Надежда Середина
Роман "Черная птица на белой сирени"
Глава 10
Полковник весь день был охвачен странным беспокойством, воспоминания жизни нахлынули как-то разом и затопили его. Он попытался справиться с ними, найти какое-то логическое объяснение всему, но память вытаскивала то одно, то другое, и опять все смешивалось. Вышел в сад, но земля и деревья не радовали его, не дарили ему бодрости, как неделю назад. Лето не весна. Почки не лопаются. Нет ожидания новизны. Вышел на улицу, и само собой получилось, завернул к Татьяне Николаевне.
- Ах, это Вы, Борис Константинович! - удивленно обрадовалась старая женщина. - Сами сегодня решили зайти за молочком? А я чуток как отдоилась, вот процежу еще раз через марлю и налью. А где же ваша баночка?
- Ой, Татьяна Николаевна, я и забыл про банку.
- Ничо, ничо, я в свою налью, не беспокойтесь, - и вдруг смекнула, что не за парным молоком пришел сосед, а что-то важнее у него на уме. - Да вы присаживайтесь, все дела не переделать.
- Я ведь летчик-истребитель.
- Ух! Страшно, верно, было там в небе? Они вон как летают, аж здесь душа дрожит. Куда же деться человеку в минуту слабости?
- Я военный человек. У нас измерения другие. Вот тут на земле дороги длинные, а там небо все сжимает. Я в утренние часы пишу книгу. Любители, а не профессионалы делают историю, - сейчас он уверен в себе, здесь он не слышал критику своих литературных опытов. - А двигаться нужно в минуты силы, подъема! В городе у меня каждый день был расписан: везде приглашают, просят выступить в библиотеке, рассказать о летчиках в школе, в военном училище.
- Тяжело небось одному-то жить, без хозяйки...
- Первая жена погибла в автомобильной катастрофе, тогда Петеньке было три годика. Любовь в лучах восхода растворилась... Потом вторая жена, со своей дочкой Кирочкой, черноглазенькая, на год старше сына. Семья стала долгом, обязанностью. Из командировок спешил...
- Вот Мария ко мне заходила, руки у ней золотые... И дочка хорошая девочка.
- Сколько раз горел, разбивался, падал. Сам себя за волосы вытаскивал, - теперь возле Олечки и Марии он становился мягче, какая-то небесная нежность коснулась и его. Впервые он не испытывал от любви страдания А тогда был другим. - Я врага не жалел, Николаевна. Если видел смерть, то той смертью его и убивал.
- Ты бы ей рассказал про самолет. Засверкали бы один от другого. Курица петуха петь заставляет.
- Эх, Николаевна, - усмехнулся он, наконец поняв, в чем дело - нет, двумя ногами отпихнул бы себя от греха. - Была бы ты свахой, да ведь я ей свекор.
- Батюшки свет, чтой-то я в ум не возьму. Вот нагрешила-то. Чуяла я, чуяла, что про меж вас что-то есть... Вон оно как дело поворачивается, как в кине.
- Вот и в кине, - поднялся полковник со скамейки.
- Да не обижайся, Константинович, я так не подумавши брякнула, все мы тут в деревне люди свои...
- Митрофаныч, слышь, - заспешила Николаевна в комнату. - Полковник наш приходил, про Марию говорили. - Увезет он их, чует моя душа. А что тут у них - оголый дом, да четвертушка огорода.
- Жениться хочет? - деду говорить не хотелось, но он решил не подавать виду, чтобы не огорчать жену. - А ты небось в свахи метишь?
- Что ты перебиваешь меня, ты слушай, что он сейчас мне рассказал-то: он ведь дед Оленькин, а Марии свекор.
- Вот оно как значит, как в кине.
- Вот и я так же ляпнула, а он обиделся, и ушел...
- К тебе что ли свататься приходил ? - осадил он жену. - Изгоревалась...
* * * Полковник, как поговорил с Николаевной, так сразу пошел на таран - надо сказать все и сделать, так как думает. Небо его научило принимать один раз решение и действовать. Решительно подошел к дому без палисадника.
