят, Москва – Ростов. 

– Где? И кто? – Андрей рад был передохнуть, не по себе корягу выбрал. 

– А полвека тянут, даже больше, – я рассказал про церковь и вызов Гитлеру. 

– Шутки шутишь? А я действительно что-то слышал, – обиделся Андрей. Есть такие люди, вроде слепых или глухих от рождения, без чувства юмора. Не дано, и хоть умри. 

Умирать никто не хотел, все уже пили чай и кофе – шумно, с хлюпаньем, по три кружки зараз. Потом двинулись на объект.  

Я устроился поблизости, на берегу речушки, и начал проверять, насколько усвоил “Наставление...”. Кляксы получались красивые – голубые, розоватые, и только на пятой пробе появилось алое колечко. Участок 1223 (это не значит, что мы отобрали столько образцов, просто план расчерчен на квадраты. Морской бой. Скорее кладбищенский). Я не стал кричать ура и плясать. Могильным старателям положено быть суровыми и сдержанными людьми, людьми, знающими истинную цену жизни и смерти.  

В очередной поход за керном я сообщил о результатах. Честная кампания решила до обеда продолжать отбор проб, ну а позже, к вечеру, перейти от теоретизирующих изысканий к прикладным, на пользу конкретному народу. 

– Работы не боюсь, работу свою люблю, – опять процитировал Сергей. Что значит – поэт! Он и среди могил не как другие, особенный! 

По правде, я разозлился. Все шло совсем не так, как представлялось. Слишком не так. Вместо академической работы, пусть дурно пахнущей с виду, мы занялись делом, воняющим изнутри. Мерзко воняющим. И больше всего бесила собственная беспомощность. Что делать, плюнуть на всех? Тогда нужно бросить практику и отправляться домой. А это значит распрощаться с научной работой и кандидатской диссертацией. Да и трудно так вот разругаться и рассориться, человек – скотина очень стадная. И потом, ребятам действительно нужны деньги, платить за учебу, одежду, да просто не умереть с голоду. Что дозволено государству, дозволено и нам.  

И все равно тошно. Поэтому меня и определили на работенку, напрямую вроде бы не связанную с мародерством. Научную работенку. Я не тырил, я не крал, я на шухере стоял, как говорит в таких случаях дядя. 

Поэтому, когда все пошли “на дело”, я в стороне не остался. 

На участке 1223 покоился Савва Щеглеватых, мещанин, 1860 – 1911. Гранитная плита, невелика, мы ее мигом в сторону. Грунт плотный, и давался нелегко, однако, меняясь попарно, мы довольно быстро уходили вглубь. По колено, по пояс, по грудь. Немного нервировала старуха, но близко к нам она не подходила, и потому врать ей насчет особых научных нужд не пришлось. Земля пахла тяжело, не так, когда копаешь лунку для саженца на субботнике. Сколько деревьев я посадил? И сколько прижилось?  

Гроба, как такового, не было. Более восмидесяти лет прошло. Сгнил, обратился в труху. Дешевый был гроб, из материала попроще. А вот дубовые могут замориться, что саркофаг – прочные и тяжелые. Премудростями поделился Камилл на роздыхе. 

Кости оказались не белыми, как пишут и рисуют, а темными, почти черными. Земля въелась, почва. Думать не хотелось, что это за земля.  

Добычи всей – мост, граммов на десять. Вот золото действительно не потускнело. Промыли водицей, обтерли тряпицей и спрятали в сумочку. Хранителем как-то само собой стал Камилл, а не Сергей. Я почему-то думал, что должность это поэтическая. 

– Начало положено, продолжим завтра. Как, есть задел? – Камилл спрашивал о результатах проверки реактивом Фельдмана. 

– Еще один. 

– Не густо, но мы постараемся взять проб побольше. Глядишь, чего и звякнет, – страсть к цитированию заразна. 

До глубоких сумерек мы брали пробы. У меня возникло подозрение, что золото Камиллу не очень-то и нужно, просто это способ заставить нас работать по максимуму, без дураков. Как нам организовать соревнование. Вот и я встал на пагубный путь начетчика. 

Вечером у костра все шутили и смеялись, и я тоже, но шутки удавались не больно здоровые. Какие-то мы взвинченные, неестественные. Изменившиеся.  

И опять только с большим трудом я засел за дневник. Ничего того, о чем хотелось бы потом вспоминать, не происходит. Я тут пробежал первые страницы, сравнил. Кажется, польза все же есть. Во всяком случае, тужиться не приходятся, слова вылетают сами, успевай записывать. Прочистился канал, теперь пустыня зазеленеет, и трудолюбивые дехкане самоотверженным трудом ответят на заботу страны, пославшей им воду далекого моря. 

Высохло море. Напрочь. Извлечь из этого урок и не пускать воду в песок, то бишь не писать лишнего. Заранее знать, что лишнее – привилегия гения, а я – студент–могильщик. Золотоискатель. Тетрадь у меня толстая, большая, хватит до конца практики. И ручка с толстым стержнем, немецкое качество, пишет и пишет. Пусть отдохнет. 

15 июня 

Работаем. В глазах рябит от клякс. Разные – разные, голубые, красные. Красных мало, и потому ребята бурят без роздыха. Азарт охватил, алчба. И я с фильтровальными бумажками, как гадалка. Приходится камушками придавливать, а то дунул ветерок, и я минут десять разыскивал листок. Можно как рационализаторское предложение оформить и внести дополнение в “наставление” – насчет камушков. 

Старуха смотрит издали, но не подходит. Не кричит, не бранится. Словно ждет чего-то. Наверное, тревожится, не разорят ли эти городские могилки близких. 

