"Вурдалаки той стороны" [Содержание "РП"] | [Манифест] | [Начало]

If you have problem with brosing this site, contact WebMaster

Проект “Бляхамуха”

Процедуру утреннего бритья Василий Константинович обставлял с тщательностью, достойной даже и настоятеля монастыря строгого устава. Бритва была не просто бритва, а золингеровской стали, старая, наполовину стертая, но исключительно острая; помазок представлялся не куском мочала, а непременно оленьего хвоста, в точности, как и прежде; чашечки для воды и мыльной пены -- немецкого серебра (серебро истинное здесь не приветствовалось). Только с мылом Василий Константинович позволил себе уступку -- раз попробовав крем “Жиллет”, он твердо решил пользоваться им и дальше. Впрочем, “Жиллет” для Василия Константиновича был не уступкой а, напротив, свидетельством умения идти в ногу со временем, и, следовательно, лишним доказательством правильности жизни.

Дисциплина, дисциплина и еще раз дисциплина! Только ленивый мозг соблазнится предоставленной свободой, свободой ложной, заманивающей в разврат бесформенности. Конечно, куда как проще вовсе не представлять щетины, чем представлять каждое утро и ее, седую, колючую, и бритвенные принадлежности (и, как подозревал в иные минуты Василий Константинович, самое утро), а потом методично искоренять материю щетины материей бритвы.

Закончив бритье и промыв водою бритву и помазок, Василий Константинович сложил инструменты в особенный ящичек шкафчика и с удовлетворением посмотрелся в зеркало (зеркала здесь тоже не приветствовались, но Василий Константинович пренебрег общественным мнением, тем более, что подложка была не серебряная, а алюминиевая).

В нем отразился человек зрелых лет: лицо открытое, прямое, лоб высокий, глаза серые, чуть навыкате, губы тонкие, подбородок выдающийся, стрижен коротко, волосы темные, кое-где нити седины.

Осмотром Василий Константинович остался доволен. Помедлив самую малость, он начал одеваться. Никаких новомодных одежек он не признавал. Френч, галифе и сапоги. Здесь знаком прогресса был крем “Саламандер”, благодаря которому сапоги лучшего хрому (он не только мог, но и должен был позволить себе лучший хром) сверкали -- куда снегу!

Василий Константинович вышел парадным ходом, стараясь ступать на ковер легко и нежно. Глупая предосторожность, в любом случае ворсу ничего не грозит, но все-таки неловко -- сапожищами-то.

Консьержка, миленькая старушка, ласково кивнула на его приветствие.

-- Погода нынче отличная, -- порадовала она.

-- Замечательная, -- согласился Василий Константинович

Погода была замечательной шесть дней в неделю. По пятницам, правда, шел дождь, покойный, грибной. Крестьянам тоже в радость, благодать просто.

Извозчик с надеждой подкатил, но Василий Константинович только досадливо махнул рукой. Конечно, извозчиком он тоже езживал, но все же больше привык к мотору. Его и выглядывал в шумном потоке.

Модели были все больше новые, непривычные. Пару раз Василий Константинович пробовал и их, но потом отказался -- шоферы попадались не то, чтобы странные, но -- какие-то распущенные.

Наконец, показалась “Эмка”. Василий Константинович махнул рукой, и мотор остановился прямо около него.

-- Садитесь, пожалуйста, -- предупредительно распахнул дверцу шофер. -- Куда прикажете ехать?

-- К “Пекину”, -- как обычно, он назвал ресторан, а не место службы.

-- Мигом доедем, -- но ехала “Эмка” медленно -- впереди плелись сани. Летом -- и сани! Наледь возникала в метре перед полозьями и исчезала сразу же по проезде “гитары”, неуклюжего экипажа с ванькой на козлах. Добро бы еще тройка, тогда ясно -- гуляет купец. А так -- чистое упрямство, оригинальничанье. Или человек только на днях прибыл, не отошел еще от прежнего. Нет, какое -- недавно, откуда там сани -- недавно?

“Эмка” поравнялась с санями. Регулировщик перекрыл движение, и поток замер.

Василий Константинович выглянул в окно.

