 |
20.11.15
Девять часов с Майей Плисецкой
Национальное достояние | | Сегодня исполняется девяносто лет со дня рождения великой балерины Майи Михайловны Плисецкой
Виктор Силин
А двадцать лет назад - 2 декабря 1995 года, в своё 70-летие, она приезжала в Воронеж. До этого прошли её гала-концерты в Большом театре и в Мариинском. К нам Плисецкая приехала сразу после выступления в Санкт-Петербурге.
Но прежде чем во всех подробностях и деталях рассказать о том поистине историческом выступлении Майи Михайловны на сцене Воронежского театра оперы и балета, приведу высказывание воронежской балетной примы Народной артистки РСФСР, одной из последних учениц великой Агриппины Яковлевны Вагановой Набили Валитовой. Года за полтора до её трагической гибели я периодически - раз или два в месяц - встречался с Набилей Галиевной и записывал её воспоминания. Однажды она поведала удивившую меня вещь: "А ты знаешь, Плисецкая ведь мне завидовала". То, что в характере Майи Михайловны напрочь отсутствовало такое чувство ,как зависть, но при этом широко распространенное в театральной среде, - факт общеизвестный.
Однако, как Плисецкая, достигшая всех известных высочайших наград и почестей, могла завидовать Валитовой?! "Нет-нет, - тут же уточнила Набиля Галиевна, - то не была зависть в чистом виде, а скорее, некое запоздалое раскаяние. Её к себе в класс, в Ленинград, звала Агриппина Яковлевна Ваганова. И она было уже собралась к ней и даже месяц прозанималась, но вскоре вернулась в Москву. "Я завидую вам, вагановкам, - говорила мне Плисецкая. - Ведь такой школы, как у вас, больше нигде не сыскать".
Позднее в книге Василия Катаняна "Прикосновение к идолам" найду подтверждение словам Валитовой: "Я всего месяц - месяц! - занималась с Агриппиной Яковлевной, - говорила Катаняну Плисецкая, - и это дало мне очень много. Она звала меня к себе заниматься на год, но меня отговорили. Я ведь молодая была, многого не понимала. Да и Лавровский пригрозил, что обратно в театр не возьмет. "Если ты у меня поработаешь год, - сказала мне Ваганова, - ты будешь непревзойденной в классике". Так оно и было бы! Но что сейчас говоритьБ─╕" Это я к тому, что страстная, мятежная натура Плисецкой никогда не знала самоуспокоенности и очень-очень редко была довольна собой.
Всё-таки надо быть предельно честным: не будь нашего земляка, солиста Большого театра Гедиминаса Таранды, а на ту пору уже художественного руководителя "Имперского русского балета", Плисецкая никогда бы не приехала в Воронеж.
По российским городам и весям она не гастролировала очень давно. Уже с начала 70-х даже в Большом появлялась редко. И не только потому, что её танец хотели видеть в Париже и Токио, в Вене и Нью-Йорке. Её в Большом старались не замечать, не ставить в репертуарный план.
Сама же Майя Михайловна рассказывала, как ещё не будучи замужем за композитором Родионом Щедриным, она с ним вместе поехала в путешествие в Сочи: "Мы отправились в путь. Маршрут пролегал через Тулу, Мценск, Харьков, Ростов, Новороссийск. Между прочим, все эти города я ранее обтанцевала".
Воронежа в этом списке нет и быть не могло по той простой причине, что балерина просто к нам не приезжала. И вот, казалось бы, произошло невозможное: Гедиминас Таранда с подачи своей мамы, старшего кассира Воронежского театра оперы и балета, уговорил Плисецкую включить в юбилейный тур поездок наряду с Москвой, Санкт-Петербургом, Токио и Воронеж. А до этого упросил её стать почетным президентом его молодой труппы - имя великой балерины красовалось на афишах, программках, буклетах и билетах и, понятное дело, позволяло в кратчайший срок "раскрутить" новый театр, привлечь публику. Плисецкая с легкостью согласилась на это. Как она тогда говорила, Гедиминас "просто обаял её своей улыбкой".
Но сошлись они всё-таки на другом - на полном неприятии художественного руководителя балета Большого театра Народного артиста СССР Юрия Григоровича. И если Плисецкую понять можно: она, которая в своё время приложила массу сил, чтобы привести Григоровича из Кировского балета в Большой, но впоследствии в полной мере испытавшая всю полноту его диктаторских замашек (это она-то, свободолюбивая, не признававшая ни малейшего диктата!) и разочаровавшаяся, впоследствии не могла даже слышать имя Григоровича. Но чем мог быть недоволен начинающий солист балета Таранда, которого заметил на выпускном экзамене сам Григорович и поставил ему "отлично" - случай для мэтра просто редчайший?