16 июня 

Теперь и я слышал стук, о котором Андрюша говорил. Звук через стойку лежака передается, если головой к лежаку прижаться, то четко слышно – тук... тук... Будто камнем о камень стучат, а земля разносит. Загадка, понимаешь ли, природы.  

Поутру все загадки забылись, поели наскоро, и за работу. Жара стоит, как и обещали. Печет, загар просто африканский. Предусмотрительный Андрюша пользуется особым маслом, якобы загар пристает, а ожогов не будет. А мы так, по–простому. Утром в речке вода парная, ласковая.  

Листки бумаги на жаре сохнут быстро, я навострился и анализирую пробы почти спинным мозгом, на автопилоте. Но все равно хлопотно, больно резво трудятся молодцы. 

Я тоже вхожу в раж, радуюсь красненьким кляксам и ненавижу синие.  

17 июня 

Копаем... 

18 июня 

Чувствую, катастрофически начал глупеть. И худеть тоже. Есть никто не хочет, на ходу урвет кто чего может, и бегом–бегом. Копаемся до сумерек, лишь темнота загоняет нас на стоянку: можно не найти кусочка золота. Все зубы, мосты. 

Радио слушаем вполуха, говорить ни о чем ином, кроме как о новых точках, не можем. Получается, что за день мы успеваем аккурат и проб набрать, и раскопать те точки, на которые показал анализ Фельдмана. Золотое сечение. Камилл доволен. 

19 июня 

Сегодня захотелось написать без самопонукания. Наверное, потому, что есть о чем. Весь день копали, словно комсомольцы из старого кино, беззаветно и преданно. На выходе из кладбища Сергей натолкнулся еще на одно захоронение. То есть, это мы так думаем, что захоронение. Тяжеленная гранитная плита, но надпись, кто там внизу, сбита. Надо было потрудиться, однако. Камилла это место не заинтересовало – без даты цена ему грош – для науки. Но уж больно массива плита. Над голью перекатной такую не ставят.  

– А почему за оградой закопали? – спросил Валька. Он еще сохранил живость и любопытство. 

– Мало ли... Артистов, говорят, хоронить нельзя было на кладбище, самоубийц... – Камиллу не хотелось, чтобы мы отвлекались, но академическая натура брала свое. 

– Еще когда не православные. Евреи, татары... – Сергею место понравилось. – Мы ковырнем, а? 

– Ладно, – Камилл не стал спорить. Действительно, долго ли нам с обретенным мастерством. 

Но оказалось – долго. Только мы принялись за плиту – она оказалась почти неподъемной, как прибежала старуха. 

– Чего это вы? – спросила она Камилла, сразу признав в нем старшего. 

– Мы, бабушка, государственную работу исполняем, – напирая на “государственную”, ответил Камилл. Деревенские люди государству перечить опасаются. 

– Какую же такую государственную? – не отступалась бабка. 

– Специальное поручение, – применил еще одно волшебное словосочетание Камилл. 

– Крушить кладбище? – не поверила старуха. 

– Кладбище признано недействующим. А мы отбираем специальные пробы на анализы. По заданию облисполкома, – специально для старухи вспомнил слово Камилл. 

– Ну и ройтесь на кладбище. Сюда-то зачем вас понесло? – старуха серчала. 

– Да тут ваши родные лежат, бабушка? 

– Родные? – старуха заколебалась, даже скривилась как-то. – Родные? 

– Хорошо, бабушка, – не стал дожидаться определенного ответа Камилл. – Если вы настаиваете, то это захоронение мы не тронем. Но больше вы нам не мешайте. Мы ведь люди подневольные, нам что начальство приказало, то и делаем. 

– Вы делайте, только душу поимейте, – старуха, похоже, удовлетворилась ответом, и ворчала больше для острастки. – Не для вас хоронили, не вам и открывать... 

– Все, бабушка, все. Не трогаем вашу могилку, не обижаем друг друга. Ну, ребята, пошли. 

И мы ушли. Понимали, что не след из-за одной могилы шум затевать. Еще нажалуется старуха. Да и полно могил вокруг. 

Это я по дурной привычке за всех расписываюсь – понимали, понимали. 

– Наверное, богатенькая могила... – начал Сергей. 

– Плита знатная, – Валька любил вставлять “деревенские” слова: зеленя, купыри, мы тут промеж себя погуторили... 

– Не стоит нарываться, – я действительно не хотел неприятностей. 

– Так мы культурно, незаметно. Ночью снимем плиту, возьмем пробу и аккуратненько на место положим. Может, пусто внизу, одни кости. 

– Спать хочется, – время было еще не позднее, но спать действительно, хотелось. Мне. 

– Плита тяжелая, а то бы мы тебя не звали, – Сергею действительно хотелось посмотреть, "что внутри". Каприз гения. Но остальные его поддержали – за исключением Камилла. Тот сидел в сторонке и делал вид, что это его не касается. Наверное, тоже разбирало любопытство. Или корысть. 

– Посидим, да пойдем. Долго ли умеючи... – Андрей положил мне руку на плечо. – Пустяки все это, мелочь. Глядишь, еще на десяток–другой баксов богаче станем, – говорил он насмешливо, но намерения его сомнений не вызывали. – Сходим, чего уж... 

Мы посидели, подождали, пока луна не встала повыше. С таким же успехом могли бы копать и днем – света хватало, и будь старуха начеку, непременно бы нас засекла. Но она нам поверила. Деревенская... 

Даже вчетвером мы едва отвалили плиту – поддели ломами, и, орудуя ими, как рычагами, сдвинули в сторону. 

Мы установили бур и начали ввинчиваться в землю. Неглубоко ушли, на полметра. Скрежет, слышный и сквозь землю, отозвался в зубах. 

