"ПРОЗА" [К содержанию]

If you have problem with brosing this site, contact WebMaster

Виктория Угрюмова

ДВОЙНИК ДЛЯ ШУТА
(роман, окончание)

(начало -- в 10 и 11 номерах журнала)

Виктория

Ранним утром Сивард Ру спустился к парадному выходу и остановился перед роскошным экипажем, запряженным четверкой огненно-рыжих, почти красных, унанганских жеребцов -- стоивших, кстати, целое состояние. Он подождал, пока маленький грум распахнет перед ним дверцы, взобрался на подножку и плюхнулся на широкое бархатное сидение, заваленное пышными подушками. Сивард отчаянно тер глаза и то и дело клевал носом, но даже в этом сонном состоянии он не переставал напряженно думать.

В отличие от бесконечного множества придворных императора, Сивард Ру не отличался знатным происхождением. Строго говоря, он и дворянином-то не был до тех пор, пока Аббон Флерийский не подсказал тогдашнему государю Морону IV дать ему рыцарское звание, чтобы прочие вельможи не смотрели косо на нового начальника Тайной службы. Странно, правда, что эта идея пришла в первую очередь магу, который к титулам и званиям сам относился весьма скептически; хотя ему это было делать легче легкого -- его собственные пышные титулы и фамилии занимали отдельный лист в Большой Голубой книге имперского дворянства. Послушавшись мудрого совета, Сиварду дали дворянство и небольшой маркизат, и первое время он настолько этим гордился, что даже заказал у белошвеек целую прорву воздушных батистовых платочков с монограммой и гербом, вышитым в уголке. Однако потом он привык к тому, что стал маркизом, и ему случалось часто забывать об этом факте своей биографии: ничто не вечно -- вздохнул бы мудрец, -- и особенно, слава.

Мало кто знал, что в начале своей головокружительной карьеры Сивард Ру был вором. Правда, вором необыкновенным, и прежний начальник Тайной службы только что с собой не покончил из-за его проделок, а сколько сердечных приступов имел -- не перечесть.

Воровское братство в империи было серьезной организацией, крепко стоявшей на ногах. У нее было все, что нужно в таких делах: деньги, добровольные помощники, тайные осведомители, собственная территория, на которой воры были полновластными хозяевами и -- самое главное -- блестящие умы. В воровской гильдии существовали свои законы, гораздо более жестокие, нежели официальные; и вместе с гильдией контрабандистов она составляла серьезную силу. Возможно, это происходило еще и по той причине, что грабителей и, тем более, убийц в Великом Роане было мало. Человеческая натура -- слишком сложная штука, чтобы можно было запросто искоренить в ней дурные наклонности; но все же убийцы являлись абсолютными изгоями: не было ни у одного человека в империи такой крайней нужды, чтобы отнимать чужую жизнь, и оправдания поэтому не было.

Потому и воровство не то чтобы процветало, но зато принимало такие изощренные формы, что уже шагнуло за грань высокого мастерства и постепенно приближалось к искусству. В Великом Роане никто не слышал, чтобы воровали хлеб, скот или жалкие медяки. Все это можно было попросить, и редкий сквалыга отказывал нуждающемуся в пище и нескольких монетах. Крали с размахом, стараясь выбрать наиболее охраняемые и бесценные предметы, чтобы о своем подвиге можно было позже рассказывать с гордостью. Например, Сивард Ру трижды бывал в императорской сокровищнице. В первый раз он с тоской установил, что ее не вывезти и несколькими обозами, но изрядно обогатился, прихватив горсть-другую камушков и старинных монет из тех, что лежали грудами прямо на полу. Во второй раз ему было интереснее, потому что Тайная служба удвоила охрану -- не из боязни разорения, конечно, но из принципа; и ради пресечения противозаконных действий отдельных граждан империи, как любил говаривать ее бессменный начальник.

Конечно, рыжий вор, любивший пышно одеться и вкусно поесть (тогда еще имевший оба глаза), обвел стражников вокруг пальца; и не только второй раз ухитил из казны нечто существенное, но еще и записку оставил на видном месте -- с пламенным приветом своему вечному противнику. А на третий погорел.

Дело в том, что с трудом проникнув в сокровищницу, он обнаружил там нескольких человек, ему известных только понаслышке. То были герцог Аластер Дембийский, граф Теобальд Ойротский и начальник Тайной службы -- граф Остен ан-Брай, происходивший родом из Эмдена. Существовало несколько официальных версий того разговора, который состоялся памятной июльской ночью между этими четырьмя. Зато результат его был известен доподлинно: на следующий день Сивард Ру официально объявил собратьям-ворам о своем переходе на государственную службу. И ничего удивительного в этом роанские воры не нашли -- они прекрасно понимали, что в их деле Сивард постиг все тонкости и премудрости, и стал бы отчаянно скучать, рисковать все отчаяннее, и делать глупости, что привело бы к его неминуемой гибели. Прецеденты же, подобные этому странному назначению, редко, но все-таки случались и раньше.

Сивард клятвенно обещал два месяца не заниматься делами воровской гильдии, дабы те сменили пароли, дома, осведомителей и все остальное, что было вообще возможно сменить, а воры пожелали ему удачи на новом поприще.

У Тайной службы было мало причин заниматься делами внутри империи, и гораздо больше проблем за ее пределами. Шпионы и соглядатаи, пришлые убийцы, контрабандисты и мошенники буквально притягивались к Великому Роану, слетались сюда, как мухи на мед. Врагов у империи было тем больше, чем менее явно могли они проявлять свою неприязнь.

Сивард Ру потерял глаз в начале своей доблестной службы, при захвате ходевенского убийцы, удиравшего на родину, в Уду. То был рослый здоровяк, вооруженный огромным ножом вроде тех, какими мясники режут мясо. Они сцепились на верхней палубе корабля, уже отчалившего от берега, и рыжий сумел-таки одолеть своего противника. К несчастью, рана, полученная от удара ножом, оказалась слишком серьезной, и глаз вытек раньше, чем прибыл в порт встревоженный Аббон Флерийский с полным мешком скляночек, флаконов, притираний и мазей. Сивард отнесся к своему увечью странно: чуть ли не с издевкой, и с тех пор щеголял повязками, которые подбирал в тон и рисунок к костюму.

В этот день он был обряжен в черные сафьяновые сапоги и бархатные панталоны в тон; ослепительно-оранжевый колет и такого же цвета плащ. Повязка на его глазу была черно-оранжевой; а немногочисленные украшения представляли из себя причудливое сочетание черного жемчуга, раух-топазов, и оранжевых гиацинтов и шпинели, сверкающих на солнце.

У начальника Тайной службы Великого Роана было невероятное пристрастие к ярким цветам: насыщенному оранжевому, огненному и всем оттенкам красного. Поэтому и служебный кабинет он приказал отделать сообразно своему вкусу, как только занял его. Остен ан-Брай ушел на покой с чистой совестью: преемник превзошел его почти во всем -- только вот замашки у него по-прежнему были далеко не аристократические, но с ними было практически невозможно справиться, а работе это все равно не мешало.

Здание Имперской Тайной службы располагалось на площади Цветов, на правобережье Алоя, между двумя Янтарными базиликами. Оно представляло из себя двухэтажную постройку зеленого мрамора, окруженную цветущими деревьями и каналом, расположенным по периметру. И берега, и дно его также были облицованы мраморными плитами оттенка весенней зелени, отчего казалось, что и само здание, и небольшой парк вокруг него стоят на отдельном рукотворном островке, и только арочный мост соединяет его с остальной площадью.

Сиварду нравилось это место; нравился его собственный кабинет; нравилось любимое кресло с уютными подлокотниками, протертое бесчисленными предшественниками до дыр. Нравились ему и привилегии, которые давала эта служба. Во всяком случае, так он сообщал всем и каждому, едва только представлялся удобный случай. Но члены Большого Совета были убеждены: одноглазый стремится прослыть прожженным карьеристом лишь потому, что на самом деле он до смешного предан Агилольфингам и своей родине, но не хочет, чтобы об этом догадывались окружающие.

Он так и не проснулся окончательно, и слегка покачивался, поднимаясь во второй этаж и шествуя бесконечными коридорами по направлению к своему кабинету. А между тем утро уже вступило в свои права окончательно и бесповоротно, и восхитительное солнце, не затуманенное плохими предчувствиями, проникало во все уголки просторных помещений. Огромные окна были настежь открыты по случаю жаркой погоды, и это, отнюдь, не было беспечностью -- все оконные проемы в здании были забраны прочными решетками. Многочисленные подчиненные уже находились на своих рабочих местах, и здание буквально гудело. Здесь шла повседневная работа, и десятки людей бегали с этажа на этаж; копались в архивах; выслушивали свидетелей и осведомителей; писали и переписывали важнейшие документы, да мало ли что еще. Все они почтительно раскланивались с Сивардом Ру, не надеясь впрочем, что он их заметит -- в столь ранний час он был на это просто не способен.

Джералдин, молодой помощник, и, как уже шептались по углам люди сведущие, будущий преемник Сиварда, возник из-за поворота с подносом в руках. На серебряном овале с костяными ушками стоял огромный сосуд с горячим гайо -- тонизирующим и вполне безвредным напитком, который Сивард употреблял в огромных количествах. В утренний набор входили также две серебряные чашечки, тарелочка со сладостями, чаша с крохотными печеньцами -- солеными и душистыми, и фарфоровое ведерко с медом. Догадливый Джералдин присовокупил к завтраку бутылочку знаменитого ашкелонского вина "Чамалала" и высокие узкие стаканы.

