__________________________________________________________________

По вопросам коммерческого использования данного произведения

обращайтесь к владельцу авторских прав по следующему адресу:

Internet: puziy@edison.nauu.kiev.ua Тел. (044)-440-54-95

_________________________________________________________________

Владимир Пузий, 1998

Когда старика притащили в камеру, он уже не сопротивлялся, только смотрел на стражников сощуренными подслеповатыми глазами. Неправильно так смотрел. Словно обиженный ребенок, который все исполнил, как было велено отцом, а тот вместо сахарного пряника взял да высек.

Стражники буквально на руках внесли тощее тело и швырнули пленника на пол. Он упал и моментально почувствовал во рту солоноватый привкус.

Где-то сзади, за пеленой вязкого тумана, провернулся в замочной скважине ключ. Один из стражников, тот, что держал пленника за правое плечо, - толстый, с обгорелой, шелушащейся кожей на щеках, - шумно выдохнул:

- Послал же Бог сумасшедшего!

Второй промолчал - цеплял на пояс ключ. Через минуту оба удалились, громыхая подкованными каблуками сапожищ.

Старик к этому времени немного пришел в себя, подтянул под худое, изломанное тело руки и стал потихоньку подниматься. Туман перед глазами уже рассеялся - стал виден грязный, весь в рыжих клочьях соломы, пол, пучок этой самой соломы в дальнем углу, две спальных полки у противоположных стен, маленькое окошко наверху. С правой полки свешивалась чья-то нога, болтавшаяся в широкой латаной штанине, словно пестик в колоколе. Короткий сапог вальяжно опустил вниз краешек оторванной подошвы.

Старик поднялся и тут же сел, не удержавшись на ногах. ...Били сильно. Но хуже всего, когда швыряли камнями... От одного лишь воспоминания он задохнулся и закашлялся, вздрагивая всем телом. Длинная, сбившаяся в клочья борода раскачивалась причудливым маятником.

Когда приступ миновал, к первой ноге на полке присоединилась вторая. Потом обе спрыгнули на пол и отошли вбок. Послышалось жестяное звяканье - и неожиданно близко перед лицом старика оказались две руки в подранных перчатках. Руки протягивали кружку.

Старик наклонился всем телом вперед, потянулся к поцарапанному краю губами; вода тонкой прохладной струйкой смочила рот, постепенно обретая все тот же солоноватый привкус.

Напившись, он благодарно кивнул, затем снова попытался встать. Обладатель рваных перчаток вернул кружку на прежнее место и поддержал старика за плечи. Вдвоем они добрались до соломы, кое-как сокамерник усадил старика на нее, прислонив к стене.

Потом опять забрался на полку и уже оттуда спросил ленивым тягучим голосом:

- За что посадили?

Этот, вполне резонный вопрос породил в старике целую бурю чувств. Он попытался подняться - это у него не получилось, и он снова рухнул на солому, яростно мотая головой и тихонько рыча, словно пойманный зверь, увидевший своих добытчиков.

- Ладно, ладно, - успокаивающе проговорил человек на полке. - Отдохни немного, потом расскажешь.

Он зевнул, ноги в дырявых сапогах скрылись из вида, и очень скоро с полки донесся храп.

Старик закрыл глаза и попытался успокоиться. В конце концов, не к лицу ему - ему! - вести себя, как какой-то простолюдин. Но он знал, что это слабое утешение, к тому же, весьма далекое от действительности. Потому что сейчас, после всего, он был именно простолюдином - и ничем больше. Ах да, еще самозванцем!

Перед глазами сами собою возникли грязные лица, перекошенные то ли от злобы, то ли от страха; в воздух взлетели камни, и криком хлестнуло по ушам: "Самозванец! Глядите-ка, великий Мерлин вернулся! Ну, зачаруй нас, преврати в мерзких жаб! Не можешь? Глядите, он не может! Камнями его, камнями, пускай знает, как хаять великое имя!"

И так было почти везде. Почти на всем пути к столице. И только здесь, в городе, за спиной внезапно выросли стражники, заломили руки: "В тюрьму его! В тюрьму!"