Вспомним то время - конец 80-х-начало 90-х. В Большом, как и во всей стране, кипели страсти перемен. Всем хотелось большого пирога и как можно скорее. И это - на фоне всеобщего безденежья и месячных талонов на минимум продуктов.
Тогда-то в артистическом мире и возникают десятки новоявленных трупп с сомнительным репертуаром. Главное - сорвать куш. Таранда оказался среди них. И путь его к цели пролегал через Плисецкую, точнее, через её Имя и всемирную славу. С таким Именем, решил Таранда, никакие преграды не страшны.
И оказался прав. Ему без труда открывались высокочиновные двери. Плисецкая писала по этому поводу так: "Таранда заулыбал и зацеловал меня до одури. Но я верила ему тогда. Верила, что он взаправду любит балет. Что это не притворство. Что балет для него - смысл жизни, а не средство верной наживы. Что на обман и подлог он пойти не способен".
Но он пошёл и на то, и на другое.
И по своей легковерности, не вчитываясь, Плисецкая подписала бумагу, в которой безвозмездно, по сути, все передавала в руки Таранды: и руководство "Имперским русским балетом", и репертуарную политику, и создание "Школ Майи Плисецкой", и даже производство и выпуск целой серии кремов имени балерины с её профилем на баночке.
Обо всем этом Плисецкая узнает только через пять лет. И будет ещё шесть лет судиться, чтобы вернуть себе своё Имя.
А пока всё в их отношениях лучше не придумаешь. "О Гедиминасе могу говорить много и с удовольствием, - рассказывала мне Майя Михайловна. - То, что он талантливый танцовщик, мне известно давно. Слава Богу, в Большом он не новичок. Артист замечательный, темпераментный. Словом, редкое явление в нашем танцевальном искусстве. И спектакли ставит с размахом, со вкусом, чутко чувствует стиль. Все отрепетирует досконально, ни малейшей халтуры не допустит. С труппой занимается исправно, ему все добром подчиняются, потому что видят: человек он в балете надежный. Вот мои вечера лежали на нем (имеется в виду режиссура, подбор репертуара, приглашение зарубежных звезд и т.д. - В.С.). Огромную работу Гедиминас проделал. И в Воронеж он меня сподвиг, уговорил приехать. Много рассказывал и о городе, и о хореографическом училище, в котором сам занимался. Так что о воронежской балетной школе я наслышана".
Вообще-то, я был в полном смятении: не знал, смогу ли взять не то чтобы интервью у Плисецкой, но хотя бы несколько фраз услышать от неё. Молва шла о её непредсказуемой натуре. Вот перед своим семидесятилетием в Москве она ни с кем из журналистов не стала разговаривать. Собрали в Большом получасовую пресс-конференцию - и ни минуты больше - на том все и закончилось. Сама же Майя Михайловна не раз признавалась: "Легким характером природа меня не наделила. Это я сама хорошо знаю".
Двое суток не спал, не ел - терзался одной мыслью: чем зацепить Плисецкую, как её разговорить? Были, конечно, заготовки. Но как всегда все решил случай.
В 9 утра поезд подкатил к воронежскому перрону. Толпа встречающих, но ещё больше, казалось, фото- и телерепортеров. По очереди из вагона стали выходить артисты балета. Первым - руководитель "Имперского русского балета" Таранда, следом - его младший брат Витаускас и - к маме, обнимать-целовать её. Следом выпорхнула Народная артистка России Галина Шляпина, несколько задумчивая и печальная, за ней - Заслуженный артист Александр Горбацевич, потом все остальные.
Плисецкая появилась в дверном проеме последней. Так получилось - по чистой случайности, - что я оказался притиснутым толпой встречающих к самой Плисецкой. Глаза в глаза. Надо было что-то спросить, ибо я прекрасно понимал, что второй такой возможности больше не представится. В голове запрыгали-замельтешили заготовки-вопросы, записанные загодя в блокнот, но все было не то, что подходило к случаю. Нужен был какой-то простой, человеческий вопрос.
И тут я заметил, что из-под тончайшего белого оренбургского платка, подаренного балерине несколько дней назад, на её 70-летие, Премьер-министром Черномырдиным и по-крестьянски повязанного, выпираются чуть заметные сережки. И я, недолго думая, выпалил: "Майя Михайловна, а это на вас те самые сережки, которые вам подарила Лиля Брик?.." Ответа не последовало. И - пауза.