-- Это кстати, весьма кстати, -- одобрительно хмыкнул рыжий, открывая дверь в кабинет. Не оборачиваясь, бросил через плечо, -- Доброе утро я тебе тоже сказал.

-- Я слышал, маркиз, -- ответил Джералдин с усмешкой.

С тех пор, как Сивард перестал трепетно относиться к своему гербу и титулу, все в Тайной службе повадились обращаться к нему именно таким образом.

-- Какие-нибудь новости?

-- Сложно сказать. Доклады лежат на Вашем столе, но лично меня заинтересовал только один.

-- Излагай, -- буркнул Сивард, который был не в состоянии разговаривать нормально, пока не выпивал свои три-четыре порции гайо.

Джералдин ловко расставлял чашки на краю стола, свободном от бумажных напластований, и заодно рассказывал начальнику последние новости. Сивард внимательно следил за ним своим желтым сверкающим глазом и, похоже, любовался. Но никакими силами его нельзя было заставить признать это. А любоваться было чем.

Его взгляду представал молодой человек лет двадцати двух -- двадцати трех, невысокий, но очень ладно скроенный; у него были соломенные, непокорные волосы, не выносившие парикмахерского насилия, круглое лицо, еще не до конца утратившее детскую свежесть и наивность; мелкие веснушки, щедро рассыпанные кем-то по носу и щекам и васильковые глаза -- синие до прозрачности. Не такие глубокие, серьезные и магнетически притягательные, как у императора, а ясные, лукавые и задорные. Ни дать, ни взять -- шустрый уличный мальчишка, только раздавшийся в плечах, да выросший из коротких штанишек так быстро, что и сам не успел этого заметить. Впрочем, внешность часто бывает обманчива. Ум у Джералдина был проницательный, острый; и Сивард зачастую обращался к нему, если и не за советом, то с дружеской беседой, из которой выносил для себя много полезного.

-- Я, маркиз, сперва пропустил это сообщение -- больно уж оно короткое и невразумительное; но потом...

-- Кто писал? -- поинтересовался одноглазый. После первой чашки он уже мог произносить более-менее длинные фразы, и даже начинал понимать, где находится.

-- Санви Ушастый. Вчера прислал бумагу с оказией.

-- Да, писателем ему не быть, -- произнес свой приговор Сивард. -- И не мечтай. И что он видел такого, что заставило его взяться за перо?

-- "Летучую мышь", -- ответил Джералдин серьезно.

-- Ого!

-- То-то и оно, маркиз. Сперва я не особо задумался над этим, но потом меня словно кто в бок толкнул: теперь конец кту-талау, и через пару дней наступит лонг-гвай, и это значит...

-- Можешь не договаривать, -- пробурчал Сивард, поглощая соленое печенье, -- это значит, что Джой Красная Борода на ближайший месяц превращается в эмденского князя Джоя ан-Ноэллина, прибывающего в столицу на отдых; и если его кто и видит в Роане, то уж точно не на борту "Летухи". А если его видят на этом корыте, то значит он работает. Но с империей Джой давно не связывается; так, по мелочам, и только не в летнее время.

-- Вот и я подумал, зачем бы ему нарушать на века заведенный порядок? Человек он слишком состоятельный, чтобы мелочиться из-за двух-трех дней работы или нарушать собственные принципы даже из-за очень выгодной сделки.

-- Думаешь, его заставили?

-- Маркиз, подумайте, кто может заставить делать что-либо одного из самых влиятельных людей в Гильдии контрабандистов?

-- Ну, положим, такие персоны всегда могут найтись. Главное, чтобы им позарез было нужно обеспечить себе содействие Джоя.

-- Если бы мне, -- понизил голос Джералдин, -- если бы мне довелось вывозить из Роана некий бесценный предмет да еще и такого размера, что его не спрячешь на груди у очаровательной спутницы, я бы извернулся, как угорь, но добыл бы себе лучшего из лучших.

-- То бишь, Джоя? -- фыркнул Сивард. -- Эх, молодо-зелено. Да его бывший компаньон -- земля ему пухом -- тетумец Эш-Шатт дал бы ему фору на сто очков вперед. Или на полтораста...

-- Так ведь он уже давно "ныне покойный", -- мягко заметил Джералдин, знавший и о бурном прошлом своего начальника, и о том, что он был уверен в том, что уходящее поколение воров и контрабандистов было и половчее и поудачливее. И то правда -- с тех пор, как начальником Тайной службы стал Сивард, никто больше не залазил в императорскую сокровищницу, и одноглазому было до боли обидно за бывших коллег.

-- Твоя правда, -- сказал он. -- Теперь лучше Джоя нет на всем континенте, что бы я ни думал по этому поводу. Разве что я остался, дак ведь контрабанда -- не мой профиль. Полагаешь, эти йетты тащили тело аж до устья Алоя и вывезли его на "Летухе"?

-- Вероятнее всего.

-- Ладно-ладно, -- Сивард забарабанил пальцами по подлокотнику. -- Конечно, можно и отрядить за ними погоню, но, думаю, что это бесполезно. Ну, схватим Джоя; но не с поличным же, и не докажем ничего -- мы ведь ни пассажиров, ни груза не видели; так, полагаем кое-что, но это уж наша с тобой беда. Вот что он нам скажет, и будет прав. А навести справочки, осторожненько так, деликатно то есть, как в будуаре -- на предмет того, с кем бы Джой ан-Ноэллин не стал спорить и заводиться, а быстренько бы обстряпал дельце, пусть и себе в убыток, -- стоит. Как мыслишь?

-- Вот этим я и занялся с утра пораньше, -- улыбнулся молодой человек.

-- Хитрец ты, Джералдин. И знаешь ведь, что я тебе, как отец родной: в смысле, оставлю этот кабинет в наследство, -- а ведь все равно подлизываешься. Жуткий карьерист!

-- Жуткий! -- улыбнулся Джералдин.

Он чувствовал, что Сивард по-настоящему его любит; но ведь рыжего кондрашка бы хватила, заговори они об этом в открытую. Все знали, что по этой же причине у него не ладилась и личная жизнь: Сивард был просто не в состоянии говорить о своих чувствах, а без этих чувств совместной жизни не мыслил. И однажды решил, что жить одному гораздо проще: мороки меньше, и нервы целее. Подчиненные его обожали, а среди воров он был просто живой легендой. Странно, но бывшие коллеги совсем не считали его ни предателем, ни перебежчиком; и многие ставили его в пример своим детям.

-- И что, карьерист, узнал что-нибудь?

-- И да, и нет.

-- Обещающее начало...

-- К вечеру я смогу предоставить Вам полную информацию, а пока меня просветили в общих чертах, но это несерьезно как-то.

-- Ладно, подожду до вечера, чего уж, -- пробормотал рыжий.

Тон у него был донельзя довольный: на самом деле он прекрасно понимал, сколько труда будет стоить так быстро узнать хотя бы самые основные детали интересующего их вопроса.

Гайо уже окончательно остыл, и одноглазый собирался было вызвать секретаря или слугу, чтобы потребовать дополнительную порцию; но тут секретарь сам ворвался в кабинет, причем сделал это в манере, разительно отличающейся от его обычного поведения.

-- Маркиз! К вам курьер из Ашкелона!

-- И ты считаешь это достаточным основанием, чтобы пугать старого доброго начальника до полусмерти? И чтобы врываться в его кабинет без стука? -- поинтересовался Сивард.

-- Так ведь война... -- растерянно объявил секретарь и бессильно опустился куда-то мимо кресла.

Конечно, слово война не совсем подходило для описания событий, произошедших в Ашкелоне. И все же они были из ряда вон выходящими. Особенно сокрушался из-за разбойничьего нападения на порт Возер герцог Гуммер, Ашкелонский наместник, который считал себя ответственным за все, что случалось на его земле. Разумные доводы остальных, сводившиеся к тому, что нельзя отвечать за то, что произошло на другом конце континента в твое отсутствие, не достигали своей цели. Через два часа после получения сообщения о кровавом сражении он отбыл в Ашкелон в сопровождении отряда из двадцати гвардейцев. Они вылетели из городских ворот на рысях, и вскоре скрылись из виду.

Сивард принимал Аластера, Аббона Флерийского, князя Даджарра и Теобальда у себя на службе, совершенно официально.

-- Первое, что нам предстоит решить -- как это событие повлияет на проведение ежегодного роанского турнира, -- сказал Аббон Сгорбленный, как только все расселись по местам и приготовились к обсуждению.

-- Нельзя ставить турнир в заивисмость от этого скорбного инцидента, -- заметил Теобальд. -- Турнир -- это не просто состязание рыцарей, это освященная веками традиция, и если мы нарушим ее, то признаем перед всем миром, что у нас очень серьезные проблемы. Возможно, наш противник именно этого и добивается. Кстати, Сивард, что-то уже стало ясно?

-- Ну, пока осматриваем тот мотлох, что приволокли нам из Ашкелона. И сразу скажу: не верю я своим глазам. Полтора десятка несчастных кораблей под эмденским флагом -- это чересчур откровенно, если вблизи нет и следов остального флота. Я бы еще допустил, что эмденцы спятили -- ну, варвары, что с них возьмешь? -- и решили повоевать с империей. Я бы долго колебался, как объяснить тот факт, что корабли Эмдена пристали к Ашкелону, а не к Инару, до которого, согласитесь, им как-то ближе добираться. Ну, пусть, пусть, -- поднял руки Сивард, будто сдаваясь, -- детство цивилизации; а детки часто не ведают, что творят...хм-хм... Но даже им, варварам, а, может, особенно им хорошо известно, что нельзя нападать наполовину; нельзя наполовину объявлять, а наполовину -- не объявлять войну.