Он мог бы прикинуться нищим, но после того, первого раза, когда над ним смеялись, что-то щелкнуло внутри, ощутимо и громко, и он уже не был способен пересилить собственную гордость. Наверное, причиной этому был ядовитый крик в спину: "Если ты нищий, то и будь нищим, а не суйся в Мерлины! Иначе станешь, как и Мерлин, - мертвым!"...

Соленый привкус во рту не исчезал. Старик снова попытался подняться - на сей раз удалось. Держась за стену, он подошел к пустующей полке, на которую владелец порванных перчаток поставил кружку. Как, в общем-то, и надеялся старик, там, кроме кружки, лежал еще глиноподобный кусок хлеба. Он протянул руку, впился пальцами в мякоть и выдрал немного.

На вкус это напоминало мох. Да, ему приходилось пробовать и мох. И многое другое тоже. Но нужно же было как-то дойти до столицы! Нужно ль было?..

Старик проглотил вязкий кусок, норовивший застрять в горле, и вернулся на клок соломы. Задумался.

Толпа... Та же самая толпа - было время - глядела на него с восхищением и страхом. Был ли день пасмурным или ясным, стоило ему появиться - рядом ли с Артуром или самому, - толпа вздыхала единым человеком, вздрагивала и всеми своими глазами впивалась в него - великого чародея Мерлина. Было время: развевались по ветру цветастые знамена, блестели и бряцали доспехами рыцари, Артур вынимал из ножен Эскалибур и возносил к небу. И начинал говорить, но толпа - о, этот коварный матерый зверь по имени Толпа! - она смотрела на него, Мерлина, а не на своего короля. И даже у Круглого Стола - разумеется, чародей сидел отдельно - даже тогда, при вынесении каких-то решений нет-нет да косились на него: как Мерлин относиться к происходящему. А потом приходил Артур и советовался - не всегда, с каждым годом все реже и реже, но приходил. Он мог потом поступать совсем по-другому, но выслушивал чародея внимательно, молчал и лишь изредка задавал вопросы. Было время...

Но все меняется. Только толпа остается одним и тем же - хищным существом, готовым тебя сожрать, стоит лишь проявить слабость.

Он проявил. Вернее, слабость сама проявилась, как вылазит из разорванного кожуха клок ваты. Потому что, как выяснилось, силы у него больше не было. Он вернулся в мир беспомощным, так что, в какой-то мере, правы были те, кто считал его просто зарвавшимся стариком-попрошайкой.

Впрочем, отчасти он сам виноват в случившемся. В последние годы перед тем, как оказаться в Холме, он очень переживал за свою магическую силу и не придумал ничего лучшего, чем вложить почти всю ее в единую вещь, в своеобразное хранилище, которым никто не мог бы воспользоваться - никто, кроме него. А потом он оказался в Холме, а амулет - снаружи... Эх, найти бы его сейчас, найти бы!.. и все тотчас встанет на свои места. Он снова будет у трона Короля, кто б им сейчас ни был, он снова будет незримо вести по жизни правителя, получая все необходимое для собственной жизни. Он...

Старик не заметил, как заснул, а проснувшись, обнаружил, что в камере уже темно. Впрочем, это не мешало ему - наоборот. С некоторых пор яркий свет раздражал глаза, они непрестанно слезились. А тьма успокаивала. Ночь - время колдовства, время силы, которая большинству недоступна.

/С некоторых пор - тебе тоже/.

- Ага, - произнес знакомый тягучий голос. - С добрым утром, вернее, с доброй ночью. Отдохнул?

Старик кивнул, потом подумал, что сокамерник может не увидеть: - Да.

- Вот и хорошо, - сказал обладатель драных перчаток. - А то я уже умираю от любопытства. Так чем же ты не угодил местным властям?

Старик поднялся с соломы, пятерней прошелся по волосам, скривился, когда палец застрял в спутанной пряди. Сокамерник терпеливо ждал.

- Они считают меня самозванцем, - признался старик.

- Н-да? И за кого же ты изволишь себя выдавать?

- Я ни за кого себя не выдаю! - огрызнулся старик. - Я и есть - он.

