 |
26.04.15
Посмотреть в лицо врага
Об авторе
Сазонов Эдуард Владимирович — доктор технических наук, профессор. Родился в Воронеже в 1936 году. Окончил Одесский гидрометеорологический институт. Работал спасателем на водной станции, кокильщиком в литейном цехе, коллектором в гидрологической экспедиции, инженером на заводах и в проектном институте. С 1966 года работает в Воронежском государственном архитектурно-строительном университете, сейчас в должности профессора. Автор, монографий, учебников, рассказов, литературно-художественных изданий «Обратный отчет» (2011 г.), "Зеркало жизни" (2013 г.), "По пересеченной местности"(2014г.). |
Сазонов Эдуард
Война для Петьки Круглова началась не 22-го июня, как для всех, а много позже, почти через год. Его отец Сергей Ильич, успевший только год поработать на гражданке после последней финской войны, сразу же был призван в Армию, да и мама, работавшая в госпитале медицинской сестрой, фактически перешла на казарменное положение. И остался семилетний мальчишка под надзором деда Ильи Васильевича, по возрасту и состоянию здоровья не подлежащего мобилизации, бабушки Веры Никитичны и главного своего воспитателя пятнадцатилетней сестры Глафиры, которую все называли Глашей.
Глаша, высокая фигуристая девушка, окончила в этом году семь классов, хотела поступать в железнодорожный техникум. Да разве до учебы было сейчас?.. Сейчас все мысли были направлены на то, как выжить, как прокормить стариков и брата. Да и малец рос шустрым, с ветром в голове, ему пригляд да пригляд нужен. Решили его осенью отдать в школу, пусть учится. Немец еще далеко, может, даст Бог, до Воронежа и не дойдет.
Жили Кругловы в нижней части Воронежа на улице Декабристов в своем доме, третьим по счету от луга, как раз напротив Успенской церкви. Церковь уже год как не работала – теперь в ней располагался областной архив.
Зима 41-42-го была не очень голодная - помогли осенние запасы, и не очень холодная. По крайней мере, заготовленных дедом дров хватило до весны. Петька закончил первый класс, умел читать и самостоятельно писать письма отцу, а теперь еще и матери. Ее госпиталь в начале года эвакуировали в какой-то Камышин.
Настоящая война началась для Петьки 13 июня сорок второго года.
До этого времени Воронеж считали глубоко прифронтовым городом, хотя до линии фронта было почти ничего - двести километров. Центральную часть города бомбили редко, как бы стихийно. Постоянным налетам немецкой авиации подвергались в основном заводы, выпускающие военную технику.
Чтобы скрасить трагичность военного положения, власти города решили устроить для детей праздник. Объявили, что в субботу тринадцатого июня в саду Пионеров будут работать все аттракционы, выдаваться напрокат самокаты и велосипеды, состоятся спортивные соревнования и большой праздничный концерт.
Петьке хотелось побывать на празднике. Но не идти же одному? Надо Витька позвать, может, он тоже пойдет. Сосед по дому Витя Лапшин был на год старше Петьки, крепко сложенным мальчуганом, но низкий ростом, почти на полголовы ниже товарища. Петька забрался на забор, закричал:
- Витек! Ты где?
- Чего горланишь, кур пугаешь? Они и так от бомбежек нестись перестали. Сейчас придет твой Витек: я его в магазин послала, - разъяснила ситуацию мама Виктора.
Минут через десять Витек объявился.
- Чего звал?
- Пойдем в сад Пионеров.
- А что там сегодня?
- Здрасте! Везде афиши висят, о празднике объявляют. Правда,, не пишут, по какому случаю. Пойдем: в городки поиграем, у меня мелочь заныкана - в тире постреляем, потом концерт посмотрим. Жорка говорил, клоуны и фокусники выступать будут.
Обычно, уходя гулять, ребята у родителей не отпрашивались, просто предупреждали, что идут в кино, на луг или еще куда-то. Так и сегодня:
- Мы пошли в сад Пионеров, там какой-то праздник!.. Вернемся, наверное, часа в три или четыре.
Сад располагался недалеко от их домов, всего-то в восьми - десяти минутах ходьбы, между проспектом Революции и улицей 11 Мая, рядом со зданием Госбанка.
Мальчишки пришли рано, далеко до начала концерта, но в саду ужу было полно детворы. Видимо, теплая солнечная погода и необычность такого мероприятия для военного времени послужили этому.