Мария не удивилась, точно тоже готовилась к разговору.
- Маша, пожалуйста, выслушай старого человека, мне, может, осталось немного. Я должен для кого-то жить.
- У вас есть Сашенька и Кира. Зачем вы наблюдаете за мной? Вам приятно видеть в какой мы грязи и как я выбиваюсь из последних сил? Я никогда не жила в деревне, к корове боялась подойти, - чуть не расплакалась, но сдержала себя. - Но теперь я свободна!
- От кого? - спросил и подумал: "Тоже мне, гордая орлица! И я таким был, когда летал. Пришло время спустился, по земле стал ходить", - Зачем нужна тебе такая свобода?
- Вы читали, конечно, Достоевского?
- Не читал и не буду. В жизни должно быть все светлое, утверждающее. Хватит разрушений! От достоевщины веет беднотой, нищетой, кандалами.
- И от "Идиота"?
- Воспоминания какого-то князька меня не волнуют, его отец разъезжал на тройке по балам, а мой дед горбатился - землю пахал, всю Русь кормил. У меня свои воспоминания есть, своя книга жизни.
- В художественной литературе не воспоминания отдельного человека. Это воссоздание, воскрешение той жизни... Дневники, записи, воспоминания - это другое. Перекладывая записи в рассказ, автор пытается в какой-то мере освободиться от всего личного, наносного... Существует много литературных приемов: одни передают какому-либо герою, введенному им в повествование, другие придумывают некоего автора-рассказчика, который весьма далек от самого автора - и так удается им освободить всех остальных персонажей от личного, своего, предвзятого. Отсюда полифония у Достоевского. А князь Мышкин - это же самый чистый, самый светлый образ в мировой литературе...
- Уж коли пошел урок литературы - давай поговорим. Что делает вся их литература? Дон Жуан - прекрасный... От Шекспира до наших дней на всех языках - тысячи новорожденных донжуанов и донжуанчиков. А семьянин? Кто создал образ для подражания мужа, отца? Ты пойми, сейчас я Оле нужен, она растет без отца, без мужчины в доме, ты никогда не сможешь потом исправить эту ошибку...
- От жизни не спрячешь. Опыт у каждого свой.
- Лучше никакого опыта, чем отрицательный, тем более для женщины. И здесь тоже вон донжуанят - любовь на тракторе. Сидит человек в грязи, оскотинился и другого надо в грязь толкнуть. Я тоже в нищете рос, мальчишки с нашего барака воровали. Помню раз на шухере стоял... - глаза заиграли, помолодели, - Я в девчонку влюбился. Сидел с ней все восемь лет за одной партой, отличником для нее хотел быть.
- Вам повезло.
- А может ей?! - он продолжал улыбаться, и лицо его молодо светилось. - Мне нравится, как Сашенька подружилась с Олечкой. Свожу Олечку в Москву, там музеи, театры, Красная площадь. Детские годы не вернуть, сейчас у них день за два идет. А захотите вернуться в деревню - вот вам дача. Ради детей уедем отсюда, уедем. Послушай старика. Гордость - грех...
- Где это вы такое слово услышали?
- Здесь, в твоей деревне, - следил за ее выражением лица, хотел понять, как она решит. - Я к этому разговору готовился давно, а вот слова все забыл, словно боюсь чего. Отпусти Олю, а потом, и сама приедешь... И я вам нужен, и вы мне. Я одинок, мне нужно за кого-нибудь зацепиться, чтобы смысл в жизни был. Не осуждай меня. Здесь для Оли нет будущего. Ты слышала, девочка отравилась, в реанимации умирает. Надо скорее увезти Олю. Я не хочу потерять в этой дыре единственную внучку.
- А Саша?