- Кто "он"? - зевнул сокамерник.

- Мерлин.

- Великий и ужасный? - обладатель рваных перчаток рассмеялся лающим смехом.

Потом покачал головой и вздохнул: - А чего ж ты здесь очутился, если Мерлин? Надо было их всех - в жаб! Ну-ка! - человек спрыгнул с полки и зажег неведомо откуда добытый огарок свечи. Огниво спрятал в карман, а огарок в низеньком подсвечнике с широкой ручкой и толстым слоем оплывшего воска сунул чуть ли не под нос старику. Тот поморщился и рукой оттолкнул подсвечник.

Теперь он мог, наконец, рассмотреть сокамерника. Это был мужчина средних лет, с густой черной бородой и черными же волосами, в грязной ношеной одежде, с которой никак не вязалась ярко-алая роза, продетая в дырку на куртке. Дырка эта была проверчена (или же образовалась иным способом) напротив сердца, так что издали даже могло показаться, что обладатель тягучего голоса ранен, и кровь выплеснулась наружу - настолько алой была эта роза.

Человек отвел в сторону подсвечник, вволю насмотревшись на сотоварища по несчастью, покачал головой и пробормотал: - Похож.

- Что значит "похож"? - возмутился старик, брызгая слюной. - Я и есть Мерлин!

- Н-да? - иронически поднял левую бровь сокамерник. - Тогда почему ты здесь? Впрочем, кажется я повторяюсь - извини. Извини-те. Но мне любопытно, уж уважь глупца - почему?

- Потому что, - пробурчал старик. - Потому что не могу. Растерял силу.

- А-а, - лениво протянул человек, поправляя алую розу. - Тогда понятно. Тогда - да. А делать что собираешься?

- Идти к королю, - ответил старик, ожидая смеха.

Смеха не последовало, и он спросил: - Кто нынче король-то?

- Ты что ж, за время пути так и не узнал? - искренне удивился сокамерник.

- Не до того было, - отмахнулся старик.

- Понимаю, - кивнул обладатель драных перчаток. - Ну так короля нынешнего зовут (как, кстати, и меня) просто - Генрих. Легко запомнить, правда?

Старик кивнул и опустил голову, углубившись в свои думы.

- А я, - сказал Генрих, покачивая в воздухе раззявившим пасть сапогом, - а я вот думаю: значит, правда все, что люди говорили.

Его слушатель рассеянно поднял голову, пожал плечами и снова нырнул в пучину воспоминаний.

- Думаю, - продолжал обладатель рваных перчаток, ничуть не смущенный таким явным его пренебрежением, - думаю, стало быть, не зря люди говорили, что недавно в Холм попала молния и расколола его надвое. А ведь многие не верят.

Он выжидающе уставился на старика.

Тот раздраженно почесал под бородой и кинул: - Как же, пускай не верят! Я им всем докажу!

- Так ведь вот в чем весь фокус... - воодушевленно продолжал Генрих, но стук сапог в коридоре прервал его размышления.

Дверь открылась. Толстый стражник, вздохнув и колыхая щеками, неожиданно отдал честь: - Ваше величество, завтра прибудет посол. Когда изволите принять?

Король спрыгнул с тюремной койки и махнул рукой: - Завтра, пускай его пригласят к обеду. И, - добавил он, когда стражник уже собрался уходить, - будь здесь где-нибудь поблизости. А лучше, оставь мне ключ.

Толстяк так и сделал; поклонился и ушагал прочь. Генрих запер дверь изнутри и снова уселся на полку.

- Прошло много лет, - сказал он изменившимся голосом, спокойным и властным. - Прошло много лет с тех пор, как Артур умер, а ты был усыплен в Холме. О тебе не забыли, но твой образ, сложившийся в народе, давно уже не соответствует действительности. Потому и камни. Их пугает одна только мысль о том, что даже великий Мерлин, чародей и прорицатель, может состариться и подряхлеть. Они готовы убить тебя, лишь бы остался жив твой образ. И если дать им такую возможность, они так и сделают.

