Воронежские новости - Страницы неизданной книги. Поэты и писатели, краеведы и издатели

Пастух и слово

Виктор СИЛИН

(Продолжение. Начало в NN 18-21)

Кошелка из ивовых прутьев, в которую обычно по осени собирают на поле картошку, была доверху наполнена рукописями со стихами. Общие тетради вперемешку с разрозненными разноформатными листами торчали из нее во все стороны.

Ивана Чеснокова похоронили в среду, а кошелка как неприкаянно стояла в углу комнаты, так и продолжала там стоять. И день, и второй, и третий… Никому не нужная и забытая. А потом она бесследно исчезла.

– Вот помнится мне, что ее кто-то выносил из Ивановой хаты, - рассказывал друг детства, сосед и тезка Иван Чесноков. Только у поэта было отчество Николаевич, а у его друга - Акимович. - А вот кто, убей меня, не помню!

Так и пропали рукописи крестьянского поэта и колхозного пастуха, на счету которого всего-то и был один-единственный поэтический сборник «Человечность», вышедший в свет в 1973 году. И только потому, что писатель Гавриил Троепольский буквально чуть ли не силой принудил Чеснокова подготовить рукопись, сохранились его стихи. А то бы мы и этого не имели.

Иван Чесноков.

Иван, по всеобщему мнению, был какой-то не от мира сего.

- Мы ведь росли вместе, - продолжал рассказ тезка поэта. - Отец у него, Николай Демьянович, по той поре считался человеком образованным - колхозный бухгалтер. А мать, Матрена Касьяновна, - совсем безграмотная. Она даже ликбезом, то есть ликвидацией безграмотности, в 20-30-е годы не была охвачена. Ходила в колхоз по наряду. Но ударницей, стахановкой слыла. Лучше и сноровистей в страду никто снопы не вязал, чем Матрена Чеснокова. А вы у Марии Голиковой спросите. Хоть она на ту пору еще девчонкой была, а все помнит.

Мария Андреевна сидела на лавочке возле дома.

День близился к вечеру.

Тогда лето выдалось жаркое и грозовое. И хоть уже миновал Ильин день, но дневная жара не спадала, и под вечер от духоты и варева не найдешь себе места.

- Чудной он, Иван, - неспешно говорила Голикова. - У нас хоть всего-то разница в летах два года - я старше его, а бесшабашности у него - целый воз. Чего-то напридумывает, насочиняет, знаю, что все брехня - а верю! Вот как мог убедить... Мария Андреевна засмеялась.

Глаза повлажнели, заискрились.

Потом долго молчала.

- Судьба у него горькая. Хоть у нас у всех она не медовая, а у него все наперекосяк вышло. Отвоевал, тут бы домой с победой, а он на десять лет в лагерь угодил. Да было бы за что, а то так, по дурости...

Мария Андреевна опять замолчала. Видно, раздумывала: стоит ли ворошить прошлое?

- Не будем о горьком. Того уже не вернуть и не исправить. Расскажу я лучше, как Иван спектакли разыгрывал. До войны еще было.

Нам лет по двенадцать-четырнадцать. Все происходило на их подворье. Натянет брезент - вроде задник. Сцену соорудит, а потом роли начинает распределять. Режиссер, в общем. Это потом, уже после войны, его у нас в Болдыревке иначе, как Поэт, и не звали.

Тезка Ивана Чеснокова, Иван Акимович, читал неграмотной матери будущего поэта его письма с фронта. Однажды пришла весточка, а на треугольнике адрес написан не рукой Ивана.

- Мне кровь так и хлынула к голове, - рассказывал Иван Акимович. - Не случилось ли чего?! А мать торопит меня: читай, читай быстрей! До этого ведь долго никаких вестей не было от него.

Писал командир воинской части, в которой воевал Чесноков. Он благодарил мать за сына, сообщал, что разведчик он отменный, лихой. Рассказал, как в начале сорок пятого Иван с товарищем пошел брать "языка", но их схватили фашисты, раздели догола и повели на расстрел. На пути - озеро, густо заросшее камышом, кугой, затянутое тиной. Иван рванул бежать, плюхнулся в озеро, нырнул под тину, немцы - стрелять, но не попали. Он проплыл под водой, вынырнул в камышах, затаился. Дело уже под вечер.