– Гравий, – догадался я. 

– И нельзя дальше? – Валька торопился побыстрее разделаться с этой работенкой. Все торопились, и я. Но... 

– Коронку только сломаем. Камень. 

– Однако непонятно, зачем здесь гравий. Может, это и не могила вовсе? – Сомнение, нерешительность были чужды Сергею. Он не боялся встречать отпор. Гордился умением превозмогать препоны и трудности. Вычленить основное звено проблемы и рассечь его. Сейчас Сергей был на себя не похож. 

– А что еще? 

– Да мало ли... Ладно, пойдем. 

Мы вернули плиту на место, правда, не так аккуратно, как планировали. Разочарование сердило. 

По пути прихватили валежника, немного, в темноте не поищешь, но хватило оживить костер. 

Мы сели и несколько минут молчали. 

– Что же там все–таки есть? Неужели обыкновенная могила? Или что иное? – начал разговор Сергей. 

– Сокровищница? – Андрюша произнес это слово с усмешкой, но опять же не отрицая предположения напрочь. 

– Какая сокровищница? – мне отчаянно захотелось спать. Сокровищницы, пираты, пиастры. Заигрались детишки. 

– Я однажды в хитрую сеть влез, – нехотя начал Андрей, – там защита была плевая, восьмидесятых годов. Оказалось – архив гебухи. Ничего секретного, конечно, это они просто на пробу базу сделали. 

– Ну и?... 

– Дело одно прочитал... В тридцатые годы подчищали церковь, после НЭПа она немножко оправилась, начала приходить в жизнь. Монастырь был. По агентурным данным – так в файле написано, – хранилось в монастыре до трех пудов золота и ювелирных изделий. 

– Так, – забрезжило что-то в моей голове. 

– Чека опоздало – не нашли в монастыре ничего особенного. Якобы переправили куда-то сюда. Либо в Усманский район, либо в Глушицы. Искали, хорошо искали, но не нашли. 

– Бывает... 

– Более того, на отряд чекистов напала банда, и уничтожила его. Тот, что искал вокруг Глушиц. 

– А это к чему? 

– Просто вспомнил. Вдруг сокровищницу монастырскую здесь и схоронили? Сходится. Не на кладбище, то грех, а за оградой. И плита, и присыпали сверху. 

– Ну, знаешь... 

– Но ведь не нашли сокровища... 

– Во–первых, были ли они вообще? Чека напишет... Во–вторых, сокровища могли присвоить те же чекисты, а отчитались – нету, пропали. В–третьих, не все, что не найдено, обязательно лежит здесь. Казну Пугачева тоже не нашли, так что? И сгинувшее золото партии тоже, – рассуждения мои были, на мой взгляд, безукоризненны.  

– Но проверить-то мы можем. Поковыряемся часок – другой, разберемся. 

– Действительно, – поддержал Сергея Валька. 

– А старуха? 

– Да пошла она...  

– Кроме того, – добавил Сергей, – именно это место мы можем вскрывать безо всякой опаски. 

– Почему? 

– Ведь оно – не могила. Вне кладбища, и место на плане не отмечено. Имеем полное право. 

– А если там действительно сокровища, клад? 

– И очень хорошо. 

– А если старуха накапает? 

– Да забудь ты про старуху, – раздраженно ответил мне Сергей. По закону, новому закону, клад – собственность того, кто его нашел. Никаких двадцати пяти процентов. 

– И того, в чьих владениях найден этот самый клад, – добавил Андрей. Все знает. Интернет, однако. 

– Принялись делить шкуру неубитого медведя, которого, скорее всего, в этом лесу нет вообще... – Камилл, оказывается, не спал. Растрепанный, он вышел из палатки. – Ложитесь скорее. Завтра вечером, если так уж невтерпеж, посмотрим, что там. Погнались за синицей подземелий...  

– А который час, ребята? – Валька смотрел на свои часы с сожалением. – Села батарейка, зараза. Только перед практикой новую купил. Халтура чертова. 

– И мои накрылись, – удивился Сергей.  

– Не берите барахло, – назидательно сказал Андрей. – Все эти азиатские долларовые часы просто детские игрушки. Четверть третьего, господа, фабрика “Полет”, двадцать один камень, с автоподзаводом. 

Сонливость, до того нещадно томившая меня, исчезла напрочь. Я открыл тетрадь и пишу, пишу. Крепкого чаю перепил, почти чифиря. Утром мухой зимней буду ходить, вяло и квело. Если проснусь. Будильнички наши были в часах Вальки и Сергея. Петуха завести нужно. И кукушку. Кукушка, кукушка, сколько мне лет жить... 

20 июня 

Никаких петухов! 

Нас разбудила старуха. Она кричала, бранилась и плевалась. Изверги, сквернавцы, охальники и прочая. 

– Ну чего, чего тебе, старая? – Сергей высунулся из палатки. – Иди-ка подобру отсюда. 

– Обещали ведь, – старуха не унималась. 

– Иди–иди. Мы дело делаем. 

– Вам же хуже будет, – угрозы ее были жалкими и бессильными, как и она сама. 

– Ничего, перетерпим. 

Камилл предоставил отбрехиваться Сергею. Лежал спокойно, позевывал. Не царское то дело старух воевать. 

– Оно же вас и оборет, если откроете, – старуха смотрела на Сергея жалеючи, гнев ее иссяк. 

– Кто оно? 

– Да зло ваше. Жадность и глупость. 

– Не привыкать. 

Старуха ушла, и мы по одному начали вылезать из палатки. 