Старик поднял на Генриха взгляд и потряс в воздухе руками: - Но почему? Ведь ты же знаешь, что мое могущество еще можно возвратить. Ты, король, ты наверняка знаешь, что дело лишь в моем амулете. Им не может воспользоваться никто, кроме меня, и он наверняка хранится где-нибудь в Камелоте. Роза, алая роза, никогда не увядающая и никогда...

Внезапно, озаренный какой-то мыслью, он поднял взор на цветок, торчащий из дыры в куртке Генриха.

- Камелота больше нет, - жестко сказал король. - А амулет - вот он, со мной. Но за эти годы он уже утратил все свои магические свойства. А мы давным-давно решили отказаться от услуг магов. Это слишком накладно и ненадежно. Я пытаюсь объяснить тебе то, во что ты не желаешь поверить - ты никому здесь не нужен. Мир живет по-другому, иначе, чем это было при Артуре и тебе. Да, вы оба, и ты, и он, нужны людям - но только как символы. И народ желает верить в то, что вы когда-нибудь вернетесь - и при этом не допустит, чтобы вы вернулись на самом деле. Вы хороши как сказка. Как явь вы никому не нужны.

- Дай! - глаза старика блестели, он тянул свои высохшие сморщенные руки живой мумии, и они дрожали. - Дай! Дай мне ее! Дай!

- Повторяю, она уже потеряла всю свою силу, - сказал король.

- Впрочем, - добавил он, чуть поразмыслив, - я дам ее тебе. Бери.

Он выдернул розу из дыры, укололся шипом и раздраженно сунул кровоточащий палец в рот. Другой рукой Генрих передал розу старику, и тот бережно, как младенца, принял ее.

Старик возился с цветком долго, около часа. Все это время король вынужден был ждать. Он ждал. До обеда с послом было еще далеко. А у него оставалось здесь незавершенное дело.

Через час старик вынужден был сдаться. Он недоверчиво покачал головой, но факты оставались фактами. Сила ушла. Видимо, уже навсегда.

- Не могу, - прошептал он, возвращая розу Генриху. Тот сунул ее на старое место и присел на корточки подле старика.

- Ну и что теперь? - спросил король. - Что станешь делать теперь? Ведь умереть ты можешь лишь по собственному желанию. Так что впереди еще много лет. Где ты намерен их провести?

Старик помолчал, глядя перед собой опустевшим взором. Потом поднял глаза на Генриха: - Нигде. Ты же можешь принести мне веревку и табурет, ведь так?

Король скривился: - Зачем? Жизнь прекрасна, даже без колдовства.

- Ты не поймешь, - покачал головой старик. - Бывший однажды Мерлином не сможет жить простым побирушкой.

- Почему побирушкой? Советником при короле, например.

- Бывший однажды Мерлином не сможет жить простым побирушкой, - повторил старик. - И простым советником при короле - тоже.

- Хорошо, - вздохнул Генрих. - Но почему веревка? Не проще ли яд?

- Не подействует, - криво усмехнулся старик. - Я знаю.

Генрих молча кивнул и поднялся.

- Что-то еще? - спросил он напоследок.

- Больше ничего, - ответил старик. - Больше ничего.

Король вышел из камеры и закрыл за собой дверь на ключ, оставленный стражником. В караулке он отдал соответствующие распоряжения и пошел в комнатку, где лежала его одежда, чтобы переоблачиться.

"Все-таки, люди не лгали", - думал Генрих, шагая длинным тюремным коридором. "Это на самом деле был он. И, слава Богу, я спас государство от этой напасти. Все вышло даже проще, чем я рассчитывал. И слава Богу".

Он выдернул из дыры в куртке розу, снова укололся, выругался и швырнул ее на пол. Потом наступил ногой, размазав нежные лепестки в алое бесформенное пятно. И пошел дальше, думая о другой розе - той, в запретной башне, той розе, что уже несколько веков хранилась под колпаком, свежая, как и в давние времена, которые превратились нынче лишь в красивые легенды. Красивые легенды о короле Артуре, о рыцарях Круглого Стола и могучем чародее Мерлине.