-- Мне, мил человек, нужно срочно написать рецензию на “Хозяина и работника”, рассказ графа Толстого, -- уловив недоуменный взгляд Василия Константиновича, счел необходимым объясниться седок. -- Вот и пришлось уговорить возницу запрячь сани.

-- Желаю успеха, -- коротко ответил Василий Константинович. Написать рассказ -- что ж, если поручено, тогда смекалка похвальна.

Регулировщик открыл движение, и “Эмка” ринулась вперед, обойдя не только зимний экипаж, но и длинные лимузины.

-- Остановите здесь, -- велел он шоферу, не доезжая метров сто до ресторана.

-- Как прикажете, -- послушно притормозил тот.

Рассчитавшись по счетчику и дав двугривенный на чай (деньги, разумеется, мало что значили, но он твердо держался рублей с шахтером, твердых советских рублей, а многонулевой российской “капустой” брезгал), подождал, пока мотор не отъедет подальше и нырнул в проходной двор.

Выйдя на другой улочке, тихой, донельзя зеленой, полной кипящей сирени и пахучей черемухи, Василий Константинович неспешно прошелся квартал и остановился у ступенек, ведущих ко входу, рядом с которым золотом по черному было начертано: 

Он открыл дверь. Колокольчик звякнул степенно, негромко, как и положено в подобного рода заведениях, но никто не откликнулся. Курьер, как всегда, торчит в заведении искусственных минеральных вод г-на Логидзе. “Собирает информацию”, усмехнулся Василий Константинович.

Пройдя вглубь комнаты, он сел за стол -- отличный, двутумбовый, мореного дуба, и тут же, не успел он открыть ящик, колокольчик звякнул вновь.

-- Приветствую, партнер, -- Мухов влетел, бросил на стол Бляхера пухлую газету, “Полицейские ведомости”, свой экземпляр -- на собственный стол, что у окна, подбежал к фикусу, ткнул пальцем в землю, убедился -- мальчишка полил, не поленился, вытер грязный палец носовым платком, раскрыл окно, выглянул наружу, затем окно закрыл, достал трубку, кисет и стоя начал готовиться к курению. -- Чего нового?

-- Вы бы, гражданин Мухов, сначала со старым покончили.

-- Со старым? Слушаюсь, командарм! (Мухов называл его командармом, и Бляхер никак не мог понять, шутит он, или говорит всерьез. Память играла с ним в странные игры, порой казалось, что он и не Бляхер, а Блюхер или вовсе Сигизмунд Лазаревич Кац, даже и не военный, а парикмахер, а то старьевщик. Наверное, последствие контузии -- поначалу у него здорово болел затылок. Мухов только головой качал, цокал, и обещал, что лет через сто память вернется, а боли пройдут еще раньше. Действительно, боли прошли, но память, если и возвращалась, то странными кусочками, вроде обрывков кинопленки, склеенных пьяным сапожником: вот конная лава преследует бегущую пехоту, вот в полутемной комнате две дюжины молчаливых мужчин дымят папиросами, вот морская набережная, солнце, волны и кипарисы, вот внизу, под трибуной, маршируют полки за полками, а он стоит, отдавая честь, а рядом с ним... -- но тут пленка обрывалась, и фильма оставалась неоконченной. Конечно, последствие контузии). -- “Дело о почтовой голубке” доложено клиенту, оплачено и сдано в архив.

Мухов все дела сыскного агентства так и называл “Дело о…”. Бляхер не возражал -- удобно и по существу.

-- Значит, оплачено.

-- Именно, эчленса. Полторы тысячи швейцарских франков переведены на наш счет, я проверил.

Деньги и здесь имели очень маленькое значение, но Бляхер потер руки. Если работу оплатили, значит, признали достойной.

-- Других заказов нет? -- задал он риторический вопрос.

-- Нет. Или, может быть, вы согласитесь поработать над “делом Этьена”?

-- Категорически и окончательно -- ни-ког-да! -- на капиталистов Блюхер работать соглашался, но на фашистов -- исключено.

-- Хотя бы для себя? Интересно ведь, командарм!

-- Зарубите себе на носу, Мухов -- есть принципы, которыми поступаться просто нельзя.