– С приветом она. Сказки бабки Куприянихи, – Сергея победа над старухой не радовала. И была ли она, победа? 

– Настасьи, – поправил я. 

– Что? 

– Настасьей, Настей ее зовут, старуху. 

– Откуда знаешь? 

– В сеть влез. Со слабым паролем. 

Горячий чай постепенно прогонял дремотную вялость. Но мы все равно оставались какими-то пассивными, улитки на траве. 

– Куда? – спросил я Камилла. 

– На объект, куда же еще. 

Рекордов сегодня не было. Глупо искать граммы, когда, быть может, нас ждут пуды золота. Все мы двигались, как подневольные, со вздохами, роздыхами и перекурами. Пара красных клякс никого не воодушевила. 

За обедом мы едва–едва съели по паре сосисок, да похлебали суп из шампиньонов. Потом лежали в тени деревьев, не имея ни сил, ни желания делать хоть что-то. Подремали. 

– Вот что, молодцы, – терпению Камилла пришел конец. – Натаскайте-ка дровишек, а потом посмотрим на вашу находку. 

И мы пошли, но без прыти и вялости. Или просто я приписываю другим то, что чувствовал сам? Валежник собрали, потом двинули к могиле за оградой. 

Опять ломами поддели плиту, откинули. 

– А давайте перевернем ее, – предложил Сергей. 

Перевернули, раз просит. С нижней, обращенной к земле, стороны, на ней были высечены странные значки. 

– Руническое письмо, – Сергей обтер значки тряпкой. 

– Что же нам пишут? – Камилл подсел на корточках, пригляделся. 

– Откуда мне знать. Просто видел похожие. 

– Где? 

– Да в книгах. 

Быстро раскидав землю, мы дошли до слоя камней. Тут наше продвижение замедлилось. Приходилось ломом разбивать слежавшийся гравий, и затем выкидывать наверх.  

– Будет здорово, если там ничего не окажется, – сказал Валька, когда глубина достигла полутора метров. 

– Очень здорово, – буркнул Андрей, вылезая из ямы. – Давай, смени. 

Солнце уже садилось, когда мы, наконец, миновали “базальтовый слой”, как Владлен поименовал этот гравий. Еще немножко земли, и вот лопата ударилась о дерево. 

– Гроб, – обыденным, повседневным голосом известил нас Сергей. 

Да. А мы-то ждали мешков с золотом. 

– Они, наверное, внутри, – Валька спрыгнул вниз и рьяно начал расширять и углублять яму. Уже два метра глубины. 

– Как он не сгнил и не проломился под тяжестью камней? – я ждал своей очереди спускаться. Из-за тесноты приходилось работать по одному, двое только бы мешали друг другу. 

– Не гроб, а танк, – снизу комментировал Валька. 

Лопата лязгала железом о железо 

– Не простой, не простой покойничек, – не мог скрыть волнения Сергей. 

Я слез в яму осторожно. Не хотелось пробить крышку и ступить во что? Прах и кости? Но мне вдруг подумалось, что мы совершенно не знаем не только кто покойник, но и когда он был похоронен. Вдруг недавно? Трупные черви... Ерунда. Судя по грунту, закопан он не год и не три назад, много дальше. 

Я продолжал расчищать и обкапывать гроб. Действительно, танк. Железные полосы оковывали его, но полосы простые, безо всяких узоров и финтифлюшек. Поднять наверх? Об этом не хотелось и думать. Такую махину... И как под него подвести веревки? Не веревки нужны, канаты, а у нас таких нет. 

– Сбивать придется, – обсуждали проблему наверху. 

Сколько мог, я расширил пространство. Наверх выбирался с трудом – запыхался и устал. И высоко. Мне протянули черенок лопаты. Лестницу бы. 

С ломом наперевес вниз спрыгнул Сергей. Удары размашистые, сильные, да и железо поржавела. Справится. 

Но наступили сумерки, прежде чем он справился. 

– Тут тело. Труп, – прокричал Сергей снизу. Мы надвинулись, стараясь рассмотреть. Темно. 

– От света, от света отойдите. А лучше бы фонарь принесли, – попросил Сергей. 

Сходить за фонарем вызвался я. Раздышаться после тяжелого воздуха ямы. 

Звезд еще не было, одна Венера ярко горела у горизонта, но Венера не в счет, планета. И наверху облачко, невесть как и очутившееся там, розовело. Видно, солнечные лучи еще доставали до него. 

С фонарем в руке я пошел назад. 

– За смертью тебя посылать, – подгоняя, крикнул мне Валька. 

– А куда торопимся? 

– Да провалился Сергей, застрял. Ногу подвернул. 

Я посветил вниз. 

– Ты как там? 

– Жив пока, – голос напряженный, натянутый. – Давай фонарь. 

Я протянул его ручкой вперед: 

– Держи. 

Теперь стало светлее, но видеть особенно было нечего. Гроб, сбитые полосы железа, бурого от земли, проломленная крышка, сквозь которую проглядывало нечто серое, неясное. 

– Ну, как? – Валька все еще рассчитывал на златые горы. 

– Мумия, мощи. 

– А еще что есть? 

– Сейчас, только ногу освобожу. Накололся, вроде. 

Пятно света заметалось по сторонам. 

– Может, поднимешься? А спущусь я? – предложил Валька. 

– Не нужно, – голос доносился глухо, сдавленно. – Тут доски на шурупах. 

Еще несколько ударов ломом. 

– Ничего... Ничего особенного.... 

– Ты хоть зубы ему посмотри, – разочарованный Валька надеялся на соломинку. 

– Сам смотри, блин, – стало ясно, что Сергей раздражен до крайности. Срывался он редко. На моей памяти – никогда. – Помогите выбраться. 