В далекой камере стукнулся о каменный пол кривоногий табурет, и худое тело старика закачалось в веревочной петле.

По вопросам коммерческого использования данного произведения

обращайтесь к владельцу авторских прав по следующему адресу:

Internet: puziy@edison.nauu.kiev.ua Тел. (044)-440-54-95

_________________________________________________________________

Человек был весь в пыли; пыль осела на нем, словно бархатистая кожица и не желала осыпаться. Я смотрел, как он идет ко мне, и выпускал к небу колечки дыма из своей старой трубки. Колечки получались идеально правильной формы: за столько лет тренировки, сколько их было у меня, можно научиться чему угодно, не только выпускать идеальные колечки дыма. Между прочим, на путников эти мои колечки производят благоприятное впечатление - люди сразу успокаиваются. Им почему-то кажется, что никто не стал бы так беззаботно сидеть на крыльце и коптить небо, если б тут было опасно.

Человек заметил меня не сразу. Наверное, за прошедшие годы мы с моей избушкой стали очень похожи и я уже кажусь не более, чем ее частью. Он шел, блуждая глазами по песчаным холмам и пошатываясь при каждом движении. Потом вскинул голову, увидел мой домик и замер, как охотничья собака, которая чует уток: весь вытянулся, и я даже подумал, что он сейчас подтянет одну из ног. Ногу он, конечно, подтягивать не стал - наоборот, быстро-быстро побежал ко мне, поднимая фонтаны пыли.

Я сидел и ждал его, прислонившись спиной к нагревшимся за день доскам двери. Просто сидел, вытянув ноющие ноги (к дождю, что ли?), и не переставая пускал колечки дыма.

Путник преодолел уже половину пути, когда внезапно остановился, словно с размаху налетел на каменную стену. Постоял, подозрительно рассматривая меня и избушку, а потом спросил - то ли у меня, то ли у чуть подрагивающего от жары воздуха: - Опять мираж?

Что-то подобное говорит и делает каждый, чей путь пролегал через пески. Те, кто проходит джунгли или тайгу, подозревают во мне какого-нибудь местного людоеда или шамана, тут же обещают насобирать кучу мухоморов и раздобыть свежий скальп гориллы - лишь бы я вывел их "отсюда". Попавшие ко мне по морю спрашивают, давно ли я потерпел кораблекрушение. Еще бывают горцы - те норовят возвести меня в ранг божества, падают на колени и творят прочие непотребства. У другого бы нервы давно уже отказали, а меня спасает трубочка. И еще, - дымные кольца; я выпускаю их, а вместе с ними уходят злость и раздражение, остается лишь сострадание к пришедшему.

- Нет, не мираж, - ответил я. - Проходи, гостем будешь.

Он по-ребячьи хлюпнул носом, провел пыльным рукавом по щеке.

- Правда?

- Правда, правда, - прокряхтел я, подымаясь с крыльца.

Годы берут свое, и спина все чаще и чаще не желает мне подчиняться, напоминая треснувшую вдоль еловую доску... Да ладно, нужно позаботиться о госте, а не жалеть себя.

Я провел его в избушку, усадил за стол и велел ждать. Пока растапливал печь, он удивленно оглядывался, не понимая, откуда столько всяких трав и ягод оказалось в пустыне.

Когда печка нагрелась, я сунул в ее пасть горшок с кашей и еще один - с бульоном, а сам отворил другую дверцу и указал гостю: прошу, мол. Он прошаркал через всю комнату и ошарашенным взглядом посмотрел сначала на сад, что был за дверцей, потом - на меня, потом - снова на сад.

- Это все... Откуда? - спросил он хриплым от волнения голосом.

- Не знаю, - откровенно признался я. - Всегда здесь было.

Он никак не решался шагнуть через порог наружу, и пришлось легонько подтолкнуть его в спину. Гость вышел в сад и снова застыл.

- Боже, как такое может быть?.. - прошептал он. - Деревья, листья. Яблоки, виноград - посреди пустыни.

- Там еще и озерцо есть, - сообщил я, попыхивая трубочкой. - Ступай, искупайся. Устал ведь, небось? дорога неблизкая.