-- Ты хочешь сказать, нападали не эмденцы?

-- Я почти уверен в этом. Да и оружие какое-то странное; никогда не видел, чтобы люди поголовно воевали только что купленными мечами, топорами и копьями. Прямо какая-то атака оружейной лавки, которой не удалось распродать излишки.

-- Странно, -- пожал плечами Аббон Сгорбленный. -- если бы я готовил подобную хитрость, то постарался бы предусмотреть все мелочи.

-- Это же ты, -- улыбнулся Аластер. -- Поэтому тебя и назначили на должность Главного министра. И потом, откуда у нас такая уверенность, что тот, кто нападал на Ашкелон, хотел остаться неузнанным?

-- Мы прошли мимо вопроса о роанском турнире, -- напомнил князь Даджарра. Он сидел в глубоком кресле, и его горб был практически невидим в таком положении.

-- Отменять турнир нельзя, -- повторил Теобальд.

-- А если именно этого ослиного упрямства и ждут от нас? -- спросил Сивард.

-- Тогда было бы разумнее просто все оставить как есть, -- ответил Теобальд. -- И никого не настораживать. Я плохо понимаю, что происходит вокруг. Будто кто-то играет нами, выдавая себя за глупца, а на самом деле заставляет нас поступать сообразно своим собственным желаниям. Я чувствую страшного противника, и не нахожу его.

-- У нас нет особого выбора, -- вздохнул герцог Дембийский. -- Если мы теперь отменим состязания, лишим людей праздника, то тем самым признаем, что нападение горстки пиратов на южные границы империи представляют для нас серьезную опасность. Этим мы подпишем себе смертный приговор: все решат, что Великий Роан -- это колосс на глиняных ногах, и нужно только как следует пригрозить нам оружием. Таким образом, мы сами себя вовлечем в цепь бесконечных войн. Нам этого просто нельзя делать, иначе мы утратим все, за что боролись в течение семи веков.

-- Может, есть смысл выслушать императора? -- спросил Аббон Флерийский.

-- Мы заранее знаем, что скажет император. А наше дело -- просчитать все возможные варианты, прежде чем обращаться за решением к Его величеству.

-- Итак?

-- Итак, мы займемся поисками истинного виновника нападения на Возер; тем временем Гуммер на месте выяснит, что к чему, наградит отличившихся во время сражения. Ведь если бы не доблесть воинов гарнизона и не отчаянная храбрость самих горожан, план противника мог бы увенчаться успехом. Он просто не знал, с каким удивительным народом имеет дело.

-- Весьма удивительным, -- подтвердил одноглазый. -- Лично я не ожидал ничего подобного.

-- Резня не удалась, но это не значит, что мы можем спать спокойно, -- негромко произнес князь Даджарра. -- Сивард, друг мой, что с поисками тела?

-- К вечеру я буду знать, что делал в это время в устье Алоя один из самых серьезных контрабандистов. Может, мы напали на след похитителей.

-- Будем надеяться. До турнира осталось семь дней; гости возвращаются в столицу, чтобы принять участие в этом празднике. Нам придется охранять императора так, как никогда прежде -- за всю историю Великого Роана. Это уж твое дело, Аластер, -- подвел итог Аббон Сгорбленный.

Главный министр империи, славный князь Даджарра, находился в странном положении. С одной стороны, так было всегда, и он не мог протестовать против существующего положения дел; с другой, ему было трудно принять, что он -- ближайший помощник государя, член Большого Совета, вернейший из верных, не знает, кто из двойников на самом деле является потомком Агилольфингов. Более того, он с трудом понимал, отчего простые гвардейцы посвящены в эту тайну.

Казалось, у воинов Аластера, как и у него самого, в крови -- способность узнавать императора. Они не догадывались о том, кто находится перед ними, не определяли по каким-то им одним известным приметам -- а знали наверняка. С закрытыми глазами. На расстоянии. Где и когда угодно. Гвардейцы были не просто верны Агилольфингам, а как бы составляли часть их души. Поэтому и державшийся постоянно в тени, не пытающийся быть значимой и важной фигурой при дворе Аластер Дембийский, тем не менее, решал все. За ним оставалось последнее слово, к нему были вынуждены прислушиваться остальные члены Большого Совета; и даже император относился к нему, как к отцу.

Разглядывая сейчас этого удивительного исполина, сидевшего напротив, Аббон Сгорбленный пытался вспомнить, когда он первый раз увидел Аластера в своей жизни. И не мог. Внешне герцог выглядел молодым человеком, не старше тридцати. Ну, пусть ему было сорок -- просто он сохранился прекрасно; тогда он должен быть ровесником князя Даджарра, но тот не помнил великана ребенком. Казалось, герцог и его гвардейцы были при дворе всегда, но никто не судачил по поводу их чрезмерного долголетия. Создавалось впечатление, что мысли о гравелотских великанах просто не задерживаются в головах людей и ускользают, просачиваются, как вода сквозь пальцы.

Аббон Сгорбленный дал себе слово сегодня же переговорить с императорским магом. Ему было просто необходимо для вящего душевного спокойствия узнать некоторые мелочи.

-- Что ж, господа, -- заговорил Сивард Ру, и задумавшийся министр вздрогнул от неожиданности. -- Я рад, что мы пришли хоть к каким-то выводам. Следовательно, подготовка к турниру продолжается; если я выясню что-либо о судьбе похищенного тела, то непременно найду способ известить каждого из вас; вопрос же о нападении на Ашкелон отложим хотя бы до той поры, пока герцог Гуммер не разберется на месте, что к чему.

-- Вы такой умница, Сивард, -- сказал Теобальд, -- что я готов простить Вам даже цвет шпалер в Вашем кабинете.

-- Спасибо! -- откликнулся одноглазый довольно.

Он обожал шокировать публику. И особенное удовольствие ему доставляла реакция таких утонченных аристократов, как Теобальд и Аластер.

Дни шли, и императрица все больше и больше убеждалась в том , что она обожает своего супруга. И в том, что испытывает трепетное и трогательное чувство к императорскому шуту, которое она не называла влюбленностью только потому, что боялась произнести про себя это слово, грозившее перевернуть весь ее с таким трудом обретенный мир. Она чувствовала себя бесконечно счастливой, потому что оба дорогих ей человека были рядом; и одновременно -- преступницей, предавшей обоих сразу. Она понимала, что ей необходимо поговорить об этом, но с кем?

Арианна любила Алейю Кадоган и ее сестру Ульрику, но те были преданы одинаково и ей, и Ортону. К тому же, гравелотские сеньоры всегда хранили верность Агилольфингам; а гравелотские женщины -- своим мужьям. Вряд ли бы, думала императрица, Алейя или Ульрика могли ее понять. То же самое она могла сказать и в отношении Сиварда Ру, и Аббона Флерийского. И -- особенно -- герцога Дембийского.

Аластеру императрица, не задумываясь, доверила бы и жизнь, и честь, и свое будущее. Но такую тайну она не смела ему открыть. Великан представлялся ей существом настолько благородным и достойным, что она рисковала бы навсегда остаться для него бесчестной и распутной женщиной. И Арианна не чувствовала за собой права признаться ему своих душевных метаниях, которые грозили вскоре перерасти в настоящую трагедию.

Хуже всего, что выбирать между шутом и императором она не просто не могла, исходя из обстоятельств, но и не хотела.

Каждая ночь, проведенная с Ортоном, поднимала ее еще на одну ступень счастья, восторга и любви, какую женщина может испытывать к мужчине. Покрывая поцелуями гладкое, словно алебастровое тело возлюбленного, прижимаясь к нему, лаская его разгоряченное лицо, она испытывала неведомое блаженство. Каждая родинка, каждый волосок, каждая складочка или морщинка на нежной душистой коже Ортона были для нее священными. Иногда она плакала от восторга, иногда смеялась.

На широком ложе, по ночам, эти двое создавали новый, никому неизвестный прежде мир. Как слепые, они ощупывали друг друга трепещущими чуткими пальцами; легонько касались языками и замирали, чувствуя ответное движение. Они так доверчиво подавались навстречу друг другу, так тесно сплетались в объятиях, так стонали и кричали, извиваясь в сладкой истоме, граничащей с болью, что оба знали -- ничего подобного в их жизни больше не будет. И они были счастливы, что встретились, что нашли друг друга.

А днем... Днем Арианна любила императора не меньше, а, может, и больше. Как любят, тоскуя и изнывая от одиночества. И она бы голову дала на отсечение, что Ортон-шут не является для нее близнецом супруга, что она находит удовольствие в разговорах с ним совсем по другой причине.

Он был иным -- более насмешливым и порой даже более изысканным, чем император. И пестрые, похожие на лохмотья одежды, сидели на нем, как самый дорогой и изящный костюм. Он мог одним взглядом поставить на место зарвавшегося придворного, который позволил себе неудачную шутку, неважно в чей адрес. Он свободно владел множеством языков, и иностранные послы охотно беседовали с ним, потому что шут часто выказывал недюжинные знания в истории и обычаях многих стран, а это особенно приятно тем, кто находится вдали от своего дома. Аластер -- бывший для Арианны мерилом всех добродетелей -- откровенно радовался любой возможности пообщаться с шутом. И вообще, было в нем что-то особенное, что заставляло близнецов императора выглядеть на его фоне неудачными копиями.