-- Умолкаю, умолкаю, -- Мухов поднял руки, сдаваясь. Бляхер и сердился, и презирал этого человечка, но без Мухова ему было бы много тяжелее. Вот так оказаться в чужеродном окружении, без единой родной души -- тоскливо, что ни говори... А Мухов помогает отвлечься. -- Тогда будем ждать следующего клиента.

Сколько придется ждать, не знал никто. Между первым своим “делом о разгневанном муже” и вторым -- “делом об окольцованном голубе” прошло более трех лет. Или это просто показалось? Три года -- это ведь очень долго! Конечно, показалось, все проклятая контузия. Месяц прошел, или того меньше! И он помнит каждую деталь обоих дел, в каждом убийца был изобличен неопровержимыми уликами. Правда, его покоробило, что гибель товарища Кирова наступила вследствие столь вздорной причины, как дамская записочка, но зато выяснение обстоятельств покушения на президента СаСШ, архибогача Кеннеди наполнило гордостью -- ГеПеУ, оно и есть ГеПеУ, знай наших!

Рассеянно он перелистал папку с “делом о плешивом теноре”. Латинские буквы быстро сложились в четкие и ясные фразы. Как он, однако, способен к языкам! Прежде, давно, у него, кажется, был не то товарищ, не то соперник, который языков знал едва не дюжину, по крайней мере, немецкий -- точно, и товарища какое-то время считали образцовым красным маршалом (а сам он? но опять заныл затылок, и Василий Константинович переключился на другое), а вот занадобилось -- и языки оказались понятными и простыми.

-- Однако… -- протянул Мухов, закрывая газету.

-- Что однако, гражданин Мухов?

-- Даже в Чистилище и даже в полицейской газете -- обратите внимание, в полицейской! -- пишут о футболе.

-- И что пишут?

-- Наши опять продули.

-- Позвольте осведомиться, кто такие “наши”?

-- Да ладно вам, командарм! -- Мухов порой обижался на то, что Бляхер считал его белоэмигрантом. Еще и “гражданином” называет только из вежливости, мол, с волками жить… -- Россия проиграла, Россия.

-- Не может быть! Буржуазные враки, -- но не удержался, спросил:

-- Баскам?

-- Каким баскам, Василий Константинович! Хохлам продули!

-- Ну, это... -- успокоился Бляхер.

-- На все Чистилище позор! -- не унимался Мухов, но Бляхер уже не слушал.

Чистилищем свое местопребывание Бляхер считать отказывался категорически. Во-первых, Бога нет, а, значит, нет и Чистилища. Во-вторых, в Чистилище попадают умершие, а он, слава э..., ладно, в общем, он жив и здоров, а если и болен, то совсем немного. Как уже упоминалось, последствия контузии. Под Оренбургом?

А здесь…

Вероятно, по решению Бюро его направили в командировку заграницу то ли на отдых, то ли со спецзаданием. Возможно, правильно и то, и другое. Тогда провалы в памяти можно объяснить спецподготовкой, чтобы в случае провала он не мог выдать никаких тайн и секретов.

В пользу заграницы говорило все -- и роскошь магазинов, и обилие моторов, и люди, в большинстве своем не русские, а, если и русские, то не советские. В конце концов, ничего необычного в загранице нет. Вот недавно, действительно, недавно, недели три назад (или три месяца?) он встретил на бульваре Алексея Максимовича Горького. Обрадовавшись, что слух о смерти великого пролетарского Писателя оказался ложным (когда он слышал этот слух? опять заныл затылок), он подошел, поздоровался, на что Горький ответил “рад, очень рад видеть вас -- здесь” и, не замечая протянутой руки, отвернулся и зашагал прочь. Известное дело -- процесс! только с виду писатель гуляет, а в глубине его сознания идет непрерывный труд над новой гениальной книгой, оттого и рассеянность.

Оставались, конечно, непонятности и неувязки, но их тоже можно отнести за счет спецподготовки. Усиление воли, гипноз и самогипноз. Или враги добавляют в водопровод спирт и наркотики. Чтобы предупредить приступ головной боли, Бляхер поскорее раскрыл свой номер “ведомостей”.