- Да, - растерянно произнес он. - Да, дорога... неблизкая.

И пошел неуверенными шагами к озеру, пригибаясь, когда перед ним возникала вдруг какая-нибудь ветка. Они все так: не отводят их руками, а именно пригибаются, словно боятся прикоснуться, словно опасаются, что от этого всё исчезнет, и они опять окажутся там, откуда пришли - в пустыне, в горах, в море, посреди дикого леса или где-нибудь еще. Я наблюдал за ним, прислонившись к дверному косяку и мерно выпуская к небесам колечки дыма. Потом развернулся и пошел в дом - не хватало еще, чтобы подгорела каша.

Человек вернулся мокрый и свежий, он прошлепал босыми ногами по доскам и примостился на лавке за столом.

- Я... одежду там повесил сушиться, на заборчике, - он неопределенно махнул рукой, потом зябко повел плечами. - Ничего, что я... на заборчике?..

- Все правильно, - кивнул я. - Ну-ка, поглядим, какой ты мастер за столом?

С этими словами я поставил перед ним дымящийся горшок с кашей и налил в миску бульона, положил большую деревянную ложку. Сам сел напротив, глядел, как он ест, и ждал.

Ел гость долго - сначала торопливо, потом со смаком, выуживая из миски самые крупные куски мяса; несколько раз просил добавки - я накладывал еще. Наконец он облизал и отложил в сторону ложку, расслабленно откинулся на лавке, закрыл глаза. И заснул. Я кивнул: тоже правильно. Нет ничего лучше после долгих и страшных переживаний, чем поспать. А я тем временем приберу в доме, посуду вымою, бельишко его - просохнет - подлатаю. Это ведь он думает, что пути конец, а на самом-то деле...

- Добрый вечер, хозяин, - сказал за моей спиной гость. - Хорошо здесь у тебя. Так бы жить и жить вечно, никуда бы отсюда не уходить. Оставишь меня?

Я горько усмехнулся, да было темно уже, он не разглядел. Всегда они так: "хорошо бы здесь жить вечно". А к утру все меняется.

- Оставлю, - сказал я. - Почему не оставить? Да ты присаживайся, бери-ка во-он там стульчик, садись, рассказывай, кто таков, откуда путь держишь. Если, конечно, хочешь рассказывать. А не хочешь - не рассказывай.

Он пошел за стульчиком, а покуда шел, все думал - это было по его спине видно, что думает, - рассказывать или не рассказывать. Решил рассказать.

И правильно решил. Бывают такие, что замыкаются, отводят взгляд, вздрагивают от моего голоса. Им тяжело душу очищать, слишком весь сор прикипел, прирос, дернешь где неосторожно - с кровью начнет отходить. А когда с кровью - больно, не все выдерживают. Так и уходят, словно с тяжелой ношей, согнувшись в три погибели, тоскливо глядя прямо перед собой. Жаль их, но ничего не поделаешь.

- Я, отец, сам не знаю, откуда иду и куда пришел, - признался мой нынешний гость, усаживаясь рядом со мной. - Понимаешь, сначала я вроде бы умирал. Прихватило сердце, положили меня в больницу, все ходят вокруг улыбчивые... но глаза-то не заставишь улыбаться. Вот по глазам их я и понял, что все, отжил я свое на этом свете. И вдруг - просыпаюсь в пустыне, вокруг души живой нету, только песок этот чертов... везде песок. Даже скорпионов, даже змей нету - только один песок и больше ничего. Я решил было, что брежу или того хуже - помер, но только через день жажда и голод убедили меня в обратном. А вокруг - никовошеньки. Так и шел по пескам, пока на твою избушку не наткнулся.

- Это, - сказал я ему, пыхкая трубочкой, - это я и сам знаю, а о чем не знаю, о том догадываюсь с большой степенью вероятности. Ты мне не про то расскажи.

- А про что? - спросил он немного испуганно.

- Про жизнь свою, - невозмутимо ответил я. - Про себя. Кто ты такой?