- Я отчим Кире... - дал слово второй жене не говорить об этом, вот молчал, молчал, а тут и сказалось само, видно, права Николаевна, одному - тяжело. - В небесах буду облаком плыть, - переждал, пока от сердца отлегло. - Самолет - это что-то неземное: горизонты другие, небо - космос. Когда сам ведешь самолет - вырастают крылья. Летишь по коридору белых башен из кучевых облаков. Тут день, там ночь. На земле лето, в небе - льдом покрываешься, - замолчал, посмотрел прямо в глаза. - Я привез тебе письмо от Петра.
* * * Оля сидела на крутизне правого берега Дона, течение плавно несло ее мысли. "Что же я могу сделать, чтобы остановить злой порядок вещей? - приходили к ней сложные мысли. - Дать себя распять? Но я человек и не могу этого сделать. И не поймут, только высмеют. Почему самоубийство грех? Разве человек не имеет право решать сам - жить ему или не жить? Какая же тогда это свобода на земле? Почему - грех? А если он не хочет, если у него нет сил жить? Кто-то рассказывал, что одна монашенка, боясь, что ее осквернят захватившие монастырь татары, выбросилась с высокой башни за веру и стала почитаться святой. Значит, одно и то же делание может считаться грехом, а может нет? Вот раздавила муравья... - она смотрела, как он корчится среди песчинок, и представила, что люди для него, как этот огромный камень-валун, с которого рано утром, когда вода еще чистая-чистая, полощут белье.
Подбежала собака Колюшки, виляя закругленным хвостом, подняла вокруг себя песок. Чему радуется? Или ей быть веселой помогает природа?
- Мы с тобой дормезы, - шептала Оля, поглаживая жесткую шерсть, дающего себя ласкать зверя. - Ты меня понимаешь... Хочу быть более требовательна к себе, а не к людям, а получается наоборот. Не могу отвыкнуть жалеть себя, - теребила, уткнувшуюся холодным носом в ее ноги собаку. - Жизнь для меня начинается сначала. Скоро я уеду в Москву с Сашей и ее дедушкой. Саша очень интересная девочка. И куклы у нее особенные, и часы. Время в этих часах, игрушка - большой волшебный будильник: диск светится, как луна ночью, а стрелки - лучи солнца.
Собака вскочила, встряхнулась, побежала к воде. Оля прыгнула на камень-валун, ополоснула одну ногу, другую и захотелось окунуться, поплавать. Багровое солнце поджигает воду, и она горит огненными бликами солнечных зайчиков. Вода ласкает, освежает и хочется плыть, разбивая эту огненную гладь сильными всплесками.
Вдруг из куги выплыла лодка, Колюшка и Женек изо всех сил ударяют веслами.
- Ольга, плыви к нам! - крикнула Сашка в тельняшке, сидя на носу легонькой плоскодонки.
В лодке хорошо, даже если она опасно накренилась, в лодке можно плыть не напрягая ног и рук. Оля приятно отдыхала, забравшись к Саше на переднее сиденье.
- Ты, правда, видишь цветные сны? - смотрела Оля на Сашу, ей все в ней нравилось, сейчас она в черном купальнике. как акробатка.
- Всегда!
- Что в нашей плавучей посудине за грязь? - Колюшка похлюпал ногой по дну. - Не годится!
- Круговорот дерьма в природе, - Женек поднял из воды острый стебель куги. - Не внемлите, прекрасные дамы и господа. Так говорил Ваня Чонкин известный всему городу по причине последнего театрального сезона. Я с ним повстречался в партере, клянусь золотой стелой Купидона! - направил острие куги себе в грудь. - Плыть или не плыть?!
- Тоже мне трагик! - Сашка прыгнула солдатиком с лодки, и на мгновение исчез под водой.
- Заквакали кукушки: ква-ква, - запрыгал Женек по лодке, кромки бортов слегка черпали воду. - И луна бросает свои солнечные лучи на волшебную шкурку лягушки в коробушке!
- У луны солнечные лучи? - Оля смеялась, ей нравилось то, что происходило в лодке. - У луны?
- Кваква! Тонем! - Женек вскочил на край борта. - Ах, эта круглая луна на этом глупом водоеме.
Нырнул рыбкой, лодка перевернулась.