Накатавшись и настрелявшись, мальчишки пошли занимать место у эстрады. Но не тут-то было: все места на скамейках были заняты, да и вокруг них плотным кольцом стояли взрослые и дети. Ребята отошли поближе к ограде со стороны улицы 11 Мая, и там, на небольшом возвышении, в окружении таких же, как и они, зрителей, устроились. Чтобы Витьку было лучше следить за происходящим на сцене, Петька поставил его впереди себя.
Концерт шел своим чередом, когда послышался шум низко подлетающего самолета. И сразу же к нему присоединился характерный свистящий звук падающей бомбы. Земля вздрогнула. Раздался ослепляющий, оглушающий и всепожирающий взрыв…
Петька еще успел почувствовать сильный удар в грудь, затем что-то сдавило его тело, и он потерял ощущение жизни...
В сознание Петьку вернула невыносимо острая боль в левом ухе, как будто в него забили гвоздь. Открыл глаза, осмотрелся: он лежал на земле, а на нем и вокруг его были тела других ребят, некоторые из которых стонали и шевелились. Кругом все было мокрым и липким. "Наверное, это кровь..." - подумал он и снова впал в забытье.
Окончательно Петька пришел в себя поздно вечером (под потолком уже горела электрическая лампочка), в больнице, лежащим на кровати, с перебинтованной головой. У него болело все, что может болеть, и он ничего не слышал. Подошла тетя в белом халате, о чем-то его спросила. Петька показал пальцем на свои уши. Она поняла, нагнулась к нему и громко, отчего у него в голове возникла боль, повторила свой вопрос: "Ты можешь назвать свой адрес?" Петька попробовал его назвать, но язык почти не слушался. Мальчишка передохнул, напрягся и произнес: "Декабристов, пять".
- Я поняла, - больше по губам, чем на слух разобрала она. - Лежи спокойно и постарайся не двигаться.
Когда уже совсем стемнело, в палату вошла Глаша. Встала на колени пред Петиной кроватью, обняла его и заплакала. Подошла та же, что и утром, тетенька в халате, спросила:
- Ты ему кто?
- Сестра.
- А родители живы?
- Живы. Воюют.
- У твоего брата сильная контузия, многочисленные ушибы, разрыв барабанной перепонки левого уха. Хорошо, что так, могло быть и хуже. Больница переполнена. У вас есть возможность дома обеспечить ему уход?
- Есть.
- Тогда до завтра он останется здесь, а утром вы его заберите, пожалуйста. У нас дети на полу лежат. Лекарства мы вам дадим.
- Глаша, а что с Витьком? - еле шевеля губами, спросил Петя.
- Его убили. Умер он сразу от осколка бомбы, закрыв тебя от него.
Из Петькиных глаз потекли слезы. Первые мужские слезы безысходности, слезы печали.
- Петя, побудь здесь до утра. Завтра я тебя заберу домой.
Утром следующего дня дед Илья Васильевич со своим ровесником-соседом на самодельных носилках перенесли Петьку домой. Бабушка нажарила картошки, напекла яблок, приготовила морс, но мальчишка не хотел ни пить, ни есть. Он был безучастен ко всему, что его окружало.
Через три дня состоялись похороны жертв фашистского авианалета. Глаша вернулась с них вся в слезах, до невозможности расстроенная, даже говорить не могла. Потом немного успокоившись, рассказала, что точное количество убитых никто не знает, называют и двести, и триста человек. Некоторых хоронили в общих гробах, так как (Глаша долго вспоминала непонятное ей слово) "идентифицировать" многих детей невозможно, а от некоторых вообще ничего не осталось. Военные говорят, что взрыв был чудовищной силы - разорвалась 250-килограммовая бомба.
Петька поправлялся, выходил во двор, садился на лавочку, грелся на солнышке и почти все время молчал. Молчал и думал: "Зачем нужна война? Ведь она несет столько горя! Мне она не нужна. Не нужна она теперь и Витьку, и так нелепо погибшим вместе с ним другим мальчишкам и девчонкам. Ведь когда-то война все равно закончится и наступит мир. Так зачем же надо было ее начинать, убивать и калечить людей, уничтожать дома, взрывать мосты?"
Петька вспомнил, как год назад они с Витьком поссорились из-за какой-то ерунды. Поссорились до драки. Три дня не разговаривали. Глаша собрала их вместе, посадила друг против друга, сказала: "Мальчики, зачем вы ссоритесь, ведь все равно помиритесь. А ну-ка, пожмите друг другу руки и айда на речку купаться!"