"Господи, - пронеслось в голове, - неужели какую-то бестактность сморозил?.." Но меня словно бес за язык дергал: "Так это те сережки или нет?" Я знал, что в своё время, когда Плисецкая оказалась невыездной, и ей жилось не очень сладко, Лиля Брик передарила ей - "на черный день" - бриллиантовые серьги, которые ей в своё время преподнес Маяковский. Откуда мне было знать, что этих увесистых сережек в шесть каратов у Плисецкой давно нет. Щедрая натура, увидев на сцене, как танцует молодая тогда Сильви Гиллем, придя в восторг и недолго думая, она вынула из ушей бриллианты и преподнесла их Сильви. С той от такого неожиданного царского подарка чуть не случился обморок. "Берите, - сказала, улыбаясь, Майя Михайловна, - и носите на здоровьеБ─╕"
Историю эту я тогда не знал.
- Ну что ж, так и будем у вагона стоять? - разрядила обстановку Плисецкая. - Я вижу, вы - журналист, так пойдемте на интервью хотя бы в машину.
Народ расступился, подозрительно и недобро глядя на меня, и мы пошли по грязному от тающего снега перрону, рядом друг с другом, как обычно ходят на демонстрации, нога в ногу. А вокруг суетились фотографы и телеоператоры. На какой-то момент мне показалось, что число их превышает творческий состав "Имперского русского балета". И я не ошибся.
Действительно, тогда вместе с балетной труппой - кто в этом же поезде, кто "самовывозом" - прибыло в Воронеж не меньше полусотни пишущей и снимающей братии. Я понимал, что купаюсь в лучах чужой славы, что затесался в этот круг чисто случайно, и никакого восторга не испытывал по такому поводу. Меня по-прежнему терзала мысль: получится ли полноценное интервью? Пока шли, я расспрашивал. Все получалось без натуги, само собой, даже в чем-то светски.
- Как доехали, Майя Михайловна?
- Хорошо. Только всю ночь глаз не сомкнула.
- Что так?
- Бессонница у меня хроническая, а тут ещё напряжение с творческими вечерами сказалось.
- Как вас принимали в городе на Неве?
- Прекрасно. Так же, как и в Большом.
- А правда, что вам предложили возглавить балетную труппу Мариинского театра?
- Выдумки всё это. Никто мне ничего не предлагал.
- А почему не транслировали ваш гала-концерт по телевидению?
- Сказали, что какой-то человек, тамошний самый главный начальник по фамилии Эрнст (а я сначала думала, что это имя) отказался, не захотел. Заявил, что балет Плисецкой для них "не формат". Вот так.
На этой фразе мы подошли к тому месту вокзальной ограды, где распахнутые ворота открывали вход в город. Тут же у ворот стоял огромный лимузин, но не из породы советских "членовозов", а куда более продвинутый.
"Ну что, садимся? - просто сказала Плисецкая. - Проедем по городу, вы мне расскажете".
Впереди сидел водитель, рядом - какой-то тип в двубортном пальто, кроме шеи которого я так больше ничего и не увидел. Мы сели сзади. И поехали.
Когда проезжали мимо дома, где последние месяцы ссылки жил поэт Осип Мандельштам, указал на "сталинку". Сказал, что Воронеж - родина Платонова и Троепольского. Плисецкая никак не прореагировала ни на одно имя. Она как-то отрешенно сидела и смотрела в окно на унылый городской пейзаж: не чищенную с утра проезжую часть, редких прохожих, на серый, хмурый день.
"У нас родился и Бунин", - было последнее из списка выдающихся земляков имя, которое я мог выдать. При слове "Бунин" балерина встрепенулась:
- Я не очень-то хорошо отношусь к Бунину. Нет, писатель он, наверное, достойный. Но Нобелевскую премию просто так, за литературный талант, без политической подоплёки, не дают. Если бы он не был изгнанником из большевистской России, премию ему бы не дали. И Иосифу Бродскому тоже не дали бы по той же самой причине. Хотя нынче подобные суждения иметь не полагается, даже в чем-то опасно.
А вот и гостиница "Дон".
Я протянул Плисецкой её книгу "Я, Майя ПлисецкаяБ─╕"
- Что это? - удивилась она.
- Подпишите, пожалуйста!
- А я думала, вы придете на репетицию, - пожала она плечами.
- Приду, конечно! - безумно обрадовался я. - Но только подпишите, Майя Михайловна!
И она своим крупным ровным почерком вывела традиционную в таких случаях фразу: "Виктору Силину на добрую память. Майя Плисецкая. 2.12.95".