Императрица гордилась шутом. И тем, как прекрасно он ездит верхом; и тем, что горный львенок ластится к нему; и тем, что он искусно фехтует и стреляет из лука. Все, что бы ни сделал удачно Ортон-шут, радовало девушку так, как не должно было бы. И она мучалась этим, коря себя за малодушие, неверность и за все, за что вообще могла укорить. И тут же стремилась оказаться рядом с шутом.

Наконец Арианна пришла к выводу, что ей необходимо выслушать чей-то совет, иначе она просто сойдет с ума, разрывая свое сердце на две части. Где-то в глубине души она и не хотела бы раздваиваться, не считала бы себя неправой, но традиции, предрассудки, ее воспитание -- вся предыдущая жизнь противоречила такому отношению. Женщина не может любить двоих, не имеет права.

Сказал бы кто, почему?

Граф Шовелен в сопровождении своего племянника катался верхом на специально отведенной для этого площадке. Там было много препятствий в виде каналов, заборчиков, высоких барьеров; и только искусные всадники могли преодолеть их. Несмотря на свой возраст Шовелен сидел в седле прямо и непринужденно, а вот Трою такое катание давалось с трудом. Он не без зависти поглядывал на стройного дядюшку, с легкостью бравшего самые сложные препятствия.

Юноша подъехал поближе и спросил, утирая взмокший лоб батистовым платком:

-- Как у Вас это выходит? Ваш конь будто смелее моего...

-- Животное всегда чувствует настроение всадника, -- отвечал граф. -- Если ты не уверен, что сможешь взять барьер, то конь сразу разделяет твое отношение: пугается, сомневается, мнется, и, как следствие, подводит в решающий момент. Будь ты убежден в том, что преград не существует, и скакун бы тебе поверил, успокоился и все было бы отлично. Не говоря уже о том, что стремена ты подтянул скверно, и потник лежит неверно и трет ему спину.

-- Что же Вы мне сразу об этом не сказали? -- возмутился Трой.

-- А кто тебе станет говорить об этом, когда я умру. Я добиваюсь от тебя, мальчик мой, чтобы ты сам научился думать и решать, и отвечать за себя и окружающих. Это удел мужчины.

-- Я помню, -- вздохнул юноша. -- Знаю.

-- Знать мало, -- отрезал граф. -- Нужно еще делать.

В этот момент его острый взгляд заметил герцога Дембийского, и Шовелен легко тронул бока скакуна коленями, заставляя его двинуться в ту сторону.

-- Доброе утро, герцог! -- воскликнул он.

Аластер приветливо помахал ему рукой.

Трой, который смотрел на приближающегося вельможу со смешанным чувством восторга и страха, подумал, что так могла бы выглядеть улыбающаяся башня, окованная железом. Аластер казался несокрушимым и таким огромным, что у юноши просто дух захватывало. Четверо неизменных телохранителей следовали за своим командиром в небольшом отдалении.

-- Я рад, что увидел Вас, граф, -- приветливо сказал великан. -- Я как раз хотел переговорить с Вами относительно Вашего нового назначения.

-- А именно? -- поднял правую бровь посол.

-- Я думаю, пришла пора Вам выйти в отставку. Сегодня к вечеру Его величество, Лодовик Альворанский, прибудет в столицу из загородного дворца, чтобы почтить своим присутствием ежегодный роанский турнир; и самое время Вам сообщить своему государю, что Вы не вернетесь на родину. Конечно, в том случае, если Ваши планы относительно Троя и Вас самих не изменились.

-- Нисколько, -- ответил граф, откровенно радуясь. -- Я не смел рассчитывать на такую удачу, но раз уж Вы так добры, то отказываться грех. Судьба не любит капризных и переборчивых людей; любой шанс нужно использовать. Но мне кажется, герцог, что Вы чем-то встревожены и опечалены.

-- Вы правы, -- согласился Аластер. -- И, если позволите, мы поговорим об этом немного позже. А пока я бы хотел пригласить Вас и Троя к князю Даджарра. Мы с ним в принципе договорились относительно Вашего нового назначения: Вы очень нужны нам, граф. Особенно сейчас. Ваш бесценный опыт мог бы помочь в решении неотложных проблем. А Троя мы сделаем Вашим секретарем в надежде на то, что с таким наставником он очень скоро обретет знания, умение ориентироваться в бурных политических водах и свой особенный стиль.

-- Позвольте, герцог, -- вмешался юноша. -- Позвольте, дядюшка! Я бы не хотел показаться неблагодарным -- тем более, что мечта служить при дворе его императорского величества не покидает меня с того момента, как я ступил на землю Великого Роана, но я немного иначе видел свою судьбу.

-- Трой! -- гневно воскликнул Шовелен.

-- Нет, граф, постойте, -- поднял руку Аластер. -- Пусть юноша скажет, ведь это же его жизнь, а не наша. Так о чем Вы мечтаете, Трой?

-- Я хотел бы стать военным, Ваша светлость. Я хотел бы командовать солдатами, с оружием в руках служить великой империи, и сознавать, что я -- защитник, будущий герой, и от меня зависит покой и будущее граждан моей страны.

-- Весьма благородно, -- умехнулся великан краем рта.

Но усмешка вышла странной.

-- Вы не одобряете моего решения? -- с обидой спросил Трой.

-- Я вообще не одобряю тех, кто выбирает путь воина, -- сказал герцог с непередаваемым оттенком грусти в голосе.

-- Позвольте, Ваша светлость, но Вы же сами... Вы же сами -- воин. И из величайших, как мне приходилось слышать.

-- А Вам приходилось видеть, как я сражаюсь? -- спросил Аластер. -- Или Вы слышали когда-нибудь, чтобы я был счастлив своим предназначением?

-- Я не думал, что такой титул и такая должность, как Ваши, могут восприниматься кем-то с неохотой и безрадостно.

-- И тем не менее, -- развел руками исполин. -- Я люблю Ортона Агилольфинга, и весь наш род любит его, как любил его предков; оттого мы верно служим империи. Еще мы служим в гвардии императора, потому что лучше нас никто не сможет справиться с этим делом, но не пытайтесь убедить кого-нибудь из моих воинов, что они счастливы от того, что вынуждены всю жизнь держать в руках оружие. Это самое неблагодарное занятие, молодой человек. Нет в мире вещи страшнее, грязнее и опаснее, чем война.

-- Но ведь воевать за свою страну -- это так благородно!

-- Войны не бывают благородными, добрыми и честными. Этими качествами могут обладать лишь люди, ставшие на защиту своей родины, свободы или своих убеждений. Но ведь, Трой, мальчик мой, Вы же не станете спорить с тем, что люди не становятся гордыми, честными и порядочными в минуту опасности: они просто продолжают вести себя так, как делали и в дни мира и благоденствия.

В критические моменты жизни все только проявляется, становится более разграниченным, ибо резко сокращается возможность выбора. Мир становится беднее -- он разделен всего на две части -- черную и белую. А тона и полутона исчезают. Вот и все. Кто же мешает Вам быть честным и благородным, достойным и свободным на мирном поприще?

-- Я никогда об этом не задумывался, -- сказал Трой растерянно. -- Я всегда считал, что нет дела почетнее, чем с оружием в руках защищать все, что имеешь.

-- Заблуждение юности, -- улыбнулся Шовелен. -- Что ж, все мы прошли через это.

-- Но ведь я -- воин! -- воскликнул юноша. -- И не из худших.

-- Это соответствует истине, -- согласился граф.

-- Это относительное понятие, -- произнес герцог.

Беседуя, они медленно двигались в сторону площадки для игр и состязаний, где рыцари, одетые в разные цвета, тренировались в фехтовании, метании копья, стрельбе из лука и рукопашном бою. Невозмутимые великаны-гвардейцы стояли в стороне, не принимая участия в общих соревнованиях, а лишь издали наблюдали за происходящим.

-- Как по-вашему, -- обратился Аластер к своему молодому спутнику,-- эти рыцари хороши?

-- Очень, -- искренне отвечал тот, -- но и я не хуже.

-- А между тем Вы глубоко заблуждаетесь.

Юноша уставился на герцога в невероятном изумлении.

-- Что Вы имеете в виду, Ваша светлость?

-- Я имею в виду лишь то, что мне и моим гвардейцам эти отчаянные рубаки и храбрецы кажутся маленькими и беззащитными детьми, с которыми просто нельзя вступать в сражение.

Трой был настолько потрясен этим заявлением, что краска отхлынула у него от лица, и кожа стала мертвенно-бледной.

-- Ваша светлость, -- решился он неожиданно для самого себя. -- Позвольте мне убедиться в этом на собственном опыте; окажите мне невероятную честь -- сразитесь со мной.

Герцог внимательно поглядел сначала на графа, затем на его взъерошенного, бледного племянника. Покачал головой.

-- Нет, юноша. Не подумайте, что я хочу обидеть Вас, но вот уже много лет я не выступаю на турнирах, не участвую в состязаниях и даже дружеских поединках, даже с безопасным оружием.

-- Тогда позвольте мне померяться силами с кем-нибудь из Ваших воинов!