Мы поспешно протянули ему черенок лопаты, было ясно, что вылезти ему непросто. Перегнувшись, я сначала принял фонарь, а потом, ухватив за одежду, пособил вкарабкаться вверх. 

– Пустой номер, – прокомментировал Андрей. – Закон больших чисел, не все нам масленица. 

Никто не ответил. 

Захватив ломы и лопаты, мы поплелись обратно. Сергей хромал сильнее и сильнее. 

– Давай, погляжу, – сказал Камилл. Он не стал упрекать нас, говорить, мол, я так и знал, пустая трата времени, но Сергей все равно отказался: 

– Пустяки. Промою водой, и все. 

Фонарик быстро садился, его луч, сначала ослепительно белый, пожелтел, и теперь освещал землю прямо под ногами, не дальше. Хорошо, Камилл предусмотрел насчет валежника, иначе были бы мы во тьме. 

Похоже, все мы действительно возмечтали о сокровищах, пудах золота и горстях бриллиантов. Сейчас возбуждение ушло, сменилось унынием и подавленностью Всяк примерил на себя шкуру медведя, даже я – погрезил о “Лендровере”, о своем домике. Свечной заводик под Самарой. Не всерьез, конечно, а так. Как бы. 

Сергей отошел в сторонку, из ведра обмыл ногу.  

– Сам, – не дал помочь Вальке. – Ты лучше бинт принеси. 

– Кровь идет? 

– Какая кровь, просто потуже затянуть, чтобы не распухала. Могу и обойтись. 

– Да нет, ничего. Принесу. 

Возня неторопливая, лишенная нервозности. Валька залез в аптечку, выбрал бинт, принес. 

– А... А что там все–таки было? – Валька с мечтой расставался тяжело. 

– Ничего золотого. Мумифицированный труп. 

– Какой? 

– Высохший, не сгнивший. Вроде мощей. 

– Отчего же? 

– Ты меня спрашиваешь? 

– Нет, так... – и Валька отошел, дав Сергею возможность заняться ногой. 

Закипел чайник, мы быстренько пожевали, не ощущая ни вкуса, ни количества. Затем я принудил себя раскрыть тетрадь. Не запишу сегодня – не запишу никогда. 

21 июня 

Лучшее снотворное – это разочарование. Я спал и спал, не слыша никаких стуков, кашлей и храпов. Продрал глаза позже всех. Потом собирал валежник вместе с Андреем. Сергей с Валькой пошли зарывать могилу, вчера мы про то позабыли. 

И потом весь день работали механически, без интереса. 

22 июня 

Азарт иссяк. Красные кляксы больше не воодушевляют. Нет, мы по–прежнему вскрываем могилки, золотишко прибавляется, но слишком уж несоразмерны граммы и пуды. 

Сергей помалкивает. Нога его не тревожит, ходит, почти не хромая. И Валька перестал трещать, молчит. Трещит зато приемник: когда я вечером пробовал поймать новости, слышны были одни шумы, вой и треск. Словно глушилки вернулись. Едва–едва “Маяк” поймал. В мире все по–прежнему. 

23 июня 

Камилл тоже подустал. Не торопит, не подгоняет нас, сколько сделали, столько и ладно. Сегодня кляксу решили не трогать. Оставим на потом, на сладкое. Возимся едва–едва. После обеда решили пошабашить. Постираться немножко, отдохнуть. Все сонные и скучные. А ощущение, что злые внутри, только тронь. Ерунда, наверное, мерещится. Мне многое мерещится. То вот стук подземный, то еще что. Например, когда мы ту могилу вскрывали, и я гроб расчищал, то чудилось, внутри – шевелится. По лопате передавалось. Вибрации. Усталость и нервы шалят. 

Пошел погулять, а то все вместе и вместе, скученность. Забрел и в деревеньку дуриком, а навстречу – старуха. Я хотел было разминуться, но не вышло. Впрочем, она не ругалась. Хуже. Посмотрела на меня, рукой схватила за рукав, цепкие у нее пальцы, и говорит: 

– Беги ты, паренек, отсюда. Беги. Оно и до тебя доберется. 

– Кто? – я даже не решился освободиться. Упадет бабка, расшибется, не хватало мне забот. 

– Беги, – не слыша, повторила она. – Другим уже поздно, а ты можешь, поспеши... – и она толкнула меня, да так, что едва на ногах устоял. 

Сбрендила. 

Не люблю я этого. Как-то цыганка пристала раз, давай, мол, порчу сниму, а не то в месяц тяжело заболеешь. Я цыганку послал, но тридцать дней своего чоха боялся. Человек зело суеверен есть. И внушаем. Природа пустоты не терпит. Нет веры, приходят предрассудки. 

Чушь. Натуральная российская чушь, пятиалтынный за штуку. 

Цены – снижены! 

24 июня  

Я тоже дела подзапустил. Регистрировал пробы наспех, начерно. 

– Так приведи в порядок, – равнодушно сказал Камилл. – Сядь и приведи. 

И они пошли на объект. 

Видно, не одному мне тошно, ночью И Камилл куда-то уходил, надолго, я успел заснуть, и возвращения не слышал. 

Приехал дядя нежданно. Я боялся, что кто из ребят придет, золотишко принесет, но напрасно. Сегодня тоже только пробы брали. 

Поговорили малость, и появилось у меня чувство – зря я здесь. Наперекосяк все. Захотелось бросить дело и уехать. Но пересилил. 

Дядя побыл недолго, после отъезда стало еще горше. Да еще ребята воротились, Камилл спросил, кто был. 

– Виктор, – ответил я, – дядя. 