И еще одна мысль не давала Петьке покоя. Он понимал, что это невозможно, но ему очень хотелось увидеть, посмотреть в лицо того фашистского летчика, который сбросил бомбу на сад Пионеров. Каким оно могло быть? Лицом усталого, но довольного выполненной работой человека? Лицом человека, озаренным радостью совершенного подвига, - еще бы, одной бомбой уничтожить сразу сотни людей!? Лицом, искаженным гримасой психа? А может быть, там была маска с тремя дырками для глаз и рта?
"Ладно, - подумал Петька, - как любит говорить дед: "разберемся, за все в жизни платить надо".
После 13 июня события в городе развернулись с калейдоскопической быстротой. Кажется, изменились планы немецкого командования, и теперь не только промышленные объекты, но и центр города подвергались интенсивной бомбардировке. В отдельные дни Воронеж утюжили до двухсот бомбардировщиков.
Надо было думать об эвакуации. Боялись за Глашу: если она останется в оккупированном городе, ее могут угнать в Германию. Надо переправляться на Левый берег, а куда там деться - один Бог знает. Дедушка уезжать отказался: "Я вместе с Шалопаем дом постерегу. В крайнем случае, в подвале перезимую. А там уже и вы вернетесь".
Утром второго июля бабушка Вера Никитична, Глаша и Петька, собрав самые необходимые пожитки, пошли к ВоГРЭСовскому мосту. Находившийся рядом с их домом Чернавский мост был уже взорван, а по временному понтонному, рядом с ним, пропускали только красноармейские части, и больше на восток, чем на запад. Очередь на переправу у ВоГРЭСовского моста была огромной. Кругловы решили вернуться домой, переночевать. Утром их ждало крайнее разочарование: мост, чтобы не дать немцам возможность перейти на левобережье Воронежа, подорвали.
Седьмого июля 42-го года немецкие войска без особого сопротивления вошли в правобережную часть города. Начались оккупационные дни. Прежде всего, необходимо было зарегистрироваться в комендатуре. Глашу, с большим риском для себя, записывать не стали, решили пока припрятать во времянке, переоборудованной дедом под мастерскую, а потом при случае переправить за линию фронта.
Советские войска город не бомбили, они с непредсказуемой периодичностью вели его артиллерийский обстрел. Им, но уже предсказуемо четко по времени, отвечали тем же немцы. Территория улиц, прилегающих к лугу (Выборгская, Софьи Перовской, Большая Стрелецкая, Карла Маркса ...) находилась как бы на нейтральной полосе. Снаряды пролетали над ними и лишь изредка, в основном - из-за недолетов с левого берега разрушали дома, убивали людей. Поэтому в этой "тихой" части города стали расквартировываться некоторые из младших начальников интендантских служб Вермахта.
Кругловский дом "облюбовал" молодой, двадцати трех, двадцати четырех лет, высокий, красивый, с чертами арийца обер-фельдфебель. Приехал он на автомобиле, поставил посреди двора свой большой чемодан, стал знакомиться. Показал на себя пальцем, назвался "Мартин", потом - на деда, тот ответил: "Илья", потом - на бабушку, та сказала: "Вера".
- Wer noch zu Hause lebt? (Кто еще живет в доме?)
- Ich verstehe nicht (Я не понимаю), - ответил, вспомнив свое участие в первой мировой войне дед.
Тогда немец упростил вопрос:
- Wer im Haus? (Кто в доме?)
- Понял, понял, - закивал головой дедушка. - Kinder, Sieben лет внук Петька.
- Пе-ти-ка... - растягивая слово, задумчиво произнес Мартин. Потом, видно, догадавшись, улыбнулся вопросительно, спросил: - Петр?..
- Ja, ja - подтвердил Илья Васильевич, уже начинавший осваиваться с некоторыми немецким словам.
-Я немножко понимаю по-русски, - сильно искажая слова, признался Мартин. - Договоримся.
О Глаше промолчали. Как будто бы ее и не было.
Обычно Мартин приходил только ночевать, но иногда задерживался на полдня - день, выполняя какие-то расчеты, что-то чертил. Утром он сам готовил себе кофе, а на оставленные печенье, масло, конфеты указывал приходившей убирать Вере Никитичне, говоря: "Петька, Петька ..." Глашу от него тщательно прятали, да и Петька большую часть времени проводил у родной сестры бабушки, живущей в том же районе под Ильинской церковью.