Шовелен внезапно поддержал молодого человека:

-- Пусть, Ваша светлость. Если это не противоречит Вашим уставам и правилам, то почему бы и нет? Я сторонник набивания шишек при учебе. Юношам свойственно переоценивать себя и считать, что уж они-то найдут рецепт правильной и счастлвой жизни, потому что умнее своих предков. Они всегда так думают; я тоже думал так, когда мне было семнадцать лет. Потом сознаешь, что все обстоит чуть-чуть иначе, чем кажется в юности; и чем раньше это произойдет, тем лучше.

-- Если Вы так считаете, -- с сомнением произнес Аластер. -- Что ж, возможно Вы и правы.

Он знаком подозвал к себе одного из гвардейцев и обратился к нему:

-- Теренс, я хотел бы, чтобы ты сразился с этим рыцарем; прикажи, чтобы ему дали оружие и доспехи для тренировок.

Гвардеец молча поклонился и повернулся, чтобы идти, пропустив Троя вперед себя. Аластер осторожно придержал его за рукав и произнес вполголоса:

-- Только очень, очень осторожно.

Шовелен внимательно слушал и смотрел, буквально впитывая происходящее. Когда его племянник удалился в сопровождении Теренса, он обернулся к Аластеру:

-- Не стоило так беспокоиться. Мальчик прав: что-что, а меч он умеет держать в руках.

-- Это неважно, -- откликнулся герцог. -- Сейчас Вы поймете. И я надеюсь, что он тоже поймет.

Трой вышел из маленькой пристройки, одетый в легкую кольчужную рубаху до колен, с боковыми разрезами от пояса, чтобы было удобнее двигаться; в кожаный нагрудник, под который была надета толстая стеганая безрукавка, чтобы смягчить удары; голова его была прикрыта прочным шлемом с сетчатым забралом; а ноги защищены высокими сапогами с металлическими полосами. К великому недоумению юноши ему выдали деревянные копии меча, копья и топора, равные по весу, но совершенно безопасные.

Гвардеец как был, так и остался в своих доспехах; только снял шлем и наручи. И оружие поменял на тренировочное.

-- Вы начнете по сигналу господина графа, -- зычно объявил герцог, становясь шагах в шести от соперников.

Шовелен подошел и встал рядом с ним. Вытащил из-за пояса большой белый платок; вдохнул глубоко; и махнул им.

Дальше все случилось так быстро, что никто ничего толком не сумел понять. Трой сделал всего полшага в сторону Теренса, намереваясь, как говорят, "прощупать" противника. И вот страшная сила уже отбросила его на две-три длины копья в сторону; благо, что приземлился он на мягкие ковры, постеленные повсюду, специально для подобных случаев.

Гвардеец даже меча не обнажил.

От графа не укрылось, что племянник его поднялся, слегка пошатываясь, как в качку на корабле. Постоял с полминуты, тряся головой, приходя в себя, а затем ринулся в схватку.

-- Совсем плохо, -- заметил Аластер в никуда. -- Одно и то же -- теряют голову от гнева и злости; и проигрывают все. Или поединок, или жизнь, если речь идет о серьезной схватке.

Шовелен во все глаза смотрел на великана Теренса, который словно и усилий не прилагал к тому, чтобы защищаться. Когда Трой налетел на него с копьем наперевес, он одной рукой легко отвел древко в сторону, а другой коснулся груди юноши как раз напротив сердца.

-- Убит, -- прокомментировал Аластер.

-- Герцог, -- спросил Шовелен тихо, -- он щадит Троя по Вашему приказу?

-- Конечно. Не хватало еще изувечить такого очаровательного юношу только потому, что он считает себя хорошим бойцом. Это ведь не самое худшее заблуждение, хотя и одно из самых опасных.

-- А что было бы? ...

Граф не договорил, но Аластер прекрасно понял, что имел в виду его собеседник.

-- Он бы мог разорвать его пополам. Мог бы просто раздавить; мог бы убить любым из нескольких сотен ему известных способов. И случилось бы это не за такой долгий срок, а значительно быстрее. Потому что в настоящем сражении ждать и щадить невозможно.

Шовелен с нескрываемым ужасом смотрел, как гвардеец поднял его племянника вверх на вытянутой руке и затем осторожно положил на ковры. Хотя проделывал он это медленно и плавно, отчаянно брыкающийся и извивающийся Трой так и не смог освободиться. Он лежал, придавленный к земле тяжелой, мощной ладонью.

Теренс, все так же молча, взял в руки деревянное копье за оба конца, дернул и разорвал его пополам, как рвут истлевшую ткань, травинку, волосок.

-- О Господи! -- выдохнул граф.

-- Он щадит его, -- сказал герцог у него над ухом. -- Все еще щадит...

Джералдин растолкал одноглазого не совсем почтительно.

Почтительно он тоже пытался, но если Сивард засыпал от усталости в своем кресле, то у него над ухом могли трубить в трубы все герольды империи, и для пробуждения его особы требовались более серьезные меры. Потому молодой человек просто тряс его до тех пор, пока начальник Тайной службы не открыл глаз и не уставился на своего секретаря обиженно и печально.

-- Ну, что еще?

Затем огляделся и обнаружил, что за окном стоит глухая ночь.

-- Посреди ночи что могло случиться?

-- Можете спать и дальше, -- сказал Джералдин, -- но только прежде Вам стоит узнать, что нашли "Летучую мышь".

Сивард тут же сел прямо и сон с него сняло как рукой.

-- Ну, ну, нашли все-таки. И что говорит Джой ан-Ноэллин по поводу своего пребывания в роанских водах?

-- Ничего, -- ответил молодой человек. -- И по любому другому поводу, боюсь, он Вам ничего не ответит. Дело в том, что Джой Красная Борода мертв, как и все члены его команды.

-- Не может быть, -- шумно выдохнул одноглазый. -- Где? Как? Кто?

-- "Летучую мышь" нашли случайно. Ее несло ветром прямо на военное судно, и матросы просто глотки надорвали, требуя, чтобы она сменила курс. Ну, а потом поняли, что дело неладно -- ладью крутило во все стороны, и весла были брошены. А такую ладью просто так не покидают. Вот капитан и приказал взять ее на абордаж и высадить туда человек десять, чтобы поглядеть, что творится. Ну, и обнаружил полный комплект трупов.

-- Где капитан?

-- В приемной. Я его накормил и усадил ждать Вашего пробуждения. На "Летучей мыши" уже вовсю орудуют наши ребята -- если там есть хоть какие-то следы, то они их найдут.

-- Будем надеяться, -- пробурчал Сивард. -- Давай сюда этого капитана; как его зовут-то?

Джералдин лукаво улыбнулся и ответил, стараясь четко произносить слова:

-- Некто Камиллорой Нарриньери.

-- Господи! -- простонал Сивард. -- Кого на службу берем? Ведь не выговоришь!

-- Я так и знал, маркиз, что Вам понравится, -- сказал молодой человек. -- Ну, так я его зову.

Капитан оказался человеком немолодым, но здоровым и сильным. Его хищное, горбоносое лицо с пронзительными карими глазами было загоревшим и обветренным. Нарядный костюм сидел на его фигуре не слишком ловко, и каждой своей складкой и морщинкой словно пытался сказать, что ему здесь не место. Капитан военной галеры явно привык ходить либо в латах, либо в свободной одежде, главным достоинством которой отнюдь не являлась элегантность. На указательном пальце правой руки сверкал огромный бриллиант, но и он будто по ошибке попал на эту крепкую, мозолистую руку, привыкшую держать штурвал.

Все это Сивард Ру ухватил одним-единственным коротким цепким взглядом.

-- Прошу садиться, капитан, -- указал своему посетителю на кресло. -- И извините за то, что доставляем Вам беспокойство в столь поздний час.

Знавшие одноглазого достаточно близко, утверждали, что при желании он мог обаять и ядовитую змею. Капитан был добычей гораздо более легкой: через несколько минут непринужденного общения и после первого бокала, выпитого вместе с Сивардом за здоровье его императорского величества, он был готов отвечать на вопросы не официально, а по-свойски, что предполагало выяснение деталей и подробностей, которые обычно забывают упомянуть в отчетах.

-- Итак, господин Нарриньери...

-- Зовите меня просто Камилл; и на ты.

-- Хорошо, Камилл. Итак, ты увидел "Летуху" и что?.. Что ты подумал?

-- Сперва я даже не понял, что это "Летуха" , -- искренне признался капитан. -- Ты, маркиз, сам посуди: кто же поверит, что Джой в это время года рискнет показаться в наших водах так открыто? Я сперва решил, что это какие-то юнцы рискнули сыграть под Джоя, чтобы обеспечить себе полный успех. Да и шла ладья так косо-криво, что чуть было не врезалась в мою красавицу. Мы направо, они направо; мы налево, они налево. Я, разумеется, рассвирепел -- поставил ребят у борта с луками наготове: думал, перестреляю паршивцев, если только сунутся. А потом гляжу, совсем странно ладья идет; вообще то есть без управления. Это меня и смутило. Ну а потом я людей туда послал...

-- А сам?

-- С собой во главе, это естественно. Какой же из меня капитан, ежели я за спинами своих ребят стану отсиживаться?

-- Что было на "Летухе"? -- спросил Сивард.

-- Кровь, -- ответил Камилл, содрогнувшись. -- Я человек бывалый, но на море Луан таких кошмаров отродясь не творилось. У берегов империи, во всяком случае. Здесь никогда подобного не видели. Вся палуба в крови; команда изрезана на кусочки; сам Джой... Я Джоя ведь знал, давно-давно, почти в дестве. Он тогда только из Эмдена удрал, и я тоже из дома сбежал в свое время. Ну, после нас судьба развела, и он старался мне на глаза не попадаться. Но лицо я его помню.