- Прыгай, Оля !
Больше Оля ничего не видела: "Тону..." - прожгло искрой сознание. И страшная боль заглушила страх.
- Руку!
Колюшка лежал животом на перевернутой лодке и пытался втащить ее.
- Держись!
Она наконец поняла, что нужно сделать, чтобы помочь ему, нужно забыть про боль будто ее совсем нет и делать то, что он говорит.
Искры, как лепестки белой сирени, плыли перед ней, а, может быть, это звезды или холодные маленькие снежинки?
Теперь они лежали рядом на медленно плывущей по течению лодке. Колюшка правил к берегу.
Оля молчала, паутина ее мыслей еще не распуталась.
Колюшка не знал, как и о чем говорить: лицо у Оли белое, кожа тонкая, в больших синих глазах боль и вопрос: "За что?"
Они дошли вместе до огородов и вдруг Оля попросила, чтобы Колюшка шел один, а она потихоньку дойдет теперь до дома сама. Проковыляла по узкому переулку, затененному ветками яблонь, прошла мимо густо разросшейся одичалой сирени, вышла на улицу. И вдруг замерла: напротив дома Ниночки стояла машина, из нее вытащили гроб, черный, как просмоленное дно лодки. Гроб внесли в палисадник, по ступенькам крылечка он поднялся к двери и скрылся в доме. Оля почувствовала сильную боль в ноге, сил терпеть не было, да теперь и незачем - никто не увидит - упала на траву под дикую сирень и разрыдалась. Ей было страшно и тревожно, будто гроб стоял рядом.
Оля смутно помнит, как она оказалась дома, как пришла мама. Потом мама сделала ей укол, и Оля уснула. Ей показалось, что она спала неделю. Когда она наконец проснулась, она посмотрела маме в глаза: "Мне снился ужасный сон, будто в дом Нины внесли черный страшный гроб". Мария, боясь, что у девочки начнется опять бред, решила, что надо сказать правду, что сегодня похороны.
Оля приняла это так спокойно, что еще больше нагнала тревоги на мать. Потом она попросила чаю, поддаваясь на уговоры матери, немного поела в постели и встала.
- Мама, понимаешь, если бы я умерла, Нина обязательно пошла бы меня проводить в последний путь.
Мария молчала, она не ожидала от дочери такого серьезного спокойного голоса. Девочка ее повзрослела, а она не заметила этого. Она решила пока ни на чем не настаивать и не спорить, а, главное, не учить, просто быть рядом, не близко и не далеко, а так, чтобы ее девочка могла позвать свою мать, если что....
На похороны собралась вся деревня.
Оля шла со всеми, а ей казалось, что она одна, внизу, под лодкой, под водой... Все вокруг двигалось и разговаривало медленно, страшно.
Все было так же, как тогда, когда хоронили дедушку Михаила, такая же могила, такие же полотенца для опускания гроба. Смерть всех забирает одинаково - в землю...
Потом все живые пошли с кладбища, и Оле казалось, что они уходят временно, чтобы потом вернуться сюда в таких же черных гробах. Она стала отставать и осталась одна. Нога разболелась. Ворона черным камнем слетела вниз с купола разрушенной церкви. В бок - скоком, скоком. И на могилку - поминки праздновать. Диким карком просверлила: умерла - кар, умерла - кар... Черная птица хочет что-то еще сказать и никак не выговорит. Облако начало наползать на солнце: медленно, сильнее и сильнее, целиком. Как густая темно-синяя сметана. Оле стало не по себе, она сделала несколько шагов, чтобы идти, но сильная боль заставила ее прислониться к деревцу. Рябинка? Она сорвала кисточку чуть краснеющих ягод. Горькие-горькие, как анальгин. А когда хоронили дедушку Михаила здесь еще все цвело, и у рябинки в корзиночке- цветочнице было пять белых нежных лепесточков-пальчиков. И три зеленых рябиновых ладошки-корзиночки Оля сорвала... У Нины должен был быть ребенок... Интересно, кто? Девочка или мальчик? Значит, сейчас похоронили Нину вместе с этим ребеночком? Оля раскусывала тугие ягоды незрелой рябины и, пересиливая боль и горечь, пошла за всеми с кладбища - она увидела - мама стоит за оградой и ждет ее.