В один из дней конца октября Мартин вернулся домой раньше обычного. Принес много вкусных вещей, позвал Веру Никитичну, объяснил, что у него Tag der Engel, и он приглашает всех на праздник. Когда все расселись за стол, Мартин спросил:
- Und wo das Fräulein? (А где девушка?)
- Какая Fräulein? - сделала удивительное лицо Вера Никитична.
- Там, - немец указал пальцем через окно на мастерскую.
- Так это наша внучка, она с нами не живет, иногда только в гости приходит.
- Ком, ком, сюда, - сказал, как приказал, Мартин. Поднялся, подставил к столу стул, добавил: - Ich - Kommandant, - указывая пальцем сначала на себя, а потом куда-то вверх.
Не сберегли деды внучку, засветилась она. Надо приводить, иначе фриц действительно заявит коменданту, и тогда беды не миновать.
Но все прошло хорошо. Мартин пел, танцевал под патефон с Глашей, даже приглашал на танец Веру Никитичну, но та отказалась.
Танцевальные вечера повторялись еще два или три раза.
Петьку Мартин так ни разу и не видел.
Вечером двадцать четвертого декабря на католическое Рождество Мартин пришел поздно и заметно выпивший. Позвал всех к себе в комнату (Петьки как всегда не было дома), стал угощать и чуть ли не силком заставлять пить вино за рождение Иисуса Христа. Потом, как обычно, завел патефон и стал танцевать с Глашей.
Когда дедушка с бабушкой вышли из комнаты, Мартин закрыл дверь на ключ, силой усадил Глашу на кровать, стал ее раздевать. Глаша сопротивлялась, но шума не поднимала, не хотела пугать деда с бабкой. А они стояли у двери, готовые вломиться по первому ее крику о помощи. Илья Васильевич даже захватил топор, если вдруг придется выламывать дверь.
Неожиданно раздался выстрел. Дверь распахнулась, как от удара ноги, и из нее выскочил в расстегнутой шинели, с окровавленным лицом немец, выбежал во двор, застрелил бросившегося на него Шалопая и побежал вверх по улице. Вера Никитична и Илья Васильевич вошли в комнату. На полу в луже крови, неестественно подвернув под себя правую руку, лежала Глаша. Ее широко открытые уже немигающие глаза смотрели туда, куда она всегда хотела улететь. Дедушка закрыл ей глаза, сел рядом на табуретку и скупо, по-мужски, без всхлипываний, заплакал. А бабушка зарылась лицом в ее растрепанные волосы и заахала скорбно, протяжно, горько.
Вера Никитична и Илья Васильевич пока ничего в комнате трогать не стали: вдруг дознаватели нагрянут, пусть увидят, как все было. Но назавтра никто не пришел. Дождались Петьку, рассказали все, что они знали, и решили похоронить Глафиру здесь же, у себя в саду.
Дедушка с бабушкой боялись за Петьку: вдруг мальчишка не выдержит, сломается, натворит беду. Напрасно. Выдержал мальчонка горе, заплакал только тогда, когда могилу зарывал. Но изменился здорово. Как-то почернел, почерствел, сразу стал взрослым.
А Петьке, как и в прошлый раз, нестерпимо захотелось взглянуть в лицо убийце, понять мотивы, толкающие его убивать людей.
Прошло сорок четыре года. Петр Сергеевич Круглов в составе советской профсоюзной делегации был на конференции в Германской Демократической Республике. В последний день работы хозяева устроили прием с дегустацией пива знаменитого Дрезденского пивоваренного завода. Круглов оказался рядом за столом с одним из руководителей профсоюзов строителей республики господином Шлехтером. Познакомились. Напротив Петра Сергеевича сидел в темных очках более чем упитанный, с пивным брюшком, в почтенном возрасте бюргер, со светлой, еще мало тронутой сединой шевелюрой. Узнав, что Круглов из Воронежа, Шлехтер, как бы чего-то стесняясь, признался:
- А я был у вас в Воронеже.
- Когда?
- Осенью и зимой 42-43-го годов.
- То есть вы были там в составе Вермахта?
- Да.
- А как на это смотрит ваша Штази? Ведь вы занимаете ответственный пост в республике? Они, насколько мне известно, очень щепетильны в таких вопросах.