Искали они его или нет - война уже шла к концу, - не известно. Факт, что Чесноков спасся. Так, голым, и пришел к своим.

В 1961 году Иван Чесноков в письме к тогдашнему редактору острогожской районной газеты Леониду Архиповичу Лукащуку так рассказал о себе:

"Уважаемый товарищ редактор! Посылаю вам стихи. Должен сказать пару слов и о себе. Родился в 1925 году, окончил семь классов. Принимал участие в Отечественной войне. Был ранен и контужен. Награжден двумя орденами и тремя медалями. В 1954 году уехал на целину. Там в краевых и городских газетах опубликовал первые стихи. В настоящее время работаю в колхозе грузчиком.

P.S. Были, конечно, в моей жизни ошибки, но у меня всегда хватало мужества признавать их. И умение исправлять.

С искренним приветом".

О каких ошибках идет речь? Произошло это перед самой Победой. Черт его дернул вместе с командиром разведотряда разобрать складскую крышу и вынести оттуда четверть спирта. Случился переполох. Хлопцы затаились, спирт спрятали - и ни гу-гу! А потом изрядно выпили. Их с поличным и повязали. Судили. Командиру разведотряда впаяли пятнадцать лет лагерей. Ивану - десять.

Вышел срок, и он вернулся домой, а по селу не решился пройти.

- Помню, зашел он ко мне со двора, - говорил Иван Акимович, - как-то озираясь, крадучись. "Стыжусь я людей, - говорит, - потому огородами и шел. Простят ли меня?.."

Потом два Ивана вечеряли, и который Поэт читал другу детства свои лагерные стихи:

Дорога, дорога - от края до края,
Я снова и снова тебя вспоминаю.
Вагонные нары, гитарные струны.
Тревожная песня. Сгоревшая юность.
< Высокая юность с душою крылатой.
Неласковый север. Кирка и лопата.
Свирепые вьюги. Цинговые боли.
Тайга и бараки. Стих и мозоли.
Фуфайка со склада. Вода - из колодца.
И снова дорога, как в песне поется...

Ни сам он старался прилюдно не вспоминать об этих годах, ни близкие и друзья не напоминали ему. Но, оставаясь один на один с листом белой бумаги, превозмогая душевную боль, он писал:

Горит костер. Но не сгорят
В ночной тиши воспоминанья:
Года лишений и утрат,
Мои тревоги и скитанья,
Моя седая целина,
Заботы, радости, привычки.
Моя далекая весна...

Это стихотворение увидело свет через двенадцать лет после смерти поэта. Все это время оно хранилось в архиве острогожской райгазеты.

Жизнь помотала его.

Поломала.

И покоробила.

А он все равно оставался Поэтом.

Больше всего Иван Чесноков любил поэзию Федора Тютчева, а работал скотником (в здешних местах принято делать ударение на последнем слоге), пас телят.

В конце мая обычно телят выгоняли на летнее пастбище, в девяти километрах от Болдыревки. Трактором тащили на луг будку-сторожку, в которой Чесноков и его напарник Виктор Лобов жили все лето. Пекли тут же на костре картошку, кулеш варили.

Иногда, "для порядка", в летний лагерь наведывалось начальство. Мог заявиться и сам "голова" - председатель Алексей Иванович Головин. В один из своих визитов он спросил Чеснокова:

- А вот сразу без всякой подготовки можешь выдать стих?

- Экспромтом, что ли? - уточнил Чесноков.- Конечно, могу! И тут же продекламировал:

Хотят ли русские вина?
Спросите вы Головина.
И вам ответит Головин,
Что водка лучше всяких вин.

Головин обиделся. Все знали, что слаб он на водочку. За спиной говорили все, что думали, а вот, чтобы враз да и в лоб, - такого никто не допускал.

Председатель резко повернулся и зашагал к "бобику". Потом так же резко притормозил и с интонацией, с которой обычно говорят учителя не выучившим урок школярам, бросил:

- Эх, Иван, чья бы мычала, а твоя б молчала...