На этот раз звонок прозвенел чисто и ясно.

Вошел рассыльный, Павлуша.

-- Ну, друг ситный, какие новости? -- Бляхер к Павлуше благоволил. Не своей ведь волей оказался здесь паренек, а тянется к нему, к Василию Константиновичу, как к отцу родному.

Вопреки обыкновению, Павлуша не стал ничего рассказывать, а молча протянул Бляхеру пакет.

-- Чего это ты бледный? Может, заболел?

Павлуша мотнул головой.

Пакет оказался плотным, чувствовалось даже -- нераспечатываемым, но клапан сам собою открылся и печать, сургучная, с оттиснутой шестиконечной (или пятиконечной? не успел разобрать) звездой рассыпалась под пальцами.

“Настоящим предлагается сыскному агентству “Бляхер и Мухов” срочно отправить лучших специалистов в назначенное место для оказания необходимой помощи. Согласие подтвердить в кратчайший срок”, каллиграфически было выведено на белом лощеном листе. Ни подписи, ни печати, ни шапки. Впрочем, подпись была -- совершенно непонятная закорючка.

На другом листе, уже печатными буквами, написано было следующее:

“Проникновение извне. Природа и характер неизвестны. Уровень опасности -- не ниже 1-А. Координаты -- самоустанавливающиеся”.

-- Что-то не пойму, -- Бляхер передал листы Мухову, и тут же пожалел. А вдруг это -- долгожданный сигнал? Из Москвы? Шифровка?

Мухов почему-то встал, отложил трубку и читал -- стоя.

-- Ну? -- через минуту спросил Бляхер.

-- Это -- оттуда! -- Мухин за минуту вспотел, будто в парной побывал.

-- Оттуда? -- точно, Мухов -- связник, просто законспирированный под белоэмигранта.

-- Именно. Как неожиданно, как неожиданно… -- видно было, что он потрясен.

-- Что же нам делать?

-- От таких предложений не отказываются, -- медленно проговорил Мухов, чем окончательно уверил Бляхера, что и письмо, и сам партнер -- нет, товарищ! -- оттуда.

-- Конечно, ни о каком отказе нет и речи. Но хотелось бы знать поподробнее, что произошло, что нам следует делать? -- Бляхер немножко нервничал. Слишком все -- внезапно.

-- Видно, Земле угрожает опасность.

-- Земле?

-- Большой Земле, я имею ввиду.

-- Ага, понял. Родине.

-- Родине, -- согласился Мухов.

-- И какая же опасность?

-- Большая. Но неизвестная.

-- Так и запишем -- неизвестная опасность?

-- Давайте... Давайте назовем ее по имени нашего агентства.

-- Зачем? А, понял, для конспирации.

-- Да.

-- Как же это будет звучать? “САБИМ” -- назвал по первым буквам Василий Константинович.

-- Привлекает внимание. Что-нибудь попроще. И для России привычнее.

-- Что именно?

-- Бляхамуха -- выпалил Мухов.

-- Бляхамуха… -- попробовал слово Бляхер. Что ж, кто и услышит -- ничего подозрительного. -- Пусть будет по-твоему. Значит, Родине угрожает “Бляхамуха”. Остается выяснить, что это за зверь, и с чем его едят.

-- Василий Константинович, -- Мухов был серьезен, только тогда он называл его не командармом, ни шефом, ни превосходительством, а по имени-отчеству. -- Это ведь очень серьезно. Это -- шанс покинуть Чистилище. Другого, возможно, придется дожидаться тысячу лет.

-- Я что, -- смутился Бляхер. -- Я так, для разрядки. С чего начнем?

Начинал дела сыскного агентства (а часто и кончал) обычно Мухов.

-- Надо туда... На место происшествия.

-- На Родину?

-- Именно.

-- Но как?

-- Очень просто. Мы согласны взяться за дело?

-- Разумеется, согласны.

-- Тогда -- все!

В глазах у Бляхера потемнело, он почувствовал, что падает, падает в бездну, но странно -- было совсем не страшно…

 А. Хаврюченко

(С) "Rara avis", 1999