Правда, от лица-то как раз почти ничего и не осталось... Можно еще глоточек? А то тошно... Заметь, маркиз, не мясник ведь работал, а одним ударом раскромсали так, что мать родная не признает: ума лишится раньше от этакого зрелища.

-- Думаешь, это свои его так разделали?

-- Ни в коем случае. Таких зверств нигде не чинят. Да ведь если бы это было нападение или же стычка между своими, ребята Джоя убили бы кого-то: у всех в руках оружие было. Их хоть и застали врасплох -- это явно -- но большинство успело похватать режущие и колющие предметы. Да...

-- Ну, тела нападавшие могли бы и забрать с собой, -- заметил одноглазый.

-- Дело не телах, а в оружии, -- хмуро откликнулся Камилл. -- Оружие все в руках держат, а между тем все лезвия чистые. И выходит, что ни одного врага они не достали.

-- Это вполне возможно... -- начал было одноглазый.

-- Это возможно, если расстрелять их из луков или нашпиговать метательными дротиками или ножами; или копьями -- что уже труднее. Но они убиты иначе. Страшно, но чисто.

-- То есть, как это, чисто?

-- Твои специалисты, может, больше скажут, а по мне -- чисто, это так, чтобы после первого же удара твой противник уже не встал. Кровью истек, от болевого шока умер, еще как. Понятно я излагаю?

-- Куда понятнее.

-- Их наверняка резали; а так только одни существа в мире и могут.

-- Убийцы Терея? -- спросил Сивард.

-- Кто же еще...

-- Кроме трупов, что-нибудь нашел необычное?

-- Перевернуто там все вверх дном; вещи разбросаны. Причем, в трюме-то как раз полный порядок, а вот в капитанской каюте и на палубе, как ураган пронесся.

-- Странно, -- пробормотал рыжий.

В кабинете воцарилась тишина. Но не гнетущая, а спокойная, которая возникает не из отсутствия нужных слов, а из отсутствия необходимости обмениваться словами. Воспользовавшись паузой, в приоткрытые двери заглянул Джералдин; осторожно постучал по косяку -- в порядке вещей было заходить просто так, но при посетителе он не рискнул демонстрировать свои права. Молодой человек вообще более серьезно относился к репутации Сиварда, нежели сам одноглазый; и при всяком удобном случае создавал образ этакого неприступного, величественного аристократа с блестящим острым умом и оригинальными взглядами на жизнь. Что ж, это почти соответствовало действительности.

-- Маркиз! -- негромко молвил Джералдин, пытаясь привлечь к себе внимание.

-- Угу! -- откликнулся Сивард. -- Чего маячишь на сквозняке? В чем дело?

-- Закончили осмотр ладьи, -- доложил помощник, заходя в кабинет. -- Есть кое-что интересное.

Камиллорой Нарриньерри встал со своего места:

-- Я, пожалуй, пойду, маркиз. Приятно было с тобой поговорить.

-- Постой-ка, -- вытянул этот аристократ голубых кровей свою цепкую ручищу и ухватил капитана за манжет. -- Не торопись. Может, мне твой совет сгодиться, кто знает.

-- Ну, если ты настаиваешь...

-- Наливай себе стаканчик, и слушай внимательно.

-- Так точно! -- рявкнул бравый капитан.

Джералдин хотел было прокомментировать происходящее, но он был неизменно верен своим принципам, и потому только пожал плечами. Сивард показал ему язык. Но свидетелей не было: Камилл как раз отвернулся, чтобы откупорить очередную бутылку, и потому доказать сей факт было совершенно невозможно. Так сделаем же вид, что и мы о нем ничего не знаем.

-- Прямо дитя малое, -- пробурчал молодой человек, отправляясь за следователями, которые буквально по щепке разобрали "Летучую мышь" и теперь были готовы докладывать начальнику Тайной службы о своих выводах.

Имперские следователи -- Инниас и Селестен -- оба закончили Эр-Ренкский университет и по нескольку лет успешно занимались наукой, прежде чем Сивард Ру пригласил их на работу в Тайную службу. Когда-то у них были не только эти имена, но и титулы, однако ни того, ни другого большая часть коллег уже не помнила. Все звали их Крыс-и-Мыш, причем именно так, одним словом, ибо Крыс-и-Мыш были неразлучны. Дело свое они знали до тонкостей и любили, что еще важнее.

Инниас-Крыс был тощим, способным просочиться в любую щелку типом с серыми глазами, быстрым взглядом, вытянутым лицом и острыми мелкими зубами.

Селестен-Мыш был сущим малышом рядом со своим длинным напарником; у него была пышная шевелюра редкостного белого цвета и черные глазки-бусинки. Он бы считался толстячком, если бы не удивительная грация и точность движений. Вместе Крыс-и-Мыш смотрелись весьма комично, однако внешность, как мы уже замечали, часто бывает обманчива: следователи умели постоять за себя, и только абсолютно незнакомые с ними и их бедовой репутацией люди рисковали связываться с этой удивительной парочкой. Рисковали обычно в первый и последний раз.

Они зашли в кабинет Сиварда, нагруженные уймой пухлых папок, коробок, свертков и списков. Лицо одноглазого вытянулось и он недовольно заскрипел, как старое кресло. Однако Крыс-и-Мыша этим было не пронять.

-- "Летуху" распотрошили, -- лаконично доложил Крыс, расставляя свою часть имущества на столе начальства. При этом он не особенно церемонился, потому что Сивард Ру сейчас был для него не более, чем слушателем, а сам Крыс витал в эмпиреях, стараясь удержать в своей голове огромное количество сведений, фактов, деталей, мелких и крупных сплетен и косвенно относящихся к делу улик. Одноглазый уже давно уяснил, что проще не заводиться и выслушать спокойно.

-- Интересного много, много интересного, строго говоря, -- защебетал Мыш, раскладывая папки.

-- Давайте, давайте уже, -- поторопил их Сивард.

-- Убиты все особенным оружием с удивительно острой режущей кромкой и широким изогнутым лезвием. Судя по характеру раны, -- сообщил Крыс, -- выглядит оно вот так: я набросал здесь, на пергаменте. Об этом оружии, точнее о подобном ему, сведений в библиотеках Роана и Бангалора почти не найти. Гораздо больше нам мог бы помочь ученый с Ходевена, да где ж ему там взяться? Короче, ритуальные ножи убийц Терея не имеют аналогов во всем мире, и вряд ли кто-то, не имеющий отношения к этому храму, смог купить их на ярмарке.

-- Итак, причастность убийц Терея к этому делу можно считать доказанной? -- уточнил одноглазый.

-- Несомненно, маркиз.

-- Это уже хорошо. Хоть куда-то продвинулись.

-- Дальше, мы обнаружили, что Джой ан-Ноэллин, видимо, хотел отправить кому-то сообщение на случай своей внезапной смерти. И, скорее всего, отправил его. Голову я бы не прозакладывал, но вероятность существует, и довольно высокая.

-- Почему вы так решили?

-- У него в каюте видны следы борьбы: убийца напал на него в тот момент, когда он писал. Чернильница перевернута, большая часть содержимого ее пролилась на ковер. Правда, исписанного листа мы не нашли. Перо же осталось на столе, и было свежеочиненным, но уже со следами пользования. Хорошее перо, не из тех, что уже пора выбрасывать или очинять заново, но и не целехонькое. Да еще и со следами чернил на кончике.

-- Тогда почему вы не думаете, что убийца и похитил написанное Джоем письмо? Это же просто напрашивается, -- спросил Сивард.

-- Не всегда верно то, что просто напрашивается, -- хмыкнул Мыш. -- Джой тоже так думал, вот почему ему удалось обвести своих убийц вокруг пальца. Во всяком случае, я надеюсь, что удалось.

-- Мы перевернули все вверх дном, маркиз, -- сказал Крыс, внимательно разглядывая какие-то свои записи. -- Предыдущее перо, выброшенное под стол, расщеплено на конце, и в нем застряли мельчайшие волокна. Детальный их анализ подтверждает, что писали этим пером на хорошем пергаменте; а между тем в каюте Джоя ничего подобного не найдено. Теперь, маркиз, слушайте внимательно: следы чернил на обоих перьях одинаково свежие. Ими писали приблизительно в одно и то же время, но одно использовали до конца, а второе только-только начали.

-- Думаю, убийцы прихватили послание с собой.

-- Нет, -- подал голос Мыш. -- Такие улики с собой не таскают и слуги Терея. Такие улики уничтожают тут же, на месте. Сжигают. Но мы не обнаружили ни следа от сгоревшего пергамента, а мы все там переворошили, будьте уверены.

-- Вот капитан Камилл утверждает, что "Летуха" была перевернута вверх дном, когда он ее обнаружил.

-- Фигурально выражаясь, -- поспешно сказал капитан.

-- Мы заметили, -- откликнулся Крыс. -- И даже пришли к единодушному решению: убийцы искали что-то, особенно в капитанской каюте, и не нашли.

-- А это-то из чего следует?

-- Очень просто; когда разбросано и распотрошено абсолютно все, а не какая-то часть, больше шансов, что искомое не найдено. Так выворачивают ящики и сундуки в последний момент, без особой надежды на успех.

-- Разумный довод, -- согласился Сивард. -- Полный погром -- признак, что ничего не нашли.

-- Зато мы нашли кое-что интересное.