– Что ж ты с ним не уехал? – и не ясно было, шутит Камилл или серьезно говорит. 

Вечером мы таки вскрыли могилу, всю работу я да Андрей делали, пополнили банчок. Удачная могилка, а не радует. 

У костра и не сидим больше. Вернее, вместе не сидим. Каждый на прежнем месте, но получается – поодиночке. Вопрос какой задашь, просто поговорить захочешь – отвечают коротко и нехотя. Навязываться не стал. 

Жара просто невыносимая. И ночью отдохновения нет, в палатке душно, и запах. Букет пота, грязи, мыла, земли кладбищенской. Последние дни тянет откуда-то совсем уж паскудно, падалью. Крыса, что ли, подохла? Я искал–искал, не нашел. 

Сны сплошь тяжелые. Душат и душат. Меня, я. Зной. Силы терпеть порой нет, встану, выйду на пригорочек, и сижу с полночи. Или бумагу мараю. Журнал полевой до ума довел, дневник пишу на удивление постоянно, не думал, что хватит меня настолько. Он вместо одеяла мне. В детстве под одеяло прятался от страхов, сейчас пишу. Страхи? Ну, какие могут быть страхи в этом лесу? Никаких страхов нет! Просто я не человек физического труда. Мне кабинетную работу дайте, циферки, таблички, рефераты, статьи, тогда я на коне. А здесь сник. 

Похудел – две новые дырки в ремне провертел. Шоколадка сникерс – съел, и порядок. Посадить бы того гада на сникерсы на пятнадцать суток административного ареста за заведомо ложные измышления, чтобы другим неповадно. 

В речонке купаюсь один. Другие не хотят. Не тянет. Дольше всех Андрей компанию составлял, но и он сегодня отказался. 

Работа же шла, как в первые дни. Почти на месте. Истаем мы на солнцепеке. Но, сужу по полевому журналу, минимум мы выбрали. Сколь не соберем дальше, можно будет писать диссертацию. Попробовал с Камиллом потолковать, в плане четкого ограничения, кто о чем пишет, а чего – не замай, Камилл отмахнулся: 

– После. В городе. Да хоть все себе бери. 

Ясно, перегрелся товарищ. 

Никто почти ничего не ест. Только компоты в порошках расходятся. Они у нас разные – персик, груша и ананас. Пью литра по три за день. Пью и потею, но не от работы. 

Ночью опять не выдержал духоты, вышел. Гулял в лунном свете, искал покоя. На кладбище набрел. Чуть со страху не обделался. Голубые огоньки вспыхивают над могилками и гаснут. Спасло от конфуза то, что за пять минут до того облегчился. 

Стою, шевельнуться сил нет. Потом понял – самовозгорание циклических углеводородов. Мы потревожили могилы, плюс жара, выделяются газы, вроде болотных. И возгораются. Огоньки маленькие, с цветок. 

Интересно, когда по календарю день Ивана Купалы? 

Я постоял, приходя в себя, чувствуя, как покидает подлая слабость. Потом решил ребят позвать, пусть и они попугаются. Хотя, что страшно одному, вместе воспринимается иначе. Вернулся на стоянку, шел, должен признаться, с оглядкою, откинул полог палатки, начал шарить (фонарик-то сдох совсем), а никого нет. Разбежались. 

Я ожидаться не стал, уснул. 

25 июня 

Причина самая прозаическая оказалась – понос. Дружный и категорический. Одного меня пока миновала сия участь. Оттого, что пью воду только кипяченую. 

На участок никто не пошел. Подняли до середины полотнище палатки и лежим как бы в тени. 

Услуг лекарских от меня не требуют. Лежат молча, время от времени встают, куда-то уходят, подальше, возвращаются и ложатся так же, как лежали до того. Выпили таблеток.  

– Да ерунда, один обман, – отмахнулся Андрей. – Тужишься, тужишься, а выйти ничего почти и не выходит. Слизь одна. 

По фельдшерскому справочнику вычитал – дизентерия. Болезнь грязных рук, понимаешь ли. Покой, левомицетин, питье и карантин. Карантина боятся все, и потому лечатся сами. К вечеру, всем полегчало. 

Я вскипятил четыре чайника. Пил просто подсоленную воду. Другого душа не принимала. И тоже ничего не ел. 

26 июня 

Я совершенно случайно нашел причину запаха. Лучше бы не находил. 

У Сергея штанина за сучок зацепилась. Брюки легкие, полотняные, и треснули. А под ними бинт, тот еще, наложенный после растяжения. Грязный. Я ему новый достал, замени, если нужно. Или выброси. 

Он выбросил, невдалеке от палатки. Пропитанный гноем, запах – наповал. Я лопатой бинт поддел и отнес подальше. 

– Эй, у тебя не гангрена случаем.. 

– Ерунда, видишь – хожу, – он прошелся, вперед, назад. Походка несколько шаткая, так от жары или ослаб просто. Топнул ногой, показывая – как новенькая. 

Никому до ноги Сергея дела не было, ну, и я отстал. 

Может быть, это и есть пресловутая простота, общность с природой? Хиппи русской сборки? 

– Еще денек отдохнем, – Камилл сказал это специально для меня. Его самого, судя по всему, работа больше не интересовала. Я журнал ему подсовывал, спрашивал о планах – пустое.  

Дошел до кладбища, сверяясь с планом, наметил шесть точек, пятьдесят второго года. Про запас. Подряд бурить больше не придется. Экстенсивные методы пора забывать. 

Заглянул, а не хотел, на ту злосчастную могилу. Потому и заглянул, что не хотел. Прикопали ее самым позорным образом, даже и не прикопали. С полсотни лопат землицы накидали, и все. 