Никогда не прошу автографы. Или почти никогда. До этого были две книги - одна Солженицына и вторая Василия Михайловича Пескова с их дарственными надписями. Да фотографии любимейшей Елены Образцовой тоже с добрым напутствием. Вот и всё. Теперь появилась ещё книга Плисецкой с её автографом.
Мы вышли из машины.
- Я часика полтора передохну, - сказала уже у дверей гостиницы Майя Михайловна, - и приду в театр.
Фразу я эту расценил как вторичное приглашение.
За это время успел разглядеть балерину.
Ростом, по нынешним балетным меркам, невысокая - 165 сантиметров. Хотя сама она сказала, что к своему 70-летию на два сантиметра стала меньше.
И улыбнулась. Кроме черномырдинского оренбургского платка - простенький зеленый пуховичок, брючки и, в цвет глаз, зеленая шерстяная кофточка с круглым вырезом и блесточками по краю горловины. Скромные сережки. И тончайшая кожа лица. Казалось, ещё мгновение - и она, как пергамент, зашелестит от первого порыва ветра.
Сама простота и демократичность.
Уже в театре, когда не на бегу, в спокойной обстановке в третий раз я поинтересовался судьбой бриллиантовых сережек Лили Брик и узнал всю их историю, она не преминула пошутить со свойственной ей беспощадной иронией: "Я дорогие украшения, честно сказать, никогда не любила. И нервы - думаешь, сорвут их с тебя или украдут, и угнетающее чувство - на тебе надет предмет по цене московской квартиры. Это Галя Вишневская по-цыгански обожала бриллиантовые люстры в ушах".
Потом была репетиция.
Ровно в полдень Плисецкая вышла на сцену.
Аплодисменты, долгие аплодисменты - неизменная традиция труппы во время появления этуаль. В зале сидели ребята из нашего хореографического училища.
- Ну, вот и освящена сцена, - вполголоса сказал тогдашний руководитель хореографического училища Ренад Ибатуллин.- И через пятьдесят, и через сто лет будут говорить: "На этой сцене танцевала Плисецкая".
Дирижировала Татьяна Шипулина. Плисецкая дважды прошла "Умирающего лебедя". Сначала, что называется, в четверть ноги, затем - в полноги.
"Чуть экспрессивнее!" - обратилась балерина к дирижеру.
Уже вечером, после концерта, под нескончаемые овации (двадцать минут беспрерывно) Майя Михайловна выведет на сцену Татьяну Шипулину и скажет ей "спасибо".
После репетиции - запланирована встреча с ребятами из Воронежского хореографического училища. Фойе второго этажа театра заполнила беспрестанно гомонящая публика.
Наконец все умолкли. Вопросы задавали банальные, на которые Плисецкая отвечала уже сотни раз. Она, как школьница, прилежно давала на них ответы, но было видно, что ей просто скучно. Подумалось: "Мало всё училище вывести на встречу с великой балериной, надо ещё и подготовить ребят, рассказать о её жизни, о главных партиях".
Правда, одна девочка спросила: "Майя Михайловна, а из двух постановок - "Умирающий лебедь" и "Кармен-сюита" - какая для вас самая главная?" Плисецкая мгновенно встрепенулась: "Хороший вопрос, мне такого ещё не задавали".
И ответила, что, конечно, роль Кармен для неё - самая главная. "Об этой роли я мечтала всегда. Все качества, все стороны, все грани этого образа манили меня, были мне внутренне близки. Может быть, я и Китри люблю, потому что она испанкаБ─╕"
У Асафа Мессерера, родного дяди Плисецкой по матери, танцовщика и балетмейстера, в классе у которого Майя Михайловна любила заниматься, найду такую фразу: "Родион Щедрин, открывший идеальную балетность оперы Бизе, создал музыку, которую Майя вызвала собой - своим темпераментом, красками своих страстей, своей натурой, раскрепощенной и раскрепощающей".
Всё хореографическое училище, в полном составе, выстроилось за автографами. Подходили с фотографиями балерины из журналов, редко-редко кто с книгой о Плисецкой, просто со школьными тетрадками в клеточку и линеечку, а кто-то с выдранным из них листком бумаги. Плисецкая прилежно ставила и ставила свои автографы.
Подошел Михаил Михайлович Ужанский, заместитель директора театра, мужичок-с-ноготок, ростом он был как раз до плеча Плисецкой. Представился. И предложил: "Майя Михайловна, мы тут затеваем музей истории нашего театра, вот и подумалось: а не могли бы вы нам подарить для экспозиции пару-тройку своих сценических костюмов?"