Крыс-и-Мыш перевели взгляд на Камиллороя, тот сидел, открыв рот и затаив дыхание: участвовать в следствии ему явно нравилось.

-- Джой ан-Ноэллин был богатым человеком, и вино для себя и своей команды покупал самое лучшее, дорогое и в дорогих сосудах. Их никто не выбрасывал, маркиз. Пустые склянки так и лежат в трюме, в отдельном ящике. И целые стоят.

Перед этим путешествием он купил три ящика вина -- мы уже наводили справки. Три ящика по десять бутылок.

-- Немного, -- ввернул Камилл.

-- Джой не любил, когда в море пили, -- пояснил Сивард непринужденно. -- Для этого команде давали специальные дни, но особо пристрастившихся к крепким напикам на "Летуху" не пускали -- работа ювелирная, и пИтухи ему были не нужны.

-- Именно, -- продолжил Крыс. -- Мы посчитали. На ладье сейчас есть семнадцать пустых склянок и двенадцать полных. Итого, двадцать девять. Тридцатая куда-то исчезла загадочным и таинственным образом, а одна из свечей в каюте капитана почти полностью сгорела.

-- А это что доказывает? -- изумился капитан Нарриньерри.

-- Обычно в подсвечниках свечи сгорают равномерно, -- пояснил Мыш терпеливо. И в каюте Джоя тоже две полусгоревших свечи стоят там, где им и положено. А вот крохотный огарок валяется между столом и стенкой, его никто не заметил. Свечу израсходовали не на освещение, в этом я уверен.

-- Ф-ф-ф, -- только и нашел сил сказать капитан.

Но Мыш полез в какую-то коробку и выудил оттуда неравномерно оплавленный огарок с прицепленной к нему биркой.

-- Вот, -- протянул его Сиварду. -- Глядите, маркиз.

Тот повертел в руках остатки дорогой свечки зеленого воска и кивнул задумчиво:

-- Все верно, Крыс-и Мыш, все сходится.

-- Да что сходится-то? -- возмутился Камилл.

-- Капитаном был -- капитаном и останешься, -- вздохнул Сивард. -- Гляди, как оплавлена. Так держат, когда запечатывают письмо. Только для письма столько воска не нужно. Таким количеством пробки заливают.

-- Может, он огарком запечатывал? -- не сдавался капитан.

-- Такой богач, как Джой, не стал бы специально доставать огарок, чтобы запечатать конверт или свиток; он бы просто вытянул свечу из подсвечника. Значит, это он целехонькую свечку довел до такого вот состояния. Крепко заливал, выходит, чтобы не отсырело. Думаете, выбросил в море посудину? -- глянул в сторону Крыс-и-Мыша.

-- Другого выхода у него не было, -- сказал Крыс. -- Команда вся на месте, никто с ладьи не уходил, лодки-долбленки на месте, как и полагается на судах такого рода. Выходит, что он просто наугад вышвырнул запечатанный сосуд.

-- Теперь уж и не найдешь, -- протянул Камиллорой. -- Разве что, случайно, лет этак через двадцать. Ну, обычно так случается, нечего на меня глядеть, как на заговорщика!

-- А теперь случится иначе, -- внушительно молвил Сивард. -- Искать сосуд будет твой корабль, Камилл. И еще два пошлю. Погода эти дни была идеальная: что твой котенок; никакой непогоды. А вот где они могли выбросить это послание...

-- Тут как раз нет ничего сложного, -- сказал Мыш, разворачивая на столе поверх всех предметов огромную карту. -- Мы ведь исходим из допущения, что Джой -- пусть покоится в мире -- вез на корабле тех, кого мы уже ищем.

Одноглазый скроил гримасу, призванную выразить его одобрение проявленной осторожности. Не то чтобы они не доверяли Камиллорою, но секреты ведомства разглашению не подлежат.

-- И если это так, то нам нужно соединить две точки на карте: вот эту -- устье Алоя, и вот эту -- здесь мы нашли "Летуху". Джой вряд ли двигался не по кратчайшей прямой, маркиз только что отметил, что погода была идеальная, и сворачивать с курса не было никакой необходимости; да и не успел бы он иначе он сюда попасть... Короче, вот на этом участке ему бы удалось написать письмо и выбросить его за борт.

-- А почему? -- заинтересовался капитан. -- Мог же он написать и в порту, и возле устья, и по дороге. Почему вы отметили только такой крохотный отрезочек?

-- Очень просто. Если бы писал в порту или возле устья Алоя, то отправил бы на берег своего человека -- значит, находился слишком далеко, чтобы так поступить. Пользовался свечами, значит писал ночью. А убили их всех уже возле берега: не смогли бы убийцы Терея вдвоем управлять такой большой ладьей -- это даже им не под силу, да и смысла не было никакого нанимать судно с командой, чтобы перебить всех в открытом море.

-- Да и рисковать с таким отчаянным и удачливым человеком, как Джой, -- согласился одноглазый. -- Что ж, Крыс-и-Мыш, все верно. А теперь давайте выпьем за светлую память большого мошенника, веселого храбреца и одного из самых порядочных и благородных наших противников -- его светлость, князя Джоя ан-Ноэллина, да будет земля ему пухом.

Куда вы тело отправили?

-- В Янтарную базилику; чтобы похороны были, как у людей, -- сказал Джералдин, бесшумно появляясь на пороге. -- Я что-то сделал не так?

-- Конечно, так. Иди выпей, -- приказал Сивард. -- Спасибо, сынок.

Аббон Флерийский не особенно удивился, когда Сивард вновь навестил его: он давно уже ждал визита одноглазого, и, пожалуй, даже начал удивляться его долготерпению.

Светало, и дворец был погружен в сладкую полудрему, нарушаемую изредка неровными шагами сонных еще слуг; да тихими голосами поваров, идущих на кухню. Даже птицы пели нестройно и как-то лениво. Солнце еще не встало, и в воздухе были разлиты сырость и прохлада, заставлявшие поеживаться и мечтать о теплой и уютной постели. Всему Великому Роану было доподлинно известно, что встать в такую рань для начальника Тайной службы равносильно героическому и беспримерному подвигу.

-- И не предлагай мне свое ядовитое пойло, -- заявил с порога Сивард, видя, что маг подходит к перегонному кубу.

Он кутался в желтый плащ, своим ярким цветом возмещавший отсутствие дневного светила, и был похож на нахохленную несчастную птицу. Но единственный глаз его был широко раскрыт и сверкал свирепо и решительно. А это всегда грозило окружающим дополнительными сложностями.

-- Ну-ну, не бушуй, -- примирительно пробормотал Аббон. Он был слишком старым, слишком мудрым и видавшим виды, чтобы не знать, зачем притащился к нему одноглазый ни свет, ни заря; какие вопросы его мучают. А вот как на них ответить, на эти вполне, кстати, естественные вопросы, Аббон, пожалуй, что и не знал.

Сивард устроился в самом темном углу комнаты, на сундуке, куда забирался в тех редких случаях, когда чувствовал себя неуверенно. Помолчал. Вздохнул тяжко.

-- Сиротливый я какой-то, неприкаянный. Заброшенный. Старею, наверное.

-- Насколько я тебя знаю, сиротинушка, ты меня сейчас так огорошишь, -- откликнулся печально маг. -- Ты так вздыхаешь, когда намереваешься учудить что-нибудь из рук вон. Ну, признавайся, что тебя с постели подняло в рассветный час, вопреки твоим убеждениям?

-- Это правда, -- согласился Сивард. -- Я убежден, что для нормальной жизни человеку нужно нормально спать. Нормально -- значит, много.

Он поерзал на своем сундуке, покашлял, словом, всячески постарался продемонстрировать, что и сам неловко себя чувствует, ставя Аббона в невозможное положение. А когда посчитал, что выполнил достаточно, чтобы совесть его была чиста, спросил совершенно другим голосом, как человек, пребывающий в своем праве:

-- Я не знаю, есть ли у тебя разрешение хотя бы в крайних случаях отвечать на деликатные вопросы, подобные тем, которые я сейчас собираюсь задать. И потому я понимаю, что поступаю до какой-то степени нечестно по отношению к тебе. Но пойми и ты меня: долгие годы моих знаний хватало, чтобы спокойно и, надеюсь, неплохо выполнять свою работу -- и я это и делал, не причиняя никому лишних хлопот. Но теперь все переменилось; как я могу защитить императора, если ничегошеньки не знаю?

-- Ты прав, Сивард, -- сказал Аббон. -- Я даже не стану тратить время на то, чтобы обсуждать эту сторону проблемы. Сделаем так: ты объяснишь, что именно тебя интересует, а я постараюсь рассказать тебе все, что сочту возможным. Согласен?

-- Можно подумать, у меня есть какой-то выбор, -- буркнул одноглазый.

-- Выбор всегда есть, -- мягко ответил маг. -- Просто все тайны, которые тебе так необходимы -- не мои. И я уже не первый век приношу клятву каждому следующему Агилольфингу свято хранить их.

Начальник Тайной службы смотрел на мага со спокойной улыбкой. Он уважал этого жизнерадостного, сильного человека, и прекрасно понимал, какая ответственность лежит на нем все эти бесконечные годы. Он не стал бы просить у Аббона нарушать данное слово, но ему на самом деле не хватало множества звеньев, чтобы воссоздать всю цепь событий. Он сунул руку за пазуху и добыл оттуда неожиданно пухлую тетрадь, переплетенную в изумрудно-зеленый бархат с серебряными накладками; открыл ее посредине и пробежал глазами страницу.