А у Ивана деньги на "беленькую" не водились. Что "чифирил", то "чифирил"... Правда, иногда коньяком баловался. Это когда гонорар получал. Из областных газет, из журналов "Юность" или "Сельский механизатор". Тогда всех угощал коньяком. Тащил за рукав: "Оказывается, в четвертом номере "Сельского механизатора" за 1966 год напечатаны мои стихи. А я и не знал, пока гонорар не пришел", - радовался Чесноков.

Иван Чесноков (крайний слева) с односельчанами. Фото из архива Виктора Силина

Известный воронежский поэт и мой коллега Олег Шевченко как-то рассказывал вот такую историю: "В одну из командировок оказался я в Острогожске. Разумеется, не впервые. Я люблю бывать в этом городе, где старина причудливо перемешена с новью, где давножители - живое воплощение истории, где сам воздух напоминает о том, что некогда Острогожск именовался воронежскими Афинами. Как всегда, заглянул на огонек в районную газету, повидаться со старым знакомцем, королем информации, краеведом и фанатичным любителем литературы Ильей Яковлевичем Польским.

- Не торопись. Через часок соберется литгруппа.

Остался. И потихоньку начали стекаться местные литераторы. Помню худенькую, большеглазую Светлану Фомичеву - она только что закончила школу и поступила диктором на радио. В этот день она читала едва ли не первые свои стихи - ломкие, наивные, но очень искренние, обнадеживающие. Помню знаменитого на весь город хирурга Якова Кравченко, тогда еще не известного даже землякам прозаика, - с совершенно непроницаемым лицом рассказывал он что-то необыкновенно смешное. Да, вот кого еще не забыть бы - Нину Чухлебову - автора коротеньких, но очень емких детских куплетов.

В общем, читали, обсуждали. Илья Яковлевич сидел на стуле, как на троне, и тоном метра давал свое заключение. Впрочем, говорил он, что называется, по делу, и чувствовалось, что авторитет его в "Острогожских родниках" (так называлась литгруппа) непререкаем.

Пора было уже закругляться, когда дверь громко скрипнула, и в комнату стремительно, но, чуть пошатываясь, вошел молодой человек в засаленной кепке и старенькой солдатской гимнастерке. Тяжело плюхнулся на диван, заложил ногу за ногу, скрестил руки.

- Что за артист? - шепотом спросил я Илью Яковлевича.

- Иван Чесноков! - тоже прошептал, но с некоей значительностью Илья Яковлевич. И уже громко: - Что ж, друзья, послушаем опоздавшего.

Но Иван в этот раз был, как бы это выразиться, куражлив что ли, и ответа от него не добились.

Правда, час спустя он сидел в моем гостиничном номере и доверительно рассказывал - именно рассказывал - свои стихи. Тихие, добрые, как деревенское утро, густые, как молоко, душистые, как степная трава... Это было - настоящее. И куда девался задиристый, с ухарским вызовом парень? В голосе звучали печальная робость и та стеснительная естественность, которая присуща подлинному таланту".

Довольно-таки часто на заседания литгруппы приезжал из Воронежа Гавриил Троепольский. Переехав в областной центр, став знаменитостью, он не терял связи с теми, с кем начинал свой путь в большую литературу.

Чесноков почти всегда на занятия литгруппы опаздывал. Произошло подобное и в приезд Троепольского. Редакционная дверь широко отворилась, и как-то боком, нерешительно просунулся Иван. В новой, незамызганной телогрейке, блестящих резиновых сапогах, подвернутых "для форсу" в голенищах.

Стушевался, извинился:

- Незадача вышла, автобус опоздал... - мял он в руках треух.

Никто вроде бы и не заметил появления поэта. А когда очередной литературный спор окончательно иссяк, Троепольский обратился к Чеснокову:

- Ты бы, Иван, нам что-нибудь из новенького почитал. Есть, наверное, неопубликованные стихи?

Чесноков вновь стушевался - больше прежнего; встал, как провинившийся ученик, в руках мял школьную тетрадку.

- Читай, читай! - зашикали на него со всех сторон собратья по перу.