Надо будет позвать, устроить дело правильно. Но сама та мысль вызвала неприязнь. Лучше самому, или просто не трогать. Тем более, в жару. 

Я опять по горло влез в речушку. Для этого пришлось почти лежать. Вода прохладная, ключи питают, не иначе. Кондиционированная вода, рекомендации лучших собаководов. 

Зубы начали стучать, зовя на бережок. Я вылез. Вот тебе и практика... 

Вернулся, как на казнь. Все лежат, не стонут, не жалуются, просто молчат. 

Может, обкурились? 

Я тоже прилег, и, незаметно для себя, проспал до заката. 

Проснулся и оглянулся. Приснится же ерунда.  

Ребята сидели у палатки, и вид их был куда здоровее, чем давеча. 

– Как, богатыри? – сказал я. Голос звучал фальшиво, заискивающе. Со сна хрипота. 

Андрей махнул рукой: 

– Порядок. Садись, поговорим. 

– Поговорим, – эхом повторил Валька, а Сергей и Камилл только кивнули приглашающе. 

– О чем? 

– Да просто поговорим. За жизнь. 

– Я решил, сворачиваем практику, – Камилл потянулся умиротворенно, хрустнул косточками. – Материала достаточно, им следует правильно распорядиться, тогда хватит.  

– Значит, заканчиваем? – сейчас я слышал в собственном голосе неподдельное облегчение. 

– Да, вот только как выбраться отсюда? Дядя твой раньше за нами приехать сможет? 

– Не знаю... Сможет, думаю, вот только как дать ему знать? 

– Телефон у него есть? 

– Да, конечно. 

– Ну, мы тебя пошлем в Глушицы, ты оттуда и позвонишь. Далековато, правда, но за день дойдешь. Спозаранку выйдешь и дойдешь... 

– Завтра? 

– Завтра. Завтра, так что ты соберись... – Камилл неопределенно повел рукой, мол, бери, что хочешь. Всю эту деревню бери с собой. 

– Или послезавтра, – Сергей поворошил пепел костра длинной веткой. – А завтра ударим по могилкам. Сколько у нас помечено? Золотишко оставлять грех. 

– Хорошо, послезавтра, – согласился Камилл. 

Мы разожгли костер, поставили чайник. 

– Есть хочу, будто век голодал, – Валька непритворно облизнулся.  

– Я пока немного погуляю, – с лопатой в руке я вернулся к могиле. Кстати, очень кстати – домой. Дальнейшее пребывание здесь теряло смысл, и все это поняли. Отлично. 

Никакой надобности засыпать могилу не было. Менее всего стоило спускаться вниз, зачем? 

Но я спрыгнул. Хотелось убедиться, что я полный, круглый дурак. 

Землю я не выкидывал, просто отбрасывал в сторону. Рыхлая, она осыпалась с тихим шорохом, я спешил, досадуя на себя, вот–вот сумерки сгустятся, что стоило не спать, а днем заняться, раз уж без того не могу. 

Гроб показался скоро. Совсем немного времени понадобилось для того, чтобы понять – в нем ничего нет.  

Ничего и никого. 

Разве это важно, вопрошал я себя. Нет, и нет. В другое место перетащили, Перезахоронили. Кто? Да бабка, например. Или ребята. Почему? Стало быть, есть резоны. Мне почему не сказали? А мне вообще мало что говорят, я тут сбоку припека.  

Например, сокровища все же были. Есть. Зачем делиться со мной?  

Чем больше я думал, тем больше мне нравилась моя догадка. Она объясняла все. Или почти все. Поведение ребят, потеря интересов к работе, желание отослать меня подальше. 

Да не нужны мне ваши пуды. 

Или нужны? 

Очень не люблю, когда другие держат меня за дурака. Деньги нужны мне не меньше других.  

Я выбрался, отряхнулся, очистил заступ и в надвигающихся сумерках пошел назад, в лагерь. 

В Глушицы пешочком, ждите! 

Ужин был в разгаре. Желая вознаградить себя за дни поста, открыли шпроты, голубцы, маслины; наварили супу, Лукулл ужинает у Мак–Дональдса. Мне сунули новую тарелку, ложку, вилку, подвинулись, освобождая место у костра. 

Очень приятно. Как в прежние, первые дни. Мы шутили и смеялись, разве что песен не пели. А хотелось. Легко и славно на душе. Стыдно своих подозрений. 

Потом я, изводя положенные страницы, все улыбался и улыбался, радуясь невесть чему. А просто хорошо. И скоро домой, и вечер теплый, и люди хорошие. Последнему я радовался более всего, безотчетно полагая, что тем самым делаю людей еще лучше, располагаю к себе, такому милому, замечательному Петеньке. 

27 июня 

Не одеяло, а спасательный круг. Нет, соломинка, которую лишь в отчаянном положении принимаешь за спасательный круг. Это я о дневнике. 

Пишу, чтобы успокоиться. Убить время. И потому еще, что не верю действительности, надеюсь, что это шутка дурного толка, грубый розыгрыш, фарс. 

Хорош фарс. 

Ублаготворенный, довольный донельзя, лег я вчера спать. Еще бы не спать, когда так дружелюбно, ласково вокруг. Перед тем, как привык уже, записал все свои мыслишки в дневник. Пимен – летописец на практике. 

Заснул легко и скоро, что в последнее время редкость для меня. И во сне между видениями понял: радовался всему я один, смеялся и шутил тоже я, даже ел. Остальные дружно улыбались моим шуткам, кивали, поддакивали, тянулись к еде, брали куски и жевали их, но нехотя, неискренне, без охоты. Делая вид. 