Здесь так красиво цвело все, когда они с мамой приехали в Клеповку: абрикосы первыми вспыхнули, тогда Оля первый раз увидела, как они цветут, потом рассыпалось белое цветение по терну, по ирге... Такой весны никогда не было. А теперь все облетело, отцвело... Умерло? Но ведь не на всегда, а только до весны. А может быть, правда, смерти нет?
* * * Утро наступило рано, может, оттого, что полковник почти не спал. Он уже собрался в дорогу, все было готово. Теперь, главное, поторопить девчат, а то до вечера будут с тряпками возиться.
- Что, Оленька, собираемся, едем... А мама где? Может и маму с собой возьмем? - смотрел в ее радостные глаза. - В жизни, доченька, ничего невозможного нет. Как ты захочешь, так и будет.
- Смотрите! Радуга!
- Я ее Оленька, в небе видел постоянно, как летчик. В небе свечой поднимаюсь и лечу, а радуга вокруг меня. Ну-ка, ну-ка, что это у тебя с ногой? - он присел, пальцами потрогал голень. - Больно? - посмотрел на нее, губы ее сжались, напряглись, но она покачала головой "нет". - Какой синяк и опухоль начинается... На самом больном месте. Как же ты так?
- Ничего, я споткнулась о камень...
- Никуда она не поедет, вот что-то с ногой! Хватит приключений!
- Как? - полковник мысленно допускал такую реакцию, но когда услышал это, страшно растерялся: "Семь пятниц на неделе! Все они одинаковы: и орлицы, и куропатки..." - А мы уже с Оленькой собрались, да? - сказал мягко, сдержанно, даже заискивающе.
- Поймите, не могу, - Мария перекладывала книги и тетрадки на столе, словно что-то искала. - Что ты плачешь, мы с тобой сами съездим - Москва не за горами, ночь поездом и все. Не могу я тебя отпустить, я с ума тут сойду.
- Тогда поедем все вместе! - сказал решительно полковник, поборов в себе мягкое заискивание.
- Ну мамочка, ну мамочка! - плача и смеясь Оля бросилась к матери, поймала за руку и стала трясти словно в бреду. - Мамулечка! - заглядывала в глаза и целовала мокрыми от слез губами.
- Правильно дочка говорит. Когда встречаются две планеты, я думаю так, они или погибают обе, или одна вовлекает другую в орбиту своего вращения, - шел на таран полковник. - Лучше ехать всем вместе: и девочкам веселей будет, и ты чтобы тут не волновалась. Я уже переговорил с управляющим, толковый мужик, дал тебе добро. Все, решено! Едем!
Девочка запрыгала вокруг матери, забыв боль, слезы, страх остаться одной. Мария смотрела на это веселье, на сверкающие от счастья глаза, еще мокрые от слез, и ничего не могла с собой поделать, это было, как во время родов, когда схватки идут сами по себе и ты ничего не можешь изменить, все решает за тебя природа. Верить природе...
Борис Константинович подхватил Оленьку на руки, закружился с ней:
- Взлетаем! Пробиваем облака! Вокруг нас радуга! Летим!
Потом посадил ее и быстро начал давать указания:
- Ногу троксевазином натереть! Срочно пришлю Сашу, - лицо его стало строгим как у директора школы. Я помогу вам собраться, у нас все уложено.
- У меня ничего не болит, - все сразу закружилось, завертелось, Оля не верила в свое счастье, мешало одно слово "Троксевазин". Неужели она завтра будет в Москве?! Она бросилась опять целовать маму, но мама была серьезной и важной, как этот троксевазин.
И вот они в машине. Сказка! Мама уже рассердится и не передумывает.
- Что, девчата? Дормезы остались позади? Убираем шасси! Взлетаем! Пристегнуть ремни!