И он начал. Читал с расстановкой, запинаясь и останавливаясь. Вновь начинал стих сначала. Троепольский слушал неотрывно и не перебивал. А когда Чесноков умолк, Гавриил Николаевич обратился к нему:

- Книгу тебе надо собирать. Стихи на машинке перепечатал? Нет? Я же тебе сколько раз говорил: готовь рукопись! Собери - и мне переправь. А я уж буду думать...

Через два года и вышел в свет тот самый сборник "Человечность". Есть в нем и стихотворение с посвящением: "Гавриилу Николаевичу Троепольскому".

Хорошо, конечно, когда хорошее достается при жизни. Но так бывает редко. Чеснокову как раз признания очень недоставало при жизни. Поэтому он как ребенок радовался даже отписке, полученной из журнала "Советы депутатов трудящихся". Все-таки там, в Москве, признают, что стихи у него хорошие. Но напечатать не могут, так как "они не касаются тематики специального журнала".

Всего лишь однажды прозвучал голос Ивана Чеснокова по районному радио. Корреспондент Тамара Чикирова рассказывала:

- Однажды я прочитала в газете стихи Чеснокова и тут же решила, что обязательно встречусь с поэтом, сделаю о нем передачу. В холодный, ненастный ноябрьский день добралась до Болдыревки. И сразу же - в правление колхоза. Кто-то сбегал за Чесноковым. В бежевом плаще, коричневой рубашке, худощавый, кареглазый, Иван Николаевич сначала чувствовал себя словно не в своей тарелке. Но потом разговорился, вытащил из кармана стопку отпечатанных на машинке листков со стихами. И начал читать:

В любимом городе или родном селе,
Где ты на разносолах рос и креп,
Пока живешь на солнечной земле,
Не обходи вниманьем черный хлеб.

И я тут же представила лежащий на столе каравай, присыпанный мукой, с треснувшей пропеченной корочкой, ощутила волнующе-прекрасный сладковатый запах ржаного хлеба. И душа, и голос согрелись. И я стала с листа читать стихи Ивана Чеснокова.

Он сосредоточенно слушал. Молчал и слушал. А потом признался:

- Никогда не слышал свои стихи со стороны. Как-то по-другому их воспринимаешь...

И улыбался искренно, доверчиво.

- Даже самому нравится. Спасибо!

- За что "спасибо"? - удивилась я. - Стихи ведь - ваши.

Всю жизнь Иван Чесноков любил медсестру Валентину Посудину. А сколько он ей стихов посвятил!

- Вот застрял в памяти Иванов экспромт, - говорит Валентина Константиновна, - и ничем его уже оттуда не вышибешь:

Еще один секрет я миру выдам:
За то, чтоб миг она меня любила -
Готов пройти я круг жестоких пыток.
Лишь ей всегда бы в жизни
Счастье было!

Много у меня было вырезок газет с его стихами. Многие, говорил Иван, он мне посвятил.

Посудина к тому времени давно уже была замужем, жила с мужем душа в душу, росли у них двое сыновей и дочь.

- А Иван мне был как брат, как друг, - говорит Валентина Константиновна. - Правда, немного шальной, неприкаянный, не такой, как все. Но очень душевно ранимый, отзывчивый на доброе. Боялся уколов. Помню, его так скрутил радикулит, что он упал у магазина, лежал пластом. Кое-как его в нашу больницу отправили. Обезболивающие начинаем делать, а он чуть ли не в крик: "Боюсь уколов!" Ну что тут делать - взрослый ведь мужик? А еще как-то я ему майку постирала, так он всему селу рассказал. Так рад был. Нет, чудной он, Иван...

Однажды утром село проснулось, а на трубе школы огромными буквами было написано: "Валю люблю!" И в этом он был весь, поэт Иван Чесноков.

...А кое-что из той кошелки, в которой хранились его рукописи, нашлось. Целая рукопись книги. На титульном листе собственноручно выведено: "Иван Чесноков. Откровение. (Лирические подборки 1975 года)".

Эту рукопись мне передал учитель Болдыревской школы Александр Носов. Каким чудом она попала к нему, я так толком и не понял.

Главное, что сохранилась! Теперь бы ее опубликовать!

(Продолжение следует).

Источник: газета "Воронежская неделя" N 22 (2163), 28.05.2014г.

Источник: Газета "Коммуна"

[Последние] [Архив]