Потом пришел черед кошмаров. Бывают у меня такие сны – многосерийные. Во сне, или сразу по пробуждении помнишь отчетливо всю предысторию, логическую связь, почти (даже без “почти”) вторую жизнь, переживаемую во снах, но днем память исчезает, подсовывая какую-то чушь, ересь, нескладуху. Те сны, в которых не поймешь, что истинно, сон или явь, и где та явь? 

Затем я проснулся, не зная еще, проснулся, или то тоже сон. Отчетливо помню, обратил внимание на тишину, густую и черную, в которой, казалось, увязли обыкновенные звуки. Лежал, прислушиваясь, не повторится ли подземный стук, интриговал он меня, потом – просто не мог опять уснуть, пока не понял, что не слышу дыхания ребят, храпа, движения. Встрепенулся, попытался сесть, а не смог. Руки, множество рук придавили меня к лежаку, не давая пошевелиться. Опять сплю, подумалось, и то придало сил. Во сне я и пугаюсь больше, но и действую храбрее. Я зашарил вокруг, надеясь, что подвернется под руку пистолет или нож, как то бывает во сне, но наткнулся лишь на тетрадь, эту самую тетрадь с дневником. Свернув ее трубкой, я начал колотить ею вокруг, но никто не ответил ни словом, ни движением. Извернувшись, я вырвался из удерживаемых меня рук, вырвался, на удивление, легко, и выскочил из палатки, безошибочно угадав невидимый в темноте выход. 

Отбежав самую малость, я остановился у догоравшего костра, не понимая происходящего. Света, скудного света костра и поднимавшейся луны, хватило. Чтобы рассмотреть. Как из палатки выходят неспешно Камилл, Андрюша, Валька, последним Сергей. 

– Чего это вы? – спросил я по глупости. 

Никто не ответил.  

Они неторопливо стали полукругом и пошли на меня, без улыбок, без шуток, которые я ждал, чтобы обругать их и рассмеяться самому. 

– Эй, вы чего, – опять повторил я, не понимая, не желая понять – чего. 

В руке по–прежнему оставалась тетрадь. Я хотел бросить ее в приближающегося Камилла, но уж больно это было бы нелепо. Поэтому я просто стоял и ждал. Лишь в последний момент я понял, что происходит что-то неладное, нехорошее – когда увидел бесстрастное лицо–маску, лицо моих кошмаров. 

Я отступил на несколько шагов, боясь споткнуться. Еще больше я боялся показаться смешным. Но последний страх исчез, когда я увидел глаза Камилла, глаза, горящие красным огнем. И точно так же горели глаза остальных. 

Тут я побежал. Не разбирая дороги, не зная толком, куда бегу, не зная – от кого. Знал одно – это не были те ребята, с которыми я приехал сюда. 

Они не торопились, не спешили, напротив, они словно и не хотели меня ловить. Действительно, ведь я был у них в руках, сонный и беспомощный, однако вырвался. Или, скорее, они дали мне вырваться. Хотят напугать до полного беспамятства? Что ж, им это явно удается. 

Они стали переговариваться, перекликаться между собой, и от этих звуков я побежал еще быстрее, так быстро, как только мог. Ночью вообще бегается особенно, легко и неутомимо. Думаю, я быстро бы пробежал те километры, что отделяли меня от Глушиц. Преследователи поотстали, впереди залитая луной равнина, но я остановился. Не знаю, почему, но именно сейчас меня охватил страх, по сравнению с которым все предыдущие страхи казались несущественным, ничем. 

Равнина была пустой тихой и спокойной. Но я не мог заставить себя идти по угадываемой дороге, той дороге, по которой две с лишком недели назад приехал сюда. 

Голоса, нет, звуки позади становились громче, слышнее. Я заметался по сторонам, не зная, что делать. Пересек речушку, вода не отрезвила меня, но погасила надежды на то, что я сплю, потом побежал к деревне. 

Я знал, что она безлюдна, что там никого нет, не у старухи же искать убежища, но иного места для меня просто не было. 

Избу я выбрал наугад. Забрался на чердак лихо, босые ноги сами вознесли. Пахло мышами и птичьим пометом, но слабо, неясно. Да откуда мышам и взяться, что им жрать здесь? 

Кое-как я устроился. 

До самого рассвета слушал, нет ли кого рядом, не подкрадываются ли, хотя было ясно – раз сразу не заметили, то не найдут. Во всяком случае, запросто. 

Утреннее солнце меня поуспокоило, и я задремал. Спал вполглаза, но ничего страшного не происходило. Потом сел за дневник, и вот пишу, пишу... 

Отсюда никого и ничего не видно. Прошедшая ночь с каждым часом все более и более становится наваждением, марой, сном. Место для пробуждения только больно уж неподходящее. 

Сейчас я должен признать, что растерялся, и не знаю, что делать. Идти в Глушицы? Ночью это казалось единственно верным решением. Но сейчас... Без денег, полуодет... И куда, в университет идти жаловаться или в милицию? Я даже не знаю, милиция в стране, или полиция. Возможно, стоит пойти и разобраться с ребятами. А что? Может, они вчера обкурились, а сейчас очухались? И скажут потом, в случае чего, что дурдом по мне рыдает, слезы в три реки льет. 

А неохота, как вспомню ночь. 

То ночь, а нынче день. И есть хочется, а более того – пить. Раньше голод и жажду я по книгам знал. Никогда без воды не томился, разве полчаса, час. Да и теперь, сколько прошло времени, мизер, а пить хочется. 

Как обычно, я выбираю середину. Пойду, осторожненько подкрадусь и посмотрю, что там за дела. А дальше – по обстановке. Разберусь. Бывает, шутят и более дурацки. Всякое бывает.