-- Видишь ли, Аббон, вероятно, ты станешь смеяться, но я веду нечто вроде записей о том, как прошло то или иное дело; что я успел, чего -- нет.

-- Только этого мне не хватало, -- поскучнел маг.

-- Вот-вот, я так и думал, что ты это скажешь. Но все равно: однажды мне пришла в голову совершенно естественная мысль узнать у тебя или кого-либо другого, сколько лет герцогу Дембийскому и когда он впервые появился при дворе. Думаю, что я совершенно случайно занес тогда эту запись в свою тетрадь -- вопрос был слишком незначительный с одной стороны, и простой -- с другой. И я был уверен, что рано или поздно вспомню о нем, хотя бы, когда встречусь с Аластером. И что же? Я так и не вспомнил, хотя на провалы в памяти не жалуюсь.

Позже я пересматривал свои записи, и натолкнувшись на эту, уже специально перенес ее на одну из последних страниц. И опять забыл. Дальше это стало похоже на увлекательную игру, и должен тебе сказать, что если в ней и был победитель, то на меня не рассчитывай, я не знаю, кто он. А теперь ответь, это твоих рук дело?

-- Не стану притворяться, что не знаю, о чем речь, -- вздохнул Аббон. -- Скажем так, не только и не столько моих.

-- Тогда чьих же?

-- А теперь я буду делать вид, что не слышал последнего вопроса и ты тактично переведешь разговор на другую тему.

-- Опомнись, Аббон! Это я-то тактично переведу?

-- Придется, -- пожал плечами маг. -- Это уж совсем чужие секреты.

-- Ну, тогда хотя бы намекни -- это только герцог Дембийский представляет из себя сплошную загадку или его гравелотские сеньоры все, как один, имеют тайны?

-- Ты сам и ответил, Сивард. Давай договоримся, что к нашим проблемам это не имеет никакого отношения, и потому ты вправе перестать терзать себя сомнениями по поводу Аластера и его воинов.

-- Меня всерьез волнует, что такое магия, -- сказал одноглазый, вставая со своего сундука и принявшись расхаживать по лаборатории Аббона. -- Я раньше не задумывался над этим вопросом: все мы в детстве достаточно сказок наслушались, чтобы считать себя настоящими экспертами. А спроси меня, что может маг, и чего он не может -- я и не отвечу. Потому что не знаю.

-- Ого! -- Аббон в досаде хлопнул себя по ляжкам. -- Ты представляешь, чего требуешь?! Люди по нескольку десятков лет изучают основы магии, а ты приходишь с утра пораньше и хочешь к вечеру все знать и все понимать.

-- Ну, не к вечеру, а к обеду, желательно. Есть-то хочется.

-- Бог мой! -- возвел маг глаза к потолку.

-- Не усердствуй так, я же не прошу учить меня заклинаниям или объяснять основные принципы; мне важно разобраться для себя -- что маг может, а чего -- нет. Скажем, ты умеешь превращаться в животных или птиц?

-- А-а, вот ты о чем, -- протянул Аббон. -- Тоже задача не из легких, но более разрешимая.

-- Ты сам -- сильный маг? -- внезапно спросил Сивард.

-- Да. Очень. Но, конечно, с Ортоном не иду ни в какое сравнение.

Одноглазый споткнулся и застыл на месте, представляя из себя статую Величайшего Недоумения.

-- Сейчас-сейчас, -- рассмеялся Аббон. -- Все поясню.

Во-первых, тебе необходимо уяснить раз и навсегда -- любой маг работает с энергией мысли, и никогда не может сделать того, что противоречило бы основным законам природы. Скажем, я не могу превратиться в волка или кота, но я могу заставить тебя поверить, что я это сделал. Чем сильнее маг, тем быстрее и легче у него это получается.

-- А как же внушить подобные мысли тысяче людей?

-- О! Это гораздо проще. Думаю, для тебя не секрет, что люди, собравшиеся в толпу, думают и действуют иначе, чем поодиночке. Разум и воля толпы -- сами по себе серьезная магическая сила. И здесь основное умение заключается не в том, чтобы убедить толпу, а в том, чтобы несколько десятков или сотен людей, собравшихся в одном месте превратить в это особенное существо. Но это уже искусство, далекое от магии. Великие правители, полководцы и люди искусства владеют им в совершенстве.

-- То есть, маг не может обернуться птицей, перелететь океан, затем стать каким-нибудь чудовищем, чтобы уничтожить воинов...

-- Что ты, что ты... Если бы все обстояло так просто, то мир принадлежал бы нескольким чародеям. Нет, у них только дополнительные возможности. Назовем это так.

-- А черный маг?

-- Он отличается только тем, какие энергии рискует использовать в своих целях; и тем, что обычно не брезгует недопустимыми, страшными средствами. Черная магия -- это вопрос этики и распределения сил. Противоестественное состояние души и разума.

-- Чем дальше, тем хуже, -- расстроился Сивард. -- Без стакана даже дышать трудно. Приворожи меня, что ли, к кому-нибудь.

А чем же тогда отличаются Агилольфинги?

-- Этого никто и никогда не мог понять, -- честно отвечал Аббон. -- Но монхиганам вообще были подвластны такие силы, о которых нормальный чародей даже мечтать не смеет. Представь себе, что ты решил столкнуть с места хребет Хоанг, каково?

-- Называется, толкай себе на здоровье, -- меланхолически откликнулся рыжий.

-- Вот-вот. И вдруг ты видишь, что кому-то это удалось. Что ты на это скажешь?

-- Караул!

-- Правильно. Ты сам и ответил на вопрос, что из себя представляет сила монхиганов. И при этом, заметь, никакой особенной концентрации, никаких заклинаний, чтобы войти в это состояние, никакого внушения. Они сливались с окружающим пространством, что делало их чуть ли не равными богам.

-- А были существа сильнее их?

-- Конечно. Драконы были самыми сильными магами за всю историю Лунггара. Опять же, вернее будет сказать, что драконы -- то есть существа волшебные -- не столько были магами, сколько буквально выдыхали волшебство. Они в нем жили, и это было отдельное пространство, подвластное им и только им. Потому сильнее драконов человек быть не мог по определению.

Но ты же прекрасно знаешь, что они давным-давно исчезли.

-- А чем это можно доказать?

-- То есть?

-- Очень просто. Кто из нас присутствовал при исчезновении драконов? Ты? Я? Кто-то другой? Может, даже единственный дракон остался жив, и пытается загрести в свои лапы власть над миром. Почему бы и нет? Кстати, в легендах говорится, что вот драконы могли превращаться. Правда, не в кого угодно, а только в человека. Не знаю уж, почему. Это действительно так?

-- Теоретически, -- торопливо сказал Аббон. -- Только теоретически. Не сходи с ума, Сивард. Не пытайся отыскать древнего ящера, злоумышляющего против Агилольфингов -- это же абсурд.

-- Не меньший, чем похищение тела из старого склепа, которое зачем-то было нужно всем и каждому.

-- Что значит, всем и каждому? -- испуганно спросил маг.

-- А то, что один его крадет, а другой охраняет, как важную персону!

-- Похищение тела -- дело совершенно особого рода... -- начал Аббон, но Сивард его перебил.

-- Хорошо, тогда скажи мне вот что, загадочный прорицатель. Когда на Совете все говорили о том, как опасно отдать силу Агилольфингов в чужие руки, я так увлекся решением проблемы, что не обратил внимание на некую несуразицу...

Он набрал в грудь побольше воздуха и спросил:

-- Какого Агилольфинга?!

-- Додумался все-таки, -- пробормотал Аббон крайне недовольно. -- И ведь никуда не денешься. Умник рыжий! И откуда ты на мою голову взялся? Шел бы себе к Аластеру и беседовал с ним в тенечке.

-- Я Аластера боюсь, -- неожиданно откровенно ответил одноглазый. -- А дело-то делать нужно. У меня там такая каша заварилась, Аббон: три военных корабля море процеживают -- что-то ищут; людей перебили уже столько, что кровь стынет; следователи мои до таких идей додумались, что уж и не знаю -- не то им памятники воздвигать, не то врача приглашать, причем опытного. А ты глаза к потолку возводишь, как девственница в третью по счету первую брачную ночь! Скажи, может на это хватить душевных сил, если даже зла не хватает?

-- Я все понимаю, -- чуть ли не простонал маг. -- Просто...

-- Ничего не просто, -- не на шутку разошелся Сивард. -- Все Агилольфинги мирно покоятся в фамильном склепе под Малахитовой базиликой, и я лично сопровождаю императора, когда он один раз в году отправляется туда, чтобы поклониться предкам. Девятнадцать монхиганов, павших в войне между Роаном и Лотэром похоронены в дубовой роще. Я как-то никогда не задумывался над тем, кому принадлежит двадцатая усыпальница, да еще и выстроенная и охраняемая как крепость. Не до того было, к тому же и видел я ее издалека и всего только раз. Какой там может быть похоронен Агилольфинг? И кому его тело может понадобиться, а?!

Аббон взял тяжелый табурет и приволок его в тот угол, где метался, словно зверь в клетке, взбудораженный Сивард. Прочно утвердился напротив окна, поймал рыжего за рукав, заглянул ему в глаза.

-- Видишь ли, Сивард. Ты все время забываешь, что Далихаджар тоже был Агилольфингом. И что он единственный из монхиганов, кроме императора Брагана и его прямых потомков, так и не отказался от своей силы.

[к содержанию] | [далее]

(С) "Rara avis", 1999