 |
06.01.15
"Деревянные кони" Мастера
Театр
Недавно ушел из жизни выдающийся режиссер отечественного и мирового театра Юрий Петрович Любимов. Среди множества его удивительных спектаклей мне сегодня хочется рассказать об одном из них, поставленном по произведениям русского писателя Федора Абрамова.
Владимир Межевитин
К его книгам обращались не раз и в Воронежском институте искусств Н.В.Дубинский, А.К.Дундуков, В.В.Тополага. Постановки воронежцев до сих пор живы в памяти многих горожан. Незабываема и работа Льва Додина в Петербурге… Но в эти дни я вспоминаю об одной из первых инсценировок писателя в Театре на Таганке «Деревянные кони».
Работая в Москве режиссером в "Останкино", я видел эту пронзительную постановку несколько раз и даже снимал ее для телевидения.
Спектакль "Деревянные кони" включал в себя три отдельных повести – "Деревянные кони", "Пелагея" и "Алька". В центре первой оказывалась биография старухи Милентьевны, чья жизнь проходила на фоне противоречивых и страшных довоенных событий.
Вторая повесть - "Пелагея" - была растянута во времени с военных лет до 1960-х годов. Третья - "Алька", тематически связанная с предыдущей, развивалась только в реалиях послевоенного времени (1960-70-е годы). Все три эти вещи Федора Абрамова, вместе взятые, охватывали период длиной в четыре десятилетия.
Столичный театр начинал свой разговор прямым прикосновением к деревенскому быту. Зрители из фойе попадали не в зал, не в партер, а на сцену. Только через сценическую площадку они могли пройти на свои места. Сцена же представляла собой неподдельное жилое нутро северной крестьянской избы. Разостланные грубые домотканые половики соседствовали с пестрыми оконными занавесками. Берестяные корзины, лукошки, коробы, туески, лапти, деревянные прялки, скалки и вальки можно было увидеть прямо на подмостках. Над длинными, крепко сколоченными скамьями тут же висели тяжелые бороны. Весь этот нехитрый домашний скарб и скромный инвентарь, подобранный с музейной дотошностью, можно было, проходя через сцену, и разглядеть, и потрогать.
Режиссер как бы заранее предлагал зрителям воочию и на ощупь убедиться, что фактура спектакля - доподлинная, как и предстоящее действие, в которое необходимо вглядеться как можно внимательнее. Но едва начинался спектакль, зрители вдруг замечали, что их самих разглядывают, их самих изучают - сосредоточенно, пристально - деревенские мужики, бабы, старики и старухи, малые детишки, тесно сбившиеся в двух узких проемах по краям сцены.
Город внимательно взирал на деревню, но и деревня вглядывалась в город, изучая зал.
В долгой паузе молчания, в диалоге встречных вопросительных взглядов возникало ощутимое напряжение. Не однажды по ходу действия со сцены в зал летели каверзные вопросы - то шутливые, то укоризненные, серьезные. Не раз и не два из публики, в свою очередь, раздавались реплики, адресованные сцене, - либо сочувственные, либо недоуменные, либо насмешливые. Противостояние города и деревни выступало главным принципом, организующим полифонию спектакля.
Вся сцена была открытой и распахнутой настежь вплоть до беленой кирпичной стены. Но в этом прозаически пустом и холодном пространстве, почти не умолкая, звучали трогательные мотивы северных народных песен, их бесхитростные, но задевающие душу слова. Каким-то непостижимым образом мелодии, доносившиеся откуда-то из-за кулис, наполняли все свежим воздухом, и казалось, что над головами актеров - не металлические подвесы с осветительными приборами, а голубовато-белесые, хмурые небеса.
На сцене видны были три женские фигуры: в центре старуха Милентьевна, слева Пелагея, справа Алька, три актрисы - А.Демидова, 3.Славина, Н.Чуб, - которым предназначались главные сольные партии. Первое соло принадлежало Милентьевне. Двигаясь из глубины к переднему краю подмостков, героиня, хрупкая, тоненькая, как былинка, будто нехотя, начинала рассказ о своей жизни. А потом, не повышая голоса, плавно, тихо приближалась к зрителям в потоке воспоминаний. Чувство возникало такое, будто это — ничем и никем не управляемый поток. Былое самопроизвольно изливалось в современность, чтобы с ним поспорить, ему возразить, а главное ≈ что-то очень важное, не подлежащее забвению, возвратить.
Но и это впечатление непроизвольных наплывов, случайности картин, которые по капризу памяти доносились до нас из прошлого, было обманчиво.
Главной темой первой части спектакля оказывался кризис некогда прочной крестьянской нравственности. Во второй части эта сложная проблема неподъемным грузом наваливалась на плечи Пелагеи (Зинаида Славина).
Вторая часть начиналась, как и первая: все те же три женских лица вопросительно вглядывались в горожан, но теперь уже в центре внимания была Пелагея и ее двусмысленная судьба, ее раздвоенная жизнь.
Славина играла женщину, чья воля не знает преград, чья энергия способна свернуть горы, но женщину, под ногами которой зашаталась земля, ибо старые моральные устои - те, которые Милентьевной завещаны, - Пелагея утратила.
Всю свою жизнь она работала до изнеможения, но тяжелая работа в деревенской пекарне доставляла ей - великой труженице - удовольствие. Она же приносила и власть над людьми в голодные годы. Хлеб, ставший валютой и неслыханным богатством, оказывался и тяжелым испытанием, которое Пелагея не выдержала, прельстившись соблазном наживаться на продукте своего труда и чужой беде.
Так возникал порочный круг, и из него Пелагее вырваться было невозможно. На уровень философских размышлений выходил писатель и театр, исследуя человеческую личность и условия, на нее влияющие.
Снова и снова Пелагея раскручивала перед зрителями запутанную ленту своей судьбы, многотрудной и многогрешной.
Трагическое исступление ее монологов оттенялось беспечным счастливым движением сквозь спектакль Альки, ее любимой дочери. В сознании Альки представала совсем иная шкала ценностей. Ее богатством были уже не хлеб, не работа, а собственная красота, которую она мечтала продать поскорее и подороже. Ее манила карьера городской официантки - "мед на устах, музыка в бедрах". И сама Пелагея, и вся деревня, весь деревенский "хор" с нескрываемым ужасом следили за ярким взлетом этой девической судьбы, бесшабашной, не ведающей никаких сомнений, ликующей, несмотря на то, что для ликования не было причин.
С удивительной прозорливостью вскрывал Федор Абрамов болезни нового времени, вырастающие из цинизма, безверия, разрушения национальных традиций. А театр Любимова помогал тревоги и боль писателя сделать ощутимыми и конкретными. В этом проникновенном сплаве литературы и сцены был великий смысл и великое единение.
Источник: газета "Воронежская неделя", N 1 (2195), 6 - 13 января 2015 года
Источник: Газета "Коммуна"
[Последние]
[Архив]
© Информсвязь, 2015
|