Он вздохнул - тяжело, обреченно - и стал говорить. Ох, и наговорил же он: на ночь такое лучше не слушать. Но я уже привык, поэтому слушал. И не просто как-нибудь там, вполуха, а серьезно слушал, вдумчиво, запоминая каждое слово. Словно он мне всё это передавал, опись своей жизни делал, а я ее, эту опись, принимал и сверял - всё ли так, всё ли на месте.

К утру он закончил.

- Ну, - сказал я ему, - так как, останешься у меня?

Лицемерие, конечно, с моей стороны. После такой исповеди того, кому исповедовался, видеть хочется меньше всего. Благодарен ему по доску гробовую, а все равно видеть не можешь. Так и он. Так и все до него. Так и все после.

- Нет, - сказал он, опуская глаза. - Отсюда есть дорога... куда-нибудь?

- Есть, - ответил я. - Но только одна.

- Что? - гость непонимающе уставился на меня. - Как это "одна"?

- А вот так, одна. Сюда путей много, а отсюда - всего один.

- А... куда он ведет? - осторожно спросил он.

Я вздохнул. Вытряс из трубочки пепел, набил ее табачком, раскурил.

- Не знаю.

- Как это так? Неужели ты ни разу..?

- Почему же ни разу? Многажды пробовал. Но у меня ничего не получается. Всегда возвращаюсь к собственному крыльцу. А вот гости мои очень даже натурально уходят. Хочешь попробовать?

- Н-не... Да, - решительно произнес он. - Хочу. Я ведь... уже мертв, правда?

Я пожал плечами:

- Чушь. Разве мертвые способны есть или пить? А беседовать со мной? Вот видишь. Собирайся. Я нарвал тебе яблок и винограда, чтобы было чем в пути промочить горло.

Пока гость одевался, я сходил в дом за корзиной с фруктами, вручил ее ему и повел в глубь сада, мимо озерца, где гость вчера купался.

В самом дальнем углу, в заборе, есть калитка, маленькая, скрипучая, словно вредная старушонка, которая на самом деле лишь делает вид, что она вредная. Щеколда все время заедает, но у меня никак не хватает времени, чтобы ее подправить. Я немного повозился с нею, наконец отпер и отошел в сторону.

Гость робко посмотрел на меня, прижимая к груди корзину с фруктами. По верхней виноградине ползла божья коровка. Взобравшись на самый верх сочной горки, она резко раскинула в стороны красно-черные надкрылья, озорно зажужжала и взлетела вверх, ткнувшись в лоб гостя. Потом разобралась, что к чему, побродила немного по облупленной выгоревшей коже путника и еще раз взлетела, исчезая в зеленых облаках листвы. Мы оба улыбнулись ей вслед, хотя каждый из нас думал в этот момент о своем.

- Думаю, ничего страшного, - чистосердечно ответил я. - Просто дорога.

- Да, - задумчиво сказал путник. - Просто дорога. Просто еще одна дорога. Сколько их было? И сколько их еще будет? Просто еще одна дорога.

Он поставил корзинку на землю и обнял меня: - Спасибо.

Помолчал, потом тихо сказал еще раз: - Спасибо!

Гость наклонился за корзинкой, когда внезапная мысль пришла ему в голову: - Ты... ты забираешь все, что мы приносим с собой... в душах. Это, наверное, очень тяжело.

- Наверное, - сказал я. - Но я уже привык. Ступай.

- Да, - согласился он. - Пора.

Путник сделал шаг к калитке, потом обернулся:

- Знаешь, когда-нибудь и ты сможешь уйти отсюда. Обязательно. Иначе не бывает - не должно быть.

"То же самое ты говорил в прошлый раз, - подумал я. - И другие тоже говорят это. А потом приходят снова, и уходят снова, и снова говорят эти слова. И даже если все вы не правы... - мне достаточно этих ваших слов".

А вслух я только сказал "спасибо" и легонько подтолкнул его в спину.

Он улыбнулся мне и шагнул наружу.

Я постоял, слушая, как затихают его шаги. Потом запер калитку и отправился на крыльцо выкурить свою утреннюю трубочку. Заодно нужно было приготовить кашу и бульон, к обеду наверняка появятся новые гости.