Услышав про их отъезд по местному радио, детвора высыпала на бревна. Оле показалось, здесь вся улица.
Полковник дал два коротких и один длинный сигнал, затормозил машину.
- Уезжаем? - Женек открыл заднюю дверцу, где с радостными физиономиями восседали его новые подружки, с которыми было так весело. - Кваква! А как же моя стрела Купидона? Она до Москвы не долетит...
- Еще один Дон - Жуан, - буркнул полковник. - В Москве своих стрельцов хватит.
- Нет, я не Жуан, я Женька Бушуев. Приезжайте, правда поскорее, без вас скучно...
Бабушка Таня подошла к машине, машинально погладила по капоту, словно корову, чтобы не взбрыкнула.
- Решилась, Маша? - понимающе взглянула в лицо учительницы - больно умен полковник, знает как повернуть человека. - С Богом! Езжайте! - перекрестила.
- Бабушка Дуся! - высунулась из машины Саша, увидев подходившую к ним сзади интересную старушку, которая ей почему-то нравилась больше чем бабушка Таня. - Садитесь, поехали с нами в Москву! У нас место есть свободное...
- Доченьки вы мои, - расчувствовалась баба Дуся, синие глаза молодо засияли, а в сгустившихся морщинках возле глаз, как роднички заблестели капельки слезинок. - Я ведь в Москве была сразу после войны, там и с дедом своим повстречалась, он в госпитале от ран и от истощения лечился... Там камушка на камушке не было - страшно - все разворочено... Сейчас-то время золотое для вас. Играйте, пойте, учитесь на музыке, это вам в жизни пригодится для ваших детей. Напишите, какие отметки, что хорошо, что плохо. Оля, слушайся маму, - нагнулась, почти усевшись в машину, поцеловала девочек, словно родных внучек. - Я за вас тоже переживаю. И ты, Сашенька. Мать вам только хорошего желает. Напишите мне письмо, я буду читать, - отошла от машины, махнула рукой, указывая на дорогу в город. - Трогайтесь, пока жары нет, - сказала как-то решительно, словно все еще было время военное.
Олю поразило лицо бабушки Дуси: она видела фотографию, когда Евдокия была молодой, оно и сейчас было невероятно красивое, хотя прорезанное страшными морщинами. В эту минуту все раскрывало человека совершенно по-другому: жизнь, с которой она здесь столкнулась, стала сейчас невольно частью и ее жизни, и она что-то взяла на себя - она обязательно напишет бабушке Дусе письмо из Москвы.
Полковник завел мотор. Мы все отягощены наследством прошлого: кто-то рабским холопством, кто-то ленивым барством, кто-то надменностью княжеской гордыни. Так человечество передает свои сигналы из прошлого в будущее, если согласиться, что настоящего нет. Стерилизацией успели заняться сильнейший Понтий Пилат, и умнейший среди странствующих Агасфер. Слава Богу, природа сильнее, мудрее, непостижимее...
И словно все подчинилось другому движению, другому времени, как в Сашиной игре с часами.
В ускользающее окошко Оля смотрела, как обе старушки улыбались вместе, и, казалось, одна отражается в другой своей простой деревенской добротой.
Собака Колюшки лаяла, бежала за машиной, но вскоре одумалась, оглянулась на своих хозяев и, виновато виляя хвостом, улеглась у высохших бревен сухих дубов.
За пылью скоро не стало видно ни дачи полковника, ни дома без палисадника, ни почерневших от времени и непогоды бревен, ни тех, кто остался сидеть там.
Первые минуты ехали молча. Мелькали деревенские приземистые дома, богатые сады, большие огороды, сиротливо возвышалась заброшенная церковь, которая ни по ком не звонит, школа с окнами в сетку, магазин под новым шифером. Улица кончилась.
Полковник, отдалившись от всего мелькающего, выводил уверенно своего "Москвича" на оживленную большую трассу, соединяющую столицу России с Черным морем, они были в середине древнерусского пути.