Балерина, не раздумывая, с легкостью ответила: "А почему нет? Конечно. Приезжайте, только предварительно позвоните. Я ведь на два дома живу - Москва-Мюнхен. И больше - Мюнхен".
Вспомнилось, как Василий Катанян, последний муж Лили Брик, описывая квартиру Плисецкой-Щедрина на Кутузовском проспекте Москвы, заметил: "Б─╕Комната была забита тем, что она не удосужилась выбросить - от старых журналов до платьяБ─╕ Ворох сценических костюмов, которые ждали своего часа, или тех, что сошли со сцены, несколько пар ненадеванных балетных туфель и сверкающая бижутерия головных уборов".
После, встречая Ужанского, не раз спрашивал его: "Не появились ли костюмы Плисецкой?" Но каждый раз называлась причина, по которой не состоялась поездка в Москву.
А потом Ужанского не стало.
А вместе с ним похоронили и идею театрального музея, экспонатами которого могли стать, в том числе, и платья великой балерины. В нынешнем году на Платоновском фестивале была представлена выставка из Московского театрального музея им.Бахрушина. Среди экспонатов - макетов декораций, эскизов костюмов и, собственно, сценической одежды был и костюм Плисецкой - Хозяйки Медной горы из балета "Каменный цветок". А ведь он мог быть в ВоронежеБ─╕
Вечером был гала-концерт. Собрался местный бомонд.
Один из бульварных таблоидов написал, что пришлось дополнительно установить 1300 стульев, но все равно многие стояли. Хотя это чистейшей воды бред: зал не мог расширить свои стены в два раза.
Публика довольно-таки пестрая. Как всегда выделялись вальяжные чиновники всех мастей и рангов со своими "вторыми половинками", сытыми и упитанными; в разноцветных, в основном малиновых, пиджаках - торгаши, тогда уже называвшиеся коммерсантами, деловыми людьми, а до этого варившие у себя дома на кухне в эмалированных тазах джинсы и продававшие их на "Труде". Бандиты с золотыми цепями на бычьих шеях с любовницами. Все они толком знать не знали, что существует такой Воронежский театр оперы и балета. Но тут "пойти на Плисецкую" - было для них делом самого что ни на есть высочайшего престижа, возможность продемонстрировать свою "классовую принадлежность". В общем, всё походило на демонстрацию своего социального статуса, положения в провинциальном обществе, наконец, богатства. Оказались, конечно, и те, кто по-настоящему любил балет и понимал его. Но такие были в меньшинстве.
Плисецкая вышла на сцену во втором отделении. Это был царственный выход в проходе из "Болеро" в постановке Мориса Бежара. В черном платье от Кардена с невероятным шлейфом, с необыкновенной осанкой, с отточенными жестами, с движением рук, с поворотом головы, с неправдоподобно вытянутой шеей - все говорило о небожительнице.
А потом наступил час "Умирающего лебедя", танец, который она впервые станцевала в военном сорок втором.
Есть вещи совершенно необъяснимые, не поддающиеся никакому логическому и понятному толкованию: почему произошло какое-то событие так или иначе? Подобное у меня случилось в детстве, в 1964 году, когда я, новоиспеченный пионер Страны Советов, увидел на первой странице "Пионерской правды" фотографию балерины, распластанной на сцене, с руками-крыльями, как у птицы. И подпись: "Майе Плисецкой присуждена Ленинская премия 1964 года за наиболее выдающиеся достижения в области хореографии. 21 апреля. На снимке: Майя Плисецкая танцует "Умирающего лебедя".
Я как зачарованный смотрел на, в общем-то, плохонькую фотографию. С этого момента и попал под чары балерины. Совершенно необъяснимый случай. Стал собирать всё, что писали о ней в газетах, смотрел по черно-белому телевизору балеты и концерты с её участием. С тех пор у меня собрался целый архив на великую балерину. Цела и та "Пионерская правда".
И при всем при том ни разу не видел её на сцене, что называется, вживую. И очень боялся, что так никогда и не представится такой случай.
Но когда о чем-то страстно и самозабвенно мечтаешь, то оно происходит. Мой случай - тому подтверждение. Из тех двенадцати часов, что Майя Плисецкая находилась в Воронеже, девять я был рядом с ней. Или в полушаге от неё.
В "Умирающем же лебеде" после Воронежа она вышла ещё один раз, последний, в 1996 году на Красной площади в Москве.
Моё интервью с Майей Плисецкой началось на воронежском перроне. Фото Анатолия Костина
Источник: газета "Коммуна", Б└√134 (26523) | Пятница, 20 ноября 2015 года
Источник: Газета "Коммуна"
[Последние]
[Архив]
© Информсвязь, 2015
|