- Это объяснимо. Во-первых, я служил в должности wallstabsfeldwebel (штабс-фельдфебель службы строительства долговременных укреплений) и в военных действиях участия не принимал. А во-вторых, за время моей недолгой службы (меня комиссовали в 43-м году) я убил двух человек и одну собаку. И все это случилось при необычных обстоятельствах. Русского солдата, наверное, разведчика, я ударил кинжалом, отбиваясь от него, когда он хотел взять меня в плен. Хотя, может быть, он и остался жив. А вот второго человека - девушку - я застрелил в порыве аффекта, но никому никогда об этом не рассказывал.
Они надолго замолчали, отвлеченные произносимыми тостами и здравицами присутствующих.
- Господин Шлехтер, у меня в вашем эпизоде с девушкой появилась заинтересованность. Пожалуйста, если вас это не затруднит, расскажите об этом подробнее, - попросил Круглов.
Шлехтер как будто ждал этой просьбы, сразу заговорил. Так бывает, когда человек что-то держит в себе, не решается или не хочет об этом кому-то рассказать и вдруг неожиданно находит собеседника.
"В Воронеже я квартировал в доме недалеко от реки, прикрытым от обстрела храмом. Это давало мне возможность вести наблюдение и планировать место возможной переправы в случае нашего наступления. В доме жила пожилая чета, их 16-летняя внучка и внук, восьми или девяти лет. Я был молодой, горячий, охотлив до любви и стал оказывать внимание девушке. Мне даже показалось, что она тоже мне симпатизирует.
На Рождество мы с друзьями много выпили. Я захватил с собой вино, еду, шоколад и пошел продолжать праздник в дом, где проживал. Старик выпил рюмку шнапса и, сославшись на боль в сердце, ушел. Его жена еще немного посидела с нами и тоже ушла заниматься хозяйственными делами. Я завел патефон и стал танцевать с девушкой. Не знаю, что на меня нашло: близость молодого женского тела, выпитый алкоголь, вседозволенность завоевателя, но я закрыл на ключ дверь и стал приставать к... Я уже забыл как ее звали. Она сопротивлялась, но не кричала. Наверное, не хотела пугать родственников. Когда я сорвал с нее платье, она все же вырвалась от меня, схватила со стола нож, тихо, но твердо (это было понятно без перевода) сказала: "Не подходи, убью! Открой дверь". Но меня уже было не остановить. А характер русской женщины я недооценил. Девушка взмахнула ножом. Я, пытаясь увернуться от удара, низко согнулся. Нож рассек мне лоб, бровь и, как потом выяснилось, левый глаз. Боясь, что она действительно меня убьет, я выхватил из кобуры пистолет и выстрелил в нее. Затем накинул на себя шинель, зажал носовым платком рану и, не выпуская из руки оружие, выскочил во двор. Собака хозяев, ласковый пес, который уже привык ко мне, брал из рук хлеб, остервенело бросился на меня. Я выстрелил в него.
В медсанчасти я сказал, что возвращаясь домой, заблудился, на меня напали партизаны, и я, отстреливаясь, убежал. Через пару дней я пошел забрать оставшиеся в доме вещи, втайне надеясь, что стреляя, промахнулся. Но увидев свежую могилу в углу двора, понял: девушка - мертва".
Шлехтер надолго замолчал, как бы возвращаясь в прошлое. Продолжил:
- Я этот свой грех сорок лет замолить не могу. Давайте выпьем за упокой ее души.
- Давайте. Только выпьем по нашему, по-российски - стоя, не чокаясь.
Выпили.
- Я знаю имя этой девушки, - продолжил разговор Петр Сергеевич. - Ее Глафирой звали. А я - ее брат, тот самый Петька, которому вы сладости оставляли. Когда-то я просто бредил мыслью посмотреть в лицо, заглянуть в глаза убийцы своей сестры. Хотел понять, почему он это сделал, за что убил невинное, чистой души создание?
- Смотрите, - Шлехтер снял свои большие темные очки.
Неожиданно Петр увидел не лицо преуспевающего чиновника, а лицо утомленного жизнью человека. Его искусственный глаз сиротливо глядел мимо Круглова куда-то вдаль, а из живого, уставшего смотреть на мир в одиночку, стекала по щеке слеза.
Памятник жертвам трагедии в саду Пионеров. Фото Михаила Вязового
Источник: Газета "Коммуна"
[Последние]
[Архив]
© Информсвязь, 